Галина Лободина. (1959- 2021)

____________________________________________________________________________

                                    "Рать соборная" - продолжение.

Начало:  

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_quot_rat_sobornaja_quot/2-1-0-37

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja/2-1-0-567

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_3/2-1-0-568

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_4/2-1-0-569

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_5/2-1-0-586

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_6/2-1-0-587

http://sarkelnovi.do.am/news/pamjati_galiny_lobodinoj/2021-12-05-170

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/pamjati_galiny_lobodinoj/2-1-0-594

_______________________________________________________________________

В Мариинском городке добра и спасения от голодной смерти дождались не все: преставился старый Савелий Боб­ров, оставив-таки Бобриху вдовою, а за ним и один моло­дой казак, схвативший лихоманку, да тройко малых дитя­тей. Едва помянули православных, как скорбным посохом торкнулась беда и к куреню атамана.

Старший из Черкашиных — дед Безухий, воевавший и ля­ха, и крымца, и турка, — не одолел «чёрной немочи». Свали­лась лихая хворь на деда Ивана татарским нечаянным свире­пым набегом: в тот самый час, когда научал мариинских каза­чат держать в руке «вражью погибель» и поднял было вверх «орудию», онемела былка-рука, отпустила саблю...

Звякнула сталь, ударившись ребром о камень — пока­залось деду— заплакала верная подруга... Хотел было

дед поднять родимую, да отнялись ноги. Упал Безухий наземь — глухо и утробно ойкнула под ним землица.

— От сна восстав, благодарю Тя, Святая Троице, — шеп­тал сухими губами дед троичную молитву, которую знал наизусть сызмальства и с которой хаживал в бой не раз, — ... яко многия ради Твоея благости и долготерпения не про­гневался еси на мя, лениваго и грешнаго...

Лежал дед Иван на земле, а по глиняному худому лицу полз муравьишко: крохотный, чуть больше цветочного се­мени, и дед беспомощно моргал запавшими веками, стара­ясь отбиться от непрошенного ворога...

И страшнее татарина, крымца и ляха был теперь для Без­ухого, никогда и ничего на свете не страшившегося, кроме наказания Божия, этот никчёмный муравьишко, шествовав­ший яругою-шрамом до седой усины.

— ... Ниже погубил мя еси со беззаконьми моими; но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси, во еже утреневати и славословити держа­ву Твою...

Шевелились седые, будто полынком-травою припоро­шенные усы, прыгал на них беспечальный муравьишко, и, казалось, что в нём, в этом маленьком Божьем создании, больше жизни и силы, чем в творящем молитву когда-то грозном казаке.

— И ныне просвети мои очи мысленныя, отверзи моя уста поучатися словесем Твоим и разумети заповеди Твоя, и творити волю Твою...

Муравьишко покинул усину и двинулся к левому глазу...

Мутная, будто замешанная на крови слезина блеснула в тёмном, в морщины упрятанном уголке по-прежнему живого и острого глаза, с натугой выкатилась в глубокую бо­роздку, залёгшую под нижним веком, и покатилась торной дорогою-шрамом на землю...

— Батенка, батя, — атаман Фёдор Черкашин хотел де­да приподнять, усадить, но безжизненное тело повисло на сыновьих руках, плетьми дикой, иссохшей лозы пало сно­ва на землю.

У атамана дрожали ноги и руки — бежал Черкашин во весь дух: сообщили мальцы, что дед помер, и оправив­шись от первого, накатившего холодной водою смятения, глубоко вздохнул и, взвалив на крутое плечо батьку, по­нёс в курень.

— Дед Безухий помер! — бежали впереди атамана каза­чата и, вздымая босыми ногами прядиво степной пыли, — разносили весть.

— О-о-о-мер.... У-у-у-х-хий...

— Я жив ишшо, жив, — хотелось крикнуть деду Ива­ну, поднять гордую голову, твёрдо стать на иссохшие в камышину-сухостоинку, но всё же свои, когда-то верные ноги...

Но плыло по майдану пыльное облако и, смешавшись с полынной горечью, ссушило уста... И только сердце гово­рило, что много было на веку его сказано слов, много пу­тей-дороженек протоптали ноги, и что приходит однажды конец всему и всему живому бывает край: как кончается в устье, у самого Азов-града Дон-батюшка и как на тихом казачьем погосте земную девичью твердь заступают одна за другой могилы.

                                                                     13.

Петро Слобода,^;— гутарили меж собою казаки, — аки белый ворон. Всем казак как казак: и без памяти смел, и без сроку изрублен, а, однако ж, душой, что девка: как-то вернувшись с походу, накопал в лесу саженцев и насадил вокруг куреня тьму-тьмущую диких вишенок, груш и яб­лонь, называя те дички садом... То-то потеха! То-то заба­ва! Да ежели б только это!

— Вспоперек окна, — рассказывал казак Гуня, — поза-вел Слобода степного былья: цветут по весне у него петуш-ковы пальцы, слёзы кукушкины, медуница, песий язык да прикрыш-трава... Да огородил ишшо тыном чудило — ку­щи азовки* да, кубыть, черемшины** ...

