Галина ЛОБОДИНА. (1959- 2021)
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
"Рать соборная" - продолжение.
Начало:
http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_quot_rat_sobornaja_quot/2-1-0-37
http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja/2-1-0-567
http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_3/2-1-0-568
http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_4/2-1-0-569
http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_5/2-1-0-586
http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_6/2-1-0-587
http://sarkelnovi.do.am/news/pamjati_galiny_lobodinoj/2021-12-05-170
http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/pamjati_galiny_lobodinoj/2-1-0-594
http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_prodolzhenie/2-1-0-595
_____________________________________________________________
Быть бы панночке Язе замужем за знатным шляхтичем, в файном* костеле венчанной быть католическим ксендзом, носить шелка-аксамиты, соболя да сафьянные черевички, веселиться в богатом маетку до смерти, — кабы не чванство дядюшки.
Якуб Потоцкий, назначенный комендантом Смоленска, по настоянию, а больше ласковой просьбе короля Сигизмунда привёз в гарнизон не только золотую посуду, но и панну-жену с племянницей. Единую наследницу всех маетков, злотых, добра и фамильной чести — Язю Потоцкую мнили выдать «задорого». Не меньше отпрыска царской крови прочили Язе в мужья.
— «Тогда бы, — теребя рыжие усы, грезил пан, — не токмо до польской короны недалече, но бери и выше...»
Куда выше — не смел говорить и шепотом — и без того наступило смутное время: никому нет веры, как нет и добра.
Но тот, тысяча шестьсот двенадцатый год, перевернул пану Потоцкому вверх дном не только надежды, но и жизнь.
... Сейм, созванный в Польше королем Сигизмундом, порешил тогда отправить в Москву в помощь находившемуся там гарнизону свежее войско во главе с гетманом Ход-кевичем: недолго, ой, совсем недолго осталось, думали в Речи Посполитой, до присяги москалей да и всех непокорных россов короне польской.
Комендант Смоленска Якуб Потоцкий, коему препоручили сию «лепску справу», — на подмогу не поскупился: не дарма Потоцкие «от веку златого на Златом Потоку* сидели» — отдал гетману три тысячи сабель пехоты да ещё половину сего числа всадников.
Вместе с обозом Ходкевича двинулась в путь и панночка Язя — её-де, красавицу, велел доставить сам Сигизмунд в палаты кремлевские — замышляли для панночки великую славу...
Когда после многих удач и неудач войско Ходкевича достигло в своём пути острожка святого Климента и заняло его, намереваясь собраться с новой силой «супротив воро-
Файный — красивый.
га своего — Пожарского», — разыгрался новый бой. Аккурат в самый полдень донские казаки, среди которых немало было запорожцев, захватили польский обоз, отрезав четыреста возов с припасами.
Ходкевич, вырывая на себе жидкие и без того волосы, кляня московитов и казаков непотребным словом, под покровом тёмной августовской ночи двинулся с остатками войска к Воробьевым горам.
Утром же гетман недосчитался не только обозов с войском — пропала, как в воду канула, прекрасная паненка.
. ..Петро Слобода Язю увёл из преисподней. Взрывались тогда один за другим возы с уложенными на них ровными рядами ядер — гибельно, страшно гудела земля и, окутанная дымом и гарью, забившись ничего не понимающим диким зверьком под колёса воза со смертоносным зельем, который тоже вот-вот мог подняться в воздух, разлететься в щепья, дымы и пыль — стенала Язя до
тех пор, пока не приметил её Петро, бежавший с другими казаками к ухвостью обоза, не сгреб за волосья и не вырвал, унёс из той преисподней.
Претерпев гору горестей и казацкое осмеяние, запорожец Слобода женился. До смерти испуганная, дрожмя дрожащая Язя покорно ходила вокруг аналоя, связанная рука к руке с Петром заместо рушника белой поляцкой шалью в крохотной, чудом не порушенной православной часовенке на краю Москвы, повторяя за седым монахом слова непривычной венчальной молитвы.
... Катерина-дочь родилась в тот самый день, когда Михаил Романов заступил на царственный трон в Кремле, а атаман Заруцкий вместе с Мариною Мнишек и её «воренком»
* Златой Поток — фамильное поместье Потоцких.
