— Ажник сами доглядели: на нижних резцах — на зацепах, да и на окрайках — чашечки почти ужо стёртые... Так что Тугунку ужо добрых годов шесть минуло, когды его за трёхлетка выдали.

— Рази ж енто изьян?

— Енто можеть и не изьян, но что Тугунок не скорый да к тому ж боязливый — то изьян так изьян.

— А что, — встрял в разговор Матвей Черкашин, заметно с летами заматеревший и ставший, говаривали казаки, похожим на отца-атамана так, что «со спины не распознать, где кто», — когда мы ходили в позапрошлый год в крымскую степь и сошлись с басурманом на реке Кондрючьей, то только рази что Божьей милостью да благодарствуя добрым коням побили тогда татар и русский полон отгромили. А татарвы-то в посравнению с нами была цельная тьма. А когда с тем же полоном подходили к Кагальнику, то тут вышли азовские люди всем городом и с пушками да как загоцали, звестное дело — турки как запуляли зельей да ядрами... Только нам всё едино: кони тогды у всех были дюже справные, ништо они нам не поделають... А мы секли их до тёмной ночи...

— А ентой весной кони, кубыть, дюже спонадобятся... Сбираются казаки в большой промысл...

— Цыть... — шыкнул Матвей. — Ажник на всю степь кричишь...

После полудня казаки спешились и, заведя коней в густо поросшую терном да ольшаником лощину, вольготно и прихотливо лёгшую почти у самой подошвы кургана, принялись кашеварить. В глуби овражка нашли вымытое вешними водами едва приметное озерцо: в камышах да болоте, но с водою чистой и студеной — видать, бился с исподу земли, хоть и крохотный, но настырный ключик, — тут же развели огонь, и вот уже просо, мука да стружки сушеной дикой козлушки, забитой Черкашиными ещё в прошлую зиму, — булькают запашным привычным варевом в котелке. Невидимый вражьему глазу (не приведи Бог такому явиться) прозрачный дымок щекочет ноздри молодых казаков, охочих и ловких побаловать брюхо; сытное хлебово, которое вскоре начинают черпать, не спеша, с котелка все трое; теплынь нагретой за день земли и ласковое просо солнечных лучей, сеющихся сквозь марево ивовых веток на крупы пасущихся поодаль лошадей, обветренные лица и густую траву, ещё не тронутую летним зноем, — всё это вместе, словно струны невидимых гуслей, несговорно ведёт на лад и почин мирных, «с чуда-чинкой» баек — сказов.

— Катерина моя гутарила, — начинает Матвей Черка-шин, — а ей нянька-Чернавка ведала, что клад, мол, не всякому грешному в руки даётся. А всё потому, что гос-подарь-владатель и по смерти своей стережёть его пуще татарина.

— Да зарок надобно знать, — подхватывает Прокоп. — Об ентом не раз дед Иван гутарил. Клад-де, он не слухменный почему? Да потому, что последнего заговору слушаетси.

— А я слыхал, — гудит шмелем негромкий голос Лукья-на Ефремова, — что глядеть дюже шибко надобно аккурат в полночь, когда месяц и Чегирь-звезда повернутся друг к дружке... Тогда, гутарють, завиднеется огонь, и тогда, мол, беги, что есть мочи, к тому месту. То сторож клада указывает, где хранится ента сокровища.

— Дак нам он, ентот огонь, без надобностев. Мы и без того знаем, что клад в кургане зарыт, — перечит не то всерьёз, не то шутя Прокоп.

— Не скажи, — задумчиво тянет Матвей, — нянька-Чернавка Катерине сказывала, как в одноразь, а дело то было в чужедальнем царстве, где есть горы высокие, Карпатскими прозываются, — копали клад в ведомом месте трое бра-товьев, да только одному из них клад тот дался — меньшому, который знал заговор, молитву.

— А ты её ажник знаешь?

— А то как жа?

— Откель? — дивуются, вскрикивая разом, Прокоп и Лукьян.

— Чернавка, спаси Христос, научила.

— Ну так сгуторь!

— Ишшо не час!

... А нужный час перед закатом солнышка, когда длинные зыбкие тени легли в лощине по-за ольшаником и вер-болазом, — прилетел, не иначе, на невесомых крыльях певчих птичек — так нежданно и радостно в предвечерней истоме зазвенело, затренькало в горлышке неведомого певца в терновнике и, подхваченное крылатыми пес-нопевицами в небе, степи, в дальних буераках и за курганом, — возвестило о конце дня и приходе его темноликой сестрицы — ночи.

Казаки стреножили коней, отогнали их в густую темень лощины, а сами, прихватив литовки, кирки да неизменные сабли, подались к кургану.

... — Пойду в чистое поле, — Матвейка сглотнул, прокашлялся и в благоговейной тишине, когда не слышно стало даже дыхания сопутников, заговорил быстрее, переходя почти на шепот: — во леса дремучие, за чёрные хребты, через окиян-море. А здесь стоит столб, а на нём сидит Спас-Пресвятая Богородица. За болотом немного положено — мне приходится взять. Отойди же ты, нечистая сила, не вами положено, не вам и стеречь.

...Над курганом тишь. Первая звёздочка, несмелая и нежная, приветно и ободряюще моргнула недремным оком, испуганные непрошенными гостями и оттого умолкнувшие ночные цикады, кузнечики и свиристелки — вечные ночлежники кургана — снова завели каждый на свой лад радостный причет, только изредка затихая от нечаянного звона острой стальной литовки или стука тяжёлой кирки.

— Скореича мы тута сами закопаемси, нежель что-то добудем, — вытирает со лба пот Лукьян Ефремов и снова берётся за литовку.

Под лунным светом темнеет рваный край ямины, в студеной и сырой темени которой роют попеременно землю, выкидывая наверх целые пластушины, сорящие песком и ошметками глины, двое казаков. Третий — стоит на стороже.

— Эх, Матвейка! — голос шатуна-Прокопки не предвещает ничего хорошего. — Омманула табе Чернавка. Не тот заговор. Енто она нароком такому неверному табе научала, чтобы сгинул ты туточки, ежель не от татарина, дак от нечистой силы.

— Замолкни...

— А ты присуди сам. Пошто ей Катерину табе отдавать, хучь ты и сын атаманский. Ежели только заради рожи... Она у табе не шибко рябая и не дюже кривая, одним словом, чуток получшей, чем у ентого, у татарина.... Помнишь Мусу рябого?..

— Псюрник!

— Ей бы, Матвейка, нужон, вот те крест, не ты! — Прокоп широко осеняет себя крестным знамением и, скосоро-тившись от смешливой надсады, удушливо теснящей грудь, заглядывает в ямину. — Ей бы хотелось отдать Катерину за князя какого али пашу...

Матвей бросает ком земли наверх, и вместе с сыпучим крошевом летит в Прокопа кирка.

— Тю, дурной, тю, скаженнай! Лютей басурмана. Где-то не то со стороны лощины, не то с дальних яруг

донесло тихий, но ясно слышимый в ночной тиши свист, и этот новый тревожный звук среди целомудренно-невинных и уже привычных переборов степных сожителей заставил казаков умолкнуть. Выскочив, как не бывали, из ямины, Матвей с Лукьяном схватились за сабли и припали к плашмя лёгшему в траву Прокопу.

— Крест святой, с того краю свистали... — шепот Прокопки едва угадный.

— А мне приблазнилось — с другого боку.

— Можеть, татары?

— Цыть...

Свист, на сей раз более ясный, стекал, казалось, с вершины кургана, от которой до ямины было всего несколько саженей.

Рассыпавшись, словно три юрких горошины, в разные стороны, безмолвно и невидимо, словно дикие звери, меряя по-пластунски эти показавшиеся теперь длиною в версту короткие сажени, приближались зальяны к тому месту, залитому лунным кругом, откуда снова и снова доносился близкий и будто бы призывный посвист.

Крепко зажав в правой руке саблю, левой прощупывая каждую травинку и бугорочек, чтоб не сломались, не хрустнули, не выдали, Матвей, подчинив каждый мускул, каждый удар замершего сердца единственной, владающей всеми чувствами и током крови мысли — двигал тело пружинисто и легко.

Вот разлапистый кущик пряно пахнущей молодой полыни. Вот холодный и острый камешек. Вот сухой пук чернобыльника с молодой упрямой порослью у самой земли...

Глаза жадно ощупывают лунный пролежень средь высокой травы. Пусто...

За плечами так близко, что Матвей ощутил дуновение холодного ветерка по враз похолодевшей спине, что-то вместе со свистом будто вздохнуло. И в тот же миг рядом, словно вырос из-под земли, появился Прокоп, а за ним и Лукьян.

— Слыхали? — задышал в ухо одними губами Прокоп.

— Что енто?

— Игде?

— Эй, ты, не знаем кто ты есть?! — неожиданно гаркнул громовым голосом Матвей. — Коли ты нечистая сила, изыди прочь. Коли ворог наш окаянный, выходи силой по-меряться. Водноразь решим: табе или нам положить тут голову, а, можеть, коли Бог пособить, в родимой стан воз-вернуться...

В ответ — тишина.

— А боисся смерти — так супротив не вставай.

Чуть ниже того места, где стояли они, показалось даже, на холмике насыпанной ими только что земли поднялось с травы небольшое не то облачко, не то сгусток тумана, который как-то живо и проворно колыхнувшись, скатился с тем же знакомым зазывным свистом по склону к подножию кургана, и не успел Матвей сглотнуть, как из облачка вырос латник в серебристых одеждах, ясно и отчётливо кивнул головою, убранной шлемом, казакам, снова присвистнул и не то поманил, не то погрозился левой десницей в надетом до самого локтя стальном нарукавнике.

Матвей хотел двинуться за латником, чьи доспехи так ясно блестели под лунным светом, хотел снова крикнуть и поднять в ответ саблю, но где-то в самом глубоком уголке сердца что-то шевельнулось, защемило, сорвав с губ знакомую с детства молитву:

— Мати Божия Пречистая, воззри на мя, грешнаго, и от сети диаволи избави мя...

На мгновение он запнулся, задохнулся последним словом, но не глазами, не слухом, а скорее сердцем уловил, как взметнулись обочь него руки в крестном знамении и губы побратимов подхватили:

— ... и от сети диаволи избави мя, и на путь покаяния настави мя...

Латника не было. У подножия кургана пластался белый, как молоко, туман, звонко и радостно разливался в лощине соловей, тихо и мирно заржала лошадь, и Матвей признал в ней Арапа.

— Приблазнилось....

— Но пика...

— Ты тоже видел?

— И пику и меч... Широкий такой, таких нонче не делают... И навроде как ржавый...

— Спаси, Господи...

— Сохрани, пресвятая Богородице...

— Святый Ангеле Божий, хранителю мой, не остави мене погибающа...

Когда бледные и на себя мало похожие казаки, словно за одну ночь перевернулась наизнанку душа, а вместе с нею и мысли, и отношение к ставшему новым теперь миру, завидели сторожевую вышку за крепостным мариинским валом, а на ней смутные очертания двух дозорных казаков, отгоняющих прилипчивую предрассветную дрему нехитрым разговором, — словно от сияния тьмы свечей, зажженных Творцом небесным, замаковела степь от Дона и до дальнего распадка, а уремный, в сине-сиреневой дымке лес огласился щебетом птичьего хора.

Наступал рассвет. — Отныне за кладом меня боле не сманишь, — не то для других, не то больше сам для себя утвердился — покаялся Прокоп.

— И я не добытчик, — скупо и вяло обронил Матвей.

Лукьян Ефремов не промолвил ни слова, но отвердевшие, покатившиеся по лицу желваки выдавили из нутра что-то похожее на короткий стон.

Не знал Матвей Черкашин со товарищи, что не только ему, но и многим другим ратникам войска Донского долго ещё не придётся добывать дармового, лежалого за просто так золота-клади.

С этой ранней и пригожей весны на Дону зачиналось великое дело.

Что это за дело, откуль пришло и в чьих головах замыс-лилось, куда воротило и где, в какие вражьи станы врывалось с оголёнными саблями, на чьих неприступных башнях почивало ратною славой, — держалось среди казаков в превеликом секрете.

Старшины и есаулы и те не все ведали, пошто на замы-ленных жеребцах прибывали после Рождества Христова в каждый казачий городок взволнованные немногословные гонцы и, тая под закуржавевшими ресницами ведомую ими тайну, передавали атаманский наказ: «По весне, едва проклюнется отава, в Монастырский Яр явиться для пореше-ния одного войскового дела, а ежели кто из верховых казаков, а также тех, что сидят по рекам Медведице, Хопру, Бу-зулуке, Жеребце и по другим малым верхним и нижним речкам, наказу не послухает, то нетчикам суда и расправы не будет... А которые казаки в запрещеньи и винах, те все прощаются».

Не знало большинство донцов и того, что той же самой весною «солнце всенепобедимой Османской империи» — султан Мурад, не довольствуясь тем, что и так трепетала перед ним Европа, двинулся самолично к персам, с которыми его войско давно уже вело затяжную и тяжёлую войну.

Не догадывались казаки и о том, что султан после заключения в тысяча шестьсот тридцать четвёртом году мира с воинственной и сильной Речью Посполитой надменно уверовал, что с полунощных краев границам турецких владений не грозит ничто, потому как русины с его «аки мякиш» царём в Московии, измотанные и ослабленные Смоленской войной, ни за что не поднимут свою рать против «солнца Аллаха».

Не разумело христолюбивое воинство многого. Того, что среди турецких вассалов, кинутых султаном против иранского шаха, был один, который замыслил поход в иную сторону — на молдавского господаря Кантемира, подчинив себе заодно и сильное войско ногаев; того, что блистательная Порта, грезив о полном и навечном захвате земель по Дону, Волге, Кавказу в намерении вернуть утраченное — Казанское и Астраханское ханства — все надежды возлагала на Азов, свой крепкий орешек... Тот самый Азов, а в древности Танаис, который был построен ещё во времена скифов и сармат и являлся ни много ни мало — золотым сечением торгового шляха для купцов Греции и Малой Азии.

Азов, которым владели и понтийский царь Митридат Понтийский, и гунны, хазары и печенеги, киевский князь Владимир с сыном Мстиславом и половцы, золотоордынцы и италийцы, и все в одинаковой мере дорожили им несказанно и берегли его, как зеницу ока.

Расположенный на левом берегу Дона, в восьми вёрстах от впадения его в море, он был воротами: для одних — в полуночные, для других — в полуденные страны...

Но доподлинно знали казаки, что не один уже век туда, к Азову, тянулись печальные, словно журавлиные стаи, вереницы связанных пленников, чтобы служить на невольничьих рынках иноверной империи дорогим и доходным товаром; знали, что именно из этих ворот извечно выходили орды, чтобы адовым пламенем и не знающим пощады мечом, мстя «око за око и зуб за зуб», длиной-величиной в тысячелетье, истреблять христианский, чуждый и страшный своим иноверием мир.

И не оттого ли даже малый казачонок памятовал, для какой потребы в красном углу перед образами Спаса, пресвятой Богородицы и Николы-святителя стоят наголо, всегда наизготовку отцовская и дедова сабли...

Большие и Малые ногаи, кочевавшие от Астрахани до речки Кумы и Азовского моря, береговые улусы с Азовского и Чёрного морей аж до самого Стамбула уже познали силу казачьего оружия. И даже сам Мурад втайне побаивался: русины подписали с Польшею мир и, поди, не особо-то дорожат его султанским велением, да и казаки, сии вечные враги ислама, поди не преминут двинуться на Азов.

Выступали же не так давно донские и днепровские казаки к заветной крепости: из пушек по городу били, во многих местах стены испортили и едва ту твердыню не взяли...

И посланная из Москвы не с послами или с посланниками, а всего лишь с толмачом Буколовым (вот оно — почтение к султану!) грамота спокойствия не прибавляла.

«Вы-де, брат наш, на нас не сердитесь за мир с Польшею...»

— Тьфу, аж скулы сводит от такого лихоимства, — крив-ляся, плевался слюною султан.

— «... мы его-де заключили поневоле, потому что от вас помощь позамешкалась, и от крымского царя была война большая...»

— Врет, не иначе, врет хитрый пес, — думал султан, припоминая и то, что царь обещал унять донских казаков, каждый раз прибавляя такую ложь, от которой у него, султана, даже уши пухли, и чему он никогда не верил:

— «Вам самим подлинно ведомо, что на Дону живут казаки воры и нашего царского повеления мало слушают...»

— Ну не хитрый ли шайтан? — кипел султан перед визирем.

— «... мы за этих воров никак не стоим, что ни велите над ними сделать...»

— Покарай тебя Аллах, — выкрикивал уже вместе с визирем.

И потому тревожась и ничему не веря, султан и послал в Москву в который уж раз Фому Кантакузина вместе с отправлявшимся из Константинополя толмачом Буколовым и бесчисленной султанской свитой.

— Этот, — думал султан, зная ловкость посла, — обхитрит и московитов, и донских воров. А там, помоги Аллах, казаки и сплошают...

Но хоть и надеялся на Аллаха султан, тем не менее начал спешно укреплять Азов. Восточную и северную стороны крепости обнесли вторым валом, плотно примыкавшим к первому: стены сложили из каменных нетесей и скрепили глиной, — бери хоть зубами — не разгрызешь! Укрепили стены и с юга, и с запада.

Хорош Азов! Одна половина города раскинулась могучей медведицей внизу, у самого донского берега: так и видится — пьёт дикий зверь из Дона воду, никак не напьётся; другая же часть Азова поднялась в гору, будто хочет взлететь каменнокрылой птицей к самому солнцу.

Силён Азов! Замкнута — ожерельем — стена в обводе шестьсот сажен! От реки крепость — всем крепостям на зависть: стена высотою ни много ни мало — сажен десять! Поди, достань её, смертный!

А рвы крепостные! Недаром полоняники со всей Скифии дух в них поиспустили: копали рвы по четыре сажени шириною и почти на две сажени глубины не одно лето, не одну весну!

Страшен Азов! Одиннадцать башен — не башен, а ратных гнездовий самого царя птичьего — грозного орла — вознеслись под самое небо! Ну не твердыня ль Азов? Не скала ли? Не каждой птице долететь до тех башен, никакой стреле и пуле вражьей не коснуться. Разве что поклониться!

А янычары?! Гордость и слава султана? Их в крепости — отборных телом и лютых сердцем, — как муравьев в муравейнике — четыре тысячи. Да другого люда, в том числе правоверного, умевшего воевать, коль придётся, — едва ли не в половину войска.

Да к тому же пушки! Об этой «смертельной забаве» султан распоряжался самолично: две сотни, и ни одной не меньше, этого мощного орудия разного калибра доставить в Азов и держать наготове и денно и нощно. Как и боевые и съестные припасы, коих хватило бы на случай осады всему гарнизону больше чем на год.

А ворота!? Чего стоили одни ворота?! Укреплены они так, как казакам и не снилось!

Да на берегу Дона устроены бастионы, начинённые «пороховой казною», при которой состоят иностранные, мудреные шибко в сём деле артиллеристы и инженеры...

Кому, кому на свете под силу этот твёрдый орешек?! Этот Тана, Танаис, Азов?!

... С высоты мечетей, услаждающих взоры магометан своим торжественным покоем, много раз на дню доносились протяжные молитвы, славившие Аллаха и призывавшие к намазу, и внутри крепостного Азова все правоверные знали: и Аллах, и султан Мурад не допустят слабости правоверных, не позволят, покуда светит на небе солнце, взять Азов-град ненавистному воинству русинов — казачеству, так беспокоившему в последнее время и без того беспокойную Порту.