Казачки да ясырки, а с ними и детвора поначалу к Петро­ву куреню натоптали стежек: дивоваться да ахать на неви­даль, а пуще на Петрову чудную «ндравность» — «пошто-де заводить такой-растакой дурнобыл? В степи-де цвету, а в лесу, в прилесках пообочь Дона лакомицы-ягоды — что в море воды...»

Но не одной своей «ндравностью» выделялся Петро среди казаков. С румяными скулами, русым чубом он и теперь, в со­рок лет с небольшим, был хорош с лица и крепок телом.

Жил ли Петро бобылем или делил ложе со своею чернав­кою, как с женою, никто толком не знал, хоть «истованный крест», — божились казаки, — «им то не забота», для них, мол, был бы Петра побратимом верным, каким знали издав­на его донцы-братовья и за что его крепко любили.

* Азовка — сирень. ** Черемшина — черёмуха.

Да и то сказать! Слобода — с запорожских черкасов, а у тех «умы-разумы, что чубы — закручены, ентак, за ухо: по­ди раскумекай, где его правда!»

Где его, Петрова правда, не знал Слобода и сам: так вы­шло, что отбился с малым дитятею от родимого стану, а за­чем, отчего — один Бог разумитель.

... Червонным аксамитом пылает за дальним курганом солнце. Знойным палящим мороком дышит степь. Но тут, за высоким валом и густым могутним частоколом их Мари-инки-града, в саду у Петра Слободы — гудят радостно пче­лы, медовой уремной прохладою стелется по-за тыном, про­никает в открытые оконца куреня густой дух дикой азовки, цветущей густо-сиреневыми, вишнёвыми и таким белыми кистями-гроздьми, что мнится, то не гроздья диво-цветка, а густо сбитые снежные сувойки.

«Как там, в Подолии, в селе Овражках, что притулилось к Каменецким скалам гнездовьем пугливых пташек, — ду­мает про себя Петро. — Там тоже в саду в эту пору цветут-доцветают яблони. Таким же кипельно-белым цветом, как платье паненки Язи, — его неизбывного горя и давней глу­хой печали».

Язя, Ядвига — племянница могущественного и своенрав­ного пана Потоцкого — князя, деда и отца которого (слыха­ли в Червонной Руси) побаивались даже сами короли поль­ские Стефан Баторий, а потом и Сигизмунд — «злотыми сы­пали Потоцкие, шлях бы их трафил, себе под ноги», — слы­ла в округе красавицей.

Сказывали по Подолью, что сватались к синеглазой пан­ночке, с лицом, «что на смотричских скалах подснежник» — так бела и нежна её кожа, — из Кракова и Варшавы, из-по-до Львова и Киева. Да не абы-кто, а воеводы-богачи, князья да знатные шляхтичи. Слухом земля полнилась, что Язя-па-ненка «владала очами, аки ворожка»: едва лишь глянет — и пропал человек навеки. В особливости парубок...

... Петро Слобода видел панночку два раза. Пропасть — не пропал, но шибко уж двадцатилетнему хлопцу запали то­гда в память белые, под белым пенящимся кружевом кисти рук, локотки нежно- розовые да какая-то затопляющая ду­шу синь: не то шла она от синего неба, едва появилась пан­ночка под белым крыльцом Овражского маетка*, не то от Язиных воистину колдующих глаз...

Маетков у Потоцких — как в Смотриче галечника. Сам замок Каменец, Галич, Бар и другие большие и малые го­родки-крепости по всей Червонной Руси, деревеньки и хуторки — все-все — богатье панов.

Маеток в Овражках — одно баловство. Стоит, упираясь од­ною стеною в скалы, — другою завис белокрылой птахой над шумным Смотричем — того и гляди опрокинется в пропасть.

— «Краса, — говорят паны, — боголепная: река-берега в зелёных садах и залесье — как на ладони».

А того невдомёк пану Потоцкому, что три мужика-хо­лопа с того же села Овражек ладили в канун Великодня на панских конюшнях застрехи (жалостливый и добрый пан привык «баски» кони «беречи») да и рухнули, как не быва­ло, в пенную, в острых каменьях реку. Но что богачам хо­лопы? Ценою в ломаный грош?..

* Маеток — поместье.

Вдруторядь видел Петро панну Ядвигу в маетке Каменце уже осенью. Разливались в то утро звоны по всему ущелью — словно опрокинулось небо и хлынула оттуда такой красоты и силы небесная музыка, что невмоготу стало Петру справить­ся с её властью: затеснило в подреберье, захватило дух.

Стучала по каменному мосту богацкая бричка: запря­жённые цугом кони цокали копытами в лад небесному хо­ру, в лад бою Петрова сердца.

— Цок-от-бом, цок-от-бом, — звучало на мосту, по замос-тью, в уремных садах и залесье, катилось над Смотричем и рыжим, запорошенным палым листом ущельем.

И цугом запряжённая барская бричка, и гладкие кони с заплетёнными в гривы лентами, и белолицая, упрятанная под игривый козырек кошевы, разодетая в собольи меха с аксамитