Мой сайт

Ушла от нас Галина Лободина -  журналист и писатель, много лет проработавшая на телевидении города Волгодонска. Она окончила Киевский государственный университет по специальности журналистика, автор книг художественной прозы и публицистики: «История станицы Красный Яр», «Отчина», «Вражий стан», «Рать соборная», «Сим победиши», стихи.       Публиковалась в «толстых» литературно-публицистических журналах России: «Дон», «Отчий край», «Воин России», Наш современник».  Лауреат литературных региональных конкурсов им. В. В. Карпенко и М. А. Шолохова, дипломант Международного литературного конкурса «Большой финал» (2018 – 2019 гг.), победитель Первого литературного конкурса им. С. Н. Сергеева - Ценского (2019г.). Член Союза писателей России.

Светлая и добрая память о тебе останется навсегда в наших сердцах.

     _________________________________________________________________           

                                            РАТЬ СОБОРНАЯ.

                                                Галина Лободина.

Продолжение. Начало смотрите здесь:

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_quot_rat_sobornaja_quot/2-1-0-37

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja/2-1-0-567

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_3/2-1-0-568

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_4/2-1-0-569

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_5/2-1-0-586

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_6/2-1-0-587

                                  -----------------------------------------------------------------

То, что услышал и увидел Матвейка после этих молитвен-ых слов, показалось ему не то болезненной мутью в голове, е то страшным судом, которым стращала его с малолетства аманя Дарья: вспенился, взволновался майдан, словно поду-и над ним колдовские недобрые буревеи — с пеной у рта кри-али казаки, багровели лицами и тоже кричали московиты, (е по-казачьи мудрено, складывая одно к другому слова, тре-овали от казаков жить с азовцами мирно, идти вместе с тур-ким пашою против польского короля, «дабы пролитием кроил вину свою за непослушание перед государем загладить: — Пока же вину не изживёте, жалованья вам не будет».

— Не любо! — первым зазвенел есаул Петро Байка.

— Не воевать азовцев! Слыхано ль дело! — гудел рядом Матвеем батяня.

— Дак они жа сами спокою нам не дають. Ходють на про-[ыслы в наши украины.

— Помиримся, — рокотал стоя рядом с есаулом Байкой •олокита Фролов, — турецких сел и городов брать не стаем, ежели от азовцев задору не будеть!

— Когда в полон наших отцов-матерей, братьев и сестёр рать и продавать басурмане перестануть, — кричали, не <алея горла, другие.

— И на галерах каторжанить, — подал и себе голос

— И в том Бог и государь волен, что наши казаки с нужды и бедности пошли на море зипунов доставать, не зная государева нынешнего указу и жалованья, а нам послать за ними нельзя и сыскать их негде — они на одном месте не сидять, — хитрили третьи...

Послы стали требовать, чтоб атаманы явились в стан воеводы Карамышева, казаки плевались при этом имени и заявляли, что «пущай изменник Ванька к ним сам идёть, не то дюже велика честь для засранца...»

Ни до чего не договорившись со смутьянами, посол Савин, рыжеватый и веснушчатый, как галчиное яйцо, московит, зычно стал считывать опальную грамоту.

— От самого Филарета! — зашумели в толпе. — От патриарха! — ахнули встревожено и замолчали.

... Горит над майданом Чигирь-звезда алым цветиком и того не ведает, что каплет с казачьего сердца кровь: того ли заслужили верой и правдой православные, чтобы их отлучали от церкви?

— «Или того себе чаете? — возил носом по бумажному свитку рыжий посол, а длинный и худой, как жердь, московит совал к самому лицу, едва не подпаливая свиток и брови «невидющему» подслеповатому Савину, горящую вехоть, — что мы, великий государь, не можем с вами управиться?!»

... Падала, падала на истоптанную землю сердечная боль... Да не доставала до земли, червонным маковым цветом сбиралась по капле воедино и летела к высокому небу, к самому Богу. Не оттого ли так ало горит Чигирь? Не потому ли так ярко краснеет кайма заката?!

— «За что? Почему?» — выдыхают беззвучно уста, обмирают сердца и тут же исходят болью...

А потом было диво. Услышал Матвейка, как атаман Фро­лов, покорно, как и остальные казаки, выслушавший до кон­ца опалу, а за ней и того страшнее — патриаршее прокля­тие, — велел петь благодарственный молебен за здравие ца­ря и... патриарха.

... Чигирь-звезда догорала. Разошлись с майдана моско­виты и казаки, и только белая вызвездь Чумацкого шляха, заиграв напоследок мигающими зарничками, протянула млечно-белый рукав в ту сторону — к Русскому морю — от­куда претерпевали казаки извечную погибель и смуту.

                                                            9

*Из-за Дона на рассвете пришла гроза. Громом раскололо небо над заречным лесом, сколыхнуло заберег и оттого, по­казалось, дрогнула песчаная отмель, загудел глухо, по-ста­риковски, Дон, и сумасшедшая златошвейка запрошивала, поисколола ломаными иглами плат небесный...

— Экое светопреставление... Суд Господень... — шеп­тали в исступлении казаки и осеняли лбы мелкими кре­стиками.

— Кубыть, разгневались святые на нас и московитов за гре­хи наши тяжкие, — смиренно и кротко говорил изможденный ликом «каторжанец-галерник», которого казаки называли Со­рокою. — Мы, лотошные, что творим — не ведаем... А те,хучь и не тумаки*, а всё одно не разумные. Гневим Бога...

К полудню, когда в распадках и балках дикими ордами зашумели ручьи, а Дон помутился и почернел, — со сторо-

ны Азовского моря подул свежий ветерок, разогнал ч лохмы хмар, низвергающих грозовые потоки, и утс царственный трон смеющемуся солнечному кругу.

На майдане стояли озёра, отражая в черноватой и просветлённое небо, и смеющийся солнечный круг ковицу деревянной часовни с крестом и сидевшей к стайкой белых, словно искупанных горлиц.

Казаки собирались на Круг. За воеводой Иваном мышевым послали в посольский стан, расположивши) горе, неподалёку от Монастырского Яра, крепких ка: в числе которых находился Фёдор Черкашин, есаул I Байка, бородач Колузаев из Раздорского городка и ей сколько служивых, знавших воеводу в лицо.

Пока Матвей водил в кузницу захромавшего отче Арапа, пока Прокоп скалил зубы перед молодой и калл-ватой, в ярком кафтане девкой, невесть зачем бегаюш атаманским куренем с медным корчиком* то на баз, то I ник, то снова на баз, — на майдане разросся глухой гу, от часу раздираемый каким-то, вроде звериным рыке

— «Вепря на майдан загнали, — подумалось сп Матвейке, не раз бывавшему на охоте. — Но поил майдан?»

— Ы-ы-ы-ыыыы, — пронзительно и жутко вдруг вь лось с толпы, поднялось над морем казачьих голов и с нуло горлиц, белым облачком снявшихся в небо.

— Ы-ы-ы-ы!!! — разодрало на части майдан, на м вение замерло и тут же родилось снова, ещё более ст{ ное и дикое:

— Ы-ы-ых!

* Тумак — метис, рождённый от казака и ясырки (восточной пленницы).

Корчик — ковшик.

Матвейка наскоро привязал Арапа к коновязи и краем глаза заметил Прокопа, оставившего на углу куреня пере­пуганную, с разинутым ртом калмыковатую девку. Прокоп летел на майдан стрелою, придерживая на боку саблю и упе-вая оглядываться и что-то маячить девке.

— Прокоп! — сорвалось с потрескавшихся Матвейки-ных губ и тут же заглушилось знакомым рыком:

-Ы-ы...

... Посреди Круга валялся в дождевой луже с распялен­ным смертным ужасом ртом, серый с лица, мешковатый че­ловек в московском дорогом кафтане и помутневшими гла­зами перебегал с одного лица на другое.

— Ы-ы-ы, — стонало его нутро едва слышно, и было вид­но, как при этом колыхался его обвислый живот, повязан­ный шёлковым поясом.

— Ы-ы, — повторил он внятнее и впился в Матвейки-ны зеницы.

Что-то дрогнуло у Матвея в груди, оборвалась какая-то ниточка и тут же, словно звякнули где-то рядышком Кате-ринины монисты, — зазвенело в голове, ушах. На миг ему почудилось, что он уже видел где-то эти мутные глаза, слы­шал этот голос.

— «Точно так же глядела недавно на мёртвого казака вдова Прохора Молчальника, — догадался он. — И так же по-звериному кричали казачки, когда снесли на берег из струг убитых».

— Карамышев... Ванька,— шепнул кто-то за спиной Матвейки. — Не шёл на Круг, приволокли.

— Ну что, воевода? — загремел чернобровый красивый казак в лёгком синем зипуне. — Любы таперя казаки табе, али как? Можа ишшо похваляться будешь побивать нас?!

— Побивай! — крикнул кто-то яростно и зло, и Матвей­ка увидел, как несколько сабель и рогатин жалами воткну­лись в обомлевшее тело.

— Можа и таперя вешать атаманов понакажешь? — вы­крикнули с другого боку и рубанули сафьяновый жёлтый сапог Карамышева.

— Ы-ы! — вырвалось из тела и, показалось Матвейке, вместе с кровью, сочившейся из носа Карамышева, растек­лось по мелким камням, припадая к земле глухим и про­тяжным стоном.

— Изменщик! Поляцкий прихвостень!

— Бей его, коли!

— Али забыл, как казаков продавал Сигизмунду?

Матвейка не увидел, скорее почувствовал, как где-то ря­дом колыхнулась толпа, как стаилось, перехватило на миг её дыхание: расступились первые ряды казаков и в круг всту­пили московские послы. Двое из них, под стать один дру­гому: высоких и узкогрудых, в одинаковых бархатных каф­танах; двое других: один взъерошенный и вроде как косо­глазый, другой — неприметный и бледный, как глина под донским обрывом, — будто по уговору окинули глазами Карамышева, перевели взоры на казаков, вмиг оценив весь ужас и непоправимость содеянного, — помолчали, словно не зная с чего начать, и сняли шапки.

— Не верьте затейным речам, — заговорил, наконец, ко­соглазый. — Отпустите добром Карамышева.

— Не ему было решать ваше дело: побивать вас ему или жаловать. То всё — лихой оговор, — затянул за ним моско­вит с глиняным лицом.

— Напишите государю в Москву, — сказал кто-то из двух похожих московитов, и Матвейке показалось, что говорили они вместе: одинаково склонили на бок голову, по­хоже затупцевали на месте.

— Козлы вонькие, — хохотнул кто-то в дальних рядах. — Боягузы* задрыпанные! За кого вступаетесь?

— Нам дело не до вас, — кричал, крутя своим круглым «гарбузом» во все стороны, Петро Байка. — Ступайте к се­бе в стан, пока и над вами того же не учинили.

— Злодеи, — приподнял вдруг голову окровавленный Ка-рамышев, и толпа, забыв о послах, оттолкнув их, как непо­требную рухлядь, снова нависла над жертвой.

— Злодеи?

— Енто, кубыть, мы?

— Ах, засранец!

— Тащи его, братцы, в воду!

— В куль яво! В куль!

— Добро на дерьмо пошкодуйте!

— Ы-ы-ы...

Всё смешалось, будто свалившись разом в единый котел, уже не разобрать было голосов, не отличить послов москов­ских от казаков, не узнать знакомых лиц: у всех горели зло­бою глаза и тяжело, с надрывом дышала грудь, пахло едким потом, сбруей и назьмом.

Матвейка увидел, как толпа, будто допьяна опившись беззаконием и кровью, в немом сговоре примолкла, сби­лась в тугой узел, тут же раздалась, отшатнулась в разные стороны, и в том месте, где только-что лежал истерзанный воевода, багрились камни и дождевая лужа, а трое незна­комых казаков тянули что-то вялое и опавшее тяжёлой ве-хотью к Дону.

Боягуз — трус.

Волочился за ними алый кушак, запятнанный и измя­тый, и чей-то измазанный глиной сапог с турецким острым носком наступил на него ненарочно, и оттого тело дрогну­ло и будто рванулось назад...

— Ы-ы-ы... — застонал, кушак и Матвейка заметил, как несколько казаков перекрестились.

— Страшно, кубыть, смерть принимать, — вполголоса и как-то отрешённо сказал косолапый приземистый каза­чина с волосатыми руками и шеей, стоящий впереди Мат­вейки и, помолчав, добавил: — В особливости от своих, православных...

Что было дальше, Матвейка не разглядел: сотни казачьих тел сбились на обрыве и, освещённые полуденным солнцем, ослеплённые зеркалом Дона, казались стоящему поодаль от них молодому казаку стаей чёрных воронов, терзавших до­бычу и готовых сняться по первому знаку с земли.

-Ох!

— Ах! — услышал он чей-то утробный выдох и следом за ним тяжёлый выплеск воды:

— Ш-ш-ш-ах!

Стайка белых горлиц, та самая, не иначе, что сидела на часовенном кресте, лёгкой сквозной косынкой прошелесте­ла над головами, черпанула, чудилось, воды и смертного не­слышного зова, ушедшего в пучину вместе с плеском и жи­вым ещё телом и, подняв всё это на крыло, уплыла в небо белым саваном...

— Утоп... — сорвалось с чьих-то губ и захлестнулось немотою...

Стянул с круглого своего «гарбуза» шапку и неспешным широким крестом осенил себя Петро Байка; и, показалось Матвейке, украдчиво, смятенно забросали на грудь крести­ки два потных и взъерошенных казака, тех самых, что тя­нули воеводу к Дону; покаянно и растерянно опустил пле­чи чубатый, с окровавленной саблей незнакомый казак, ко­торого раньше Матвей ни разу в Монастырском Яру не ви­дел, и побрел сквозь поредевшую толпу к отмели.

Матвейке почудилось, что это не казак, а он сам, Матвей­ка, плесканул чистой воды на стальное лезвие и, боясь зама­рать руки, опустил их вместе с эфесом на песчаное дно. Ме­жду пальцами и даже под ногтями ощущалось что-то зна­комое и противное, и Матвейка твёрдо знал, что это кровь убиенного, их врага. Но привычного с детства чувства, рас­пиравшего грудь от сознания своей победной силы, не бы­ло. Не было ликования и опустошительной до изнеможе­ния радостной истомы, знакомой всякий раз ему тогда, ко­гда казаки привозили в городок полон и добычу и делили её сообща: щедро и справедливо; когда видел он сам под Царьградом впервые убитого им старого турка, корчивше­гося в предсмертных судорогах; когда всем Мариинским городком отбивали татарские и турецкие отряды за крепо­стным валом и ходили потом меж лежащих бездыханных тел, не горюя о них и не плача...

Не было всего этого теперь и не было на его руках крови. Он долго смотрел на разжатые пальцы рук, на широкие ладони со свежими шрамами и не находил на них искомых следов.

— «Поблазнилось», — лениво и вяло подумалось ему, и отстранённым, будто чужим взором он видел теперь на бе­регу самого себя, видел шёлковый алый кушак, потемнев­ший от крови и вязкой глины, зацепившийся одним кон­цом за прибрежный галечник, а другим: распластанным и

беспомощным, словно крыло подраненной птицы, — ныр­нувшим в воду.

Лёгкий ветерок играл шёлковой материей, надувал её, об­нимал; кушак лопотал и вроде бы как напевал едва слыши­мый плач, которым казачки издревле провожали в послед­ний путь своих отпетых по-христиански служивых; плач, которого некому теперь было исполнить над этой грешной, чужой казакам душою...

                                                          10

— ... А таперя пропиши ишшо так, — Фёдор Черка-шин, Петро Байка, Волокита Фролов и грамотей-книжник Федька Порошин вместе с другими казаками-односумца-ми облепили писаря Ефремку, как осы грушу-падалицу, когда та, подтаивая в августовской сухмени, точит медо­вые слёзы на весь распадок, где такие же, как и она, дич­ки засыпают переспелые травы желтоватым душистым ковром. — Пропиши яму, государю... — Петро козыри-сто изогнул темную бровь и крякнул: — «И приехал тот Иван Карамышев, нас, холопей, хотел казнью смертною казнить, вешать и в воду сажать, кнутьями достальных бить...» — Прописал?

Казак заглянул в жёлтую бумагу, скрученную свер­ху и снизу в свиток (доставали дорогой товар за морем дальним, Хвалынским) и, не разбирая чёрных букашек, разбежавшихся по гладкому полю (не учёный буквицам Петро Байка, зато казак молодецкий!),— недоверчиво спросил: — Не сплутал? Всё, как сказано, прописал?

— Отписка будеть, как святое Писание, — хвастанул Еф-ремка. — Ужо я не замараю...

-— Про грамоту цареву пропиши, — гудел за плечом Еф-ремки-писаря басистым колоколом атаман Фролов:

— «И мы, холопы, твоего государева Указу и грамоты ни по единожды спрашивали, и он ответил: нет у меня го­сударевой грамоты и ни наказу, и никакого твоего госуда­рева указу нам не сказал...»

— Охолонь, — перестал сажать на лист букашки бе­довый писарь. — Перо, она табе, атаман, не блоха... За каженным словом твоим, с языка соскочившим, не по­спевает.

— А я что? Я таво, — замигал рыжеватыми ресницами Фролов. — Я не торопко...

— «... указу нам не сказал...» — бубнил Ефремка себе под нос в почтительной и даже благоговейной тишине.

— Таперя сказывайте дальше.

— «... а нас своим злохитрством и умышлением без вин­ной вины хотел казнить, вешать и в воду сажать; кнутьями бить и ножами резать...»

— Про то ужо было, — нахмурил короткие брови Еф­ремка. — Складывает пущай Байка, або Пороша. У них дю­жей складно выходить...

— «... И сверх того...» — Федька Пороша — первый сре­ди казаков сказитель и песельник — от похвальбы заметно зарумянился, смущённо крякнул и повторил:

— «... и сверх того Иван Карамышев учал с крымски­ми и ногайскими людьми ссылаться, чтобы нас всех по­бить и до конца погубить, и разорить, и искоренить, и го-

родки наши без остатку пожечь, чтобы наше, донских ата­манов и казаков, на Дону и по заполью, везде имя казачье не именовалось...»

— Правда, как есть, правда, — заволновались казаки. — Любо гутаришь, Хведька, правдиво.

— Нехай государь дознается...

— Тольки будет ли она люба яму, ента правда?

— Наше дело про всё прописать, а там, как сподобит Всевышний...

— «... И мы,холопы твои, видя его, Иваново,над собой злоухищрение, от горести душ своих за его великую неправ­ду того Ивана Карамышева обезглавили...»

...Помутился Дон в то грозовое лето. Взволновалось Дикополье. Показалось тогда казакам, что небо, завсе­гда высокое, да земля от краю до краю широкая — ста­ли, ни дать ни взять, — перевёрнутой крынкой: затесни­ло грудь казачью — не продохнуть, обернуло жалеем — не выплакать.

Да и было отчего горюниться православным: словно Дон повернулся вспять — отвернулся от их доли-судь-бинушки фарт былой: что ни поделают — всё в убыток, что ни задумают — всё на печаль. Давеча, после казни воеводы Карамышева отпустили с миром московских по­слов, а с ними турецкого — Кантакузина, — и что же? Боком им вылезла благодать: лучшие атаманы, не атаманы — сорви-врагу-головы да семьдесят братьев-казаков, верой и правдой провожавшие их до Азова, бы­ли людьми боярскими перекованы и помётаны в заклю­чение, брошены на голодную смерть, другие — сразу же казнены...

А ведь целую тьмищу золотых, что хранились в струге Карамышева, казаки не тронули, честь честью возвернули в Москву.

Помутился тихий Дон, взволновался. Шумели грозою, разве громы да молнии не метали, казаки на атамана Фро­лова: — «Ты-де у нас отпустил послов! Всё едино уже мы заворовали; побить было всех, а как они будут назад из Ца­ря-города идтить, то мы их и тогда побьем, всё едино наша служба государю не во что, выдаёть нас в руки недругам нашим, турецким людям; хучь с Москвы пришлють на нас и сто тысяч, то мы не боимся, даром нас не возьмуть, сбе-рёмся в один городок и помрем все вместе. А ежель госу­дарь сошлётся с турскими и другими царями и придут на нас ратные люди со всех сторон, то мы отойдём к черкасам в Запороги, они нас не выдадуть».

И в самом деле с Дона в Москву доходили слухи, что днепровские казаки и вправду готовы собраться в один городок с донцами и дать отпор рати московской, а недав­но пришло верное донесение, что донские казаки только, мол, и ждут «потехи» — царского войска, вознамеренного «казаков с Дону сбыть и по Дону государевы городки по­строить».

Будут, мол, вам городки! — «У донских казаков с запо­рожскими черкасами приговор учинен таков, — друг дру­гу помогать и Дона нам без крови и без чести ни за что не покидать!»

Тем часом в Монастырском городке сбирались донцы отрядами — встречать с «запоздалою честью» послов: «Уш-ли-де они у нас, сюда едучи, но не уйдут, назад едучи, не­пременно всех их побьем».

И учинили бы казаки расправу над православными, ка­бы не спасли послов московиты-ратники, посланные батюш­кой-государем в Азов на выручку приговорённым.

— Крым — не крив, Азов — не о сте шагов, — говорили на то казаки, оправдывая свою остывшую ярость.