бежал к Медведице. Тут-то, завидев сродственницу (мамуся Ядвиги доводилась Маринке теткой) лже-царица и панночка Язя подолгу плакали и, мол, теперь уже «пшеско ед-но», просили донских казаков приютить Марину.
А когда «воровское войско» не вняло просьбам и спровадило обманщицу с Дону, Петро, вернувшись с тех горьких проводов, увидел только колыбельку, покрытую белой шёлковой шалью, той самой, что связывала при венчании руки ему и Язе, в ней дочку-малютку, а над нею одиноко заломившую руки чернавку-кормилицу.
Сманила ли панну Ядвигу воровка Марина и ушла та по доброй воле, иль увезли её ляхи силой, упрятав в повозках с мудреным скарбом, — Петро не знал. Лютым, бедовым волком долго рыскал горюн степями, добрался до Астрахани — в недобитой проклятой шайке Заруцкого и подлой ляховки Марины Ядвиги не было.
14
— Как у нас было на Дону
Во Черкасском городу, —
затейливо и радостно, словно стебель цветущей повилики-травы, — стелется по низенькой горнице. В углу, под образом Иоанна Предтечи, слабо теплится огонек лампадки, бросая едва угадные тени на восковое лицо деда Ивана Черка-шина, лежащего на высоко сбитой кошме и брошенной поверх неё чудной подушке из турецкого шёлку, на загорелые и румяные скулы Матвея, на иссечённый шрамами лоб и подбородок Петра Слободы, на казаков, сидящих под низкой притолокой куреня.
— Войсковой наш атаман
Во всю ночушку не спал, —
добавляет к Матвейной густой плетенице-вязи свой бархатистый, знатный в Мариинке подголосник Лукьян Ефремов:
— По белу свету сокол наш,
По синю морю гулял,
По синю морю гулял,
Кораблики разбивал.
В сухих глазницах деда Безухого вспыхивают едва тлеющие искорки — так в потухшем костре, ощупанный жаринка-ми огня, дотлевает несгоревшая древесная плоть, вспыхнув и замерцав всего лишь на мгновение. Дед силится пошевелить рукою, стронуть с иссохшего тела вериги неминучей смерти, сторожащей дедово бытие холодным дозорником денно и мощно, чтоб уловить тот миг безвременья, в который, забывшись, дед вступит единожды, но лишь едва заметный вздох колышет запавшую грудь, словно обрадовавшись новому песенному повороту, заливавшему атаманскую горницу.
— А что во чистом поле под кустиком
Лежит млад донской казак,
Весь изрубленный,
В широкую грудь весь простреленный...
Дед Иван знает, что тот простреленный в грудь казак — он сам, и немочь чёрная, свалившая его тело, но не разум и не душу, и есть татарская стрела.
— Уж ты конь, ты мой конь,
Где ж товарищ твой, —
Гаркнул низко, задишканил Фёдор-атаман, как умеют только они, Черкашины, чутким ухом улавливая красоту мотива и не нарушая, не ломая этой красоты, добавлять в неё своё, точно так же, как смело и ладно вплетает журавль свой запоздалый клекот в притихший, затухающий в песенном изнеможении птичий перебор.
— Мой товарищ дорогой,
Он женился на другой, —
зазвенел Прокопкин голос, который старый Черкашин узнал бы среди тьмы голосов.
— А женила его пуля быстрая,
Да пуля быстрая...
.... Петро Слобода напряг крепкую шею, нахмурил взметнувшиеся к белому лбу чёрные брови и всё ещё приглядное, хоть и с грубыми шрамами его лицо на миг озарилось тем глубоким светом, что до донышка, до самого краешка и остатка пронизывает изредка человечье сердце, отворяет в нём створки вселенской печали и божественной любви.
Петро Слобода пел, вкладывая в песню свою давнюю боль и тоску, и дед Безухий вдруг почувствовал, что его беда — не его беда, все эти казаки — родные и чужие по крови — делят вместе с ним всё поровну, как подставляли когда-то головы на поле брани за него, за других, не оглядываясь назад, не взыскуя за это славы.
— Да пуля быстрая...
А в зятья пришла шашка вострая,
Шашка вострая,
А жененка молодая — гробовая доска,
Гробовая доска.
Отец-мать его — всё сыра земля
Да сыра земля.
Всего четыре лета прошло с того дня, когда учинили казаки приговор над Ванькой Карамышевым, пролив православную кровь, но столько пережилось и правды, и кривды, перемен и чаяний за это времечко, что, право слово, в Дону утекло воды в Чёрное море меньше.
Поначалу дошёл до Дикого поля слух, что помер польский король Сигизмунд, и не раз, наверно, он в гробу ворочался от казачьего «поминального» слова. Потом Московия започала войну с Польшею и вот-вот после долгой осады вернула бы русский Смоленск под длань государя, да выискался на православную голову Владислав — выбрали чванливые шляхтичи себе в короли ухаря — и пришёл «цвир-кун» ляхам на подмогу.
Вскорости дошли до Дикого поля слухи и об «дивной воистину чуде»: в Почаевском монастыре, что находится меж Карпатами и Днестром», в том самом, где явилась однажды в «столпе огненном Богородица», оставив отпечаток Пречистой ступни, — в обители сей пресвятой появился монах с кандалами турецкими на руках... И того-де монаха предивным образом перенёс в обитель сам ангел Господень... Находился даже казак из черкас, что был с тем монахом у турок пленником... Казаки вначале в Монастырском городке, а потом по всему нижнему и верхнему Дону отслужили в церквах и часовнях литургии, свято веруя в небесный промысел, который у Бога несказанно прост.
Эх, много чего на казачьей земле случилось: и чайками-долбушками снова ходили в море, и хоронили, горюя всем сердцем, боевых побратимов, бывало, и в землях чужих, и в водах морских, и — редко — на родимом погосте.
И родившихся казачат окрестили: вон у одних Агашки и Прокопа бегает тройко. Не дал Господь, правда, деток пока Катерине, но каковы её годы — будет, кабы не смерть, и Оленка в пеленках, и Никитка у титьки, и Окулька в люльке...
Потому как всё течёт, всё изменяется. Выбирали да аж два раза и новых донских атаманов. Заместо Волокиты Фролова держали булаву и насеку Иван Каторжный и Михаила Татаринов.
Да ещё, слыхали казаки, заключили Речь Посполитая и Московия меж собою мир, прозванный казаками срамным, непотребным словом.
* * *
«В прошлом 1636 году, — писали донцы просьбу царю Михаилу, — твоего жалованья, государь, не было, и мы помираем голодною смертию, наги, босы и голодны, взять, кроме твоей государевой милости, негде. Многие орды на нас похваляются, хотят под наши казачьи городки войной приходить и наши нижние городки разорить, а у нас свинцу, ядер и зелья нет.
Да в прошлых же годах выхаживали с Дону атаманы и казаки к государю с войсковыми отписками, а на отпуске им давали подводы с Москвы до Воронежа сполна, а с Воронежа — суда и гребцов, а ныне перед прежним подводы и суда у них убавлены, а гребцов им не дают. Да с Дону же выезжают атаманы и казаки в города по обещанию в монастыри помолиться, кто в какой монастырь оброчник, а как обещанье исполнят (оброк с души сведут) и пойдут назад, купив для себя запасу или продав что-нибудь, то по городам целовальники берут пошлину не в силу. Милосердный государь, помилуй нас, холопеи своих, своим государским жалованьем!»
И хоть царь — батюшка, получив цидулку, не остался на сие прошение безответным: послал на Дон с дворянином Степаном Чириковым большие запасы, — мир с Польшею отвернул лицо Москвы от казачьего Поля. Посланный к туркам толмач Буколов передал цареву грамоту султану:
— «Вы, брат наш, — толковала та писуля, — на нас не сердитесь за мир с Польшею; мы его заключили поневоле, потому что от вас помощь позамешкалась и от крымского царя была война большая...»
Не обошёл государь и азовцев, которые, как бельмо в глазу, досаждали-де его окраинам: пожурил, укорил, «покуль было можно, соседушек-лиходеев...»
Именно тогда, ранней весною, когда во всех церквах и часовнях звонили святые звоны, а казаки с хоругвями обходили крепостные валы, празднуя Благовещение Пресвятой Богородицы, и пели тропарь «Днесь спасения нашего главизна», принесла нелёгкая на Дон толмача, а с ним вместе и Фому Кантакузина.
Хитрый «турский посол» в этот раз обхитрил самого себя: наводя тень на плетень, выкатывая по-рыбьи глаза, уверял служивых, что, хотя он и с красным товаром, да не купец, а как есть посол. Казаки одним ухом внимали Канта-кузину, другим — прислушивались к атаманам (свои-де, не сбрешут), а сами зорко глазами следили, «что из той канта-кузькиной потехи выйдет».
А вышло вон что.
«Хитрожопый турчак» послал сказать казакам, будто не кто-нибудь, а сам — ясное солнце — султан Мурад прислал к ним богатое жалованье: четыре заморских добротных кафтана.
— Прежде к великому государю, — гремели в ответ атаманы, недоверчиво поглядывая на турка, — посыланы были от султана послы и посланники часто, но ничего к нам, казакам, от султана не привозили.
— Ясно, что он, Фома, — держали тихую раду другие, — затевает это сам собою и кафтаны даёт нам от себя.
— У Донского войска, — гоношились третьи, — государевым жалованьем всего много, и енти его подарки нам без надобностев.
Но кафтаны так ярко блестели позументами, таким тонким и прочным мехом были подбиты, так зазывно краснели пряжками, что казаки, помучавшись и потерпев, сколько хватило силы, те кафтаны забрали...
15
Слепило, ой, не раз слепило серебро и злато глаза казакам.
Той же весною, когда степь зацвела персиянским килимом*, трое казаков-погодков: Матвей и Прокоп Черкашины да друг неизменный Лукьян Ефремов пошли доставать добычу не с моря и не из стран туземных — пошли копать «гору червонцев, турецких монет и скарбу» — за дальний оже-релок степных яруг — туда, где солнце сходится с небом — на Чёрный казачий курган.
... О кургане том сказывал дед Безухий. Дескать, в давнюю старовину возвертались казаки с походу с моря Хва-
* Килим — ковер.
лынского. Взяли там добычи — «кони под ей гнулися, челны, спаси Христос, топилися...» Да всё та добыча была из золота, каменьев редкостных — «ослепнуть от ей, как от вешнего солнца, можно».
Но показалось казакам маловато.
Спешились служивые, стали стеречь другой караван — московский: с церковной златою утварью, паникадилами, образами. От греков в московские храмы везли то добро.
Задумали — сотворили. А на лихое дело, гутарил дед, сподручничек — только свистни — завсегда под рукою. Ему — роже чертячей — только того и надобно: смущать православных да множить зло, сатаной заповеданное...
Долго ли, коротко, — караван пришёл, и добра в ем — не оговорено — чистую правду принёс дозор: глаза разбегались, умы мешались. Побили-де, казаки стражников, за-владали скарбом. Давай тогда в сумы переметные складывать то добро...
— Да зрит, — дед Иван переходил в своём сказе на шепот, — Око сущее грешный мир, всё в ем подмечает, за всё спрошает.
... Аккурат в тот час, когда стаивал над степью серпик месяца, уступая место румяной деннице, та кладь богац-кая стала, словно ноги имела живые, исходить в сырую зе-мелюшку.
— Ништо — сказывал дед, — не могло изменить того дива.
А наутре разбежавшиеся было от страха разбойники возвернулись в то самое место, да нашли лишь высокий курган.
— Церковное добро, — рассуждал, опустив вожжи Прокоп, — всё, как есть, отдадим на храмы да часовни. — Мы жа не басурмане какия... Ну а золото...
— Золото дашь Агашке на монисты, — скалил зубы пока ещё не женатый и потому клятый досадник семейных зальянов Лукьян Ефремов. — Можа тогда девку выродит, а то однех казаков заладилась.
— Не, — смеялся в ответ Прокопка. — Агашке монисты без надобностев. Я коня ишшо одного куплю. Чтобы как у Матвея — с огнём в глазу бешаным... С таким и на крым-ца сподручней будеть.
— А твой рысак што жа? Ужо не годный?
— Дык, конокрад мой тесть не доглядел середь ночи в ен-той заразе изъяну: кубыть, не трёхлетка мне задарил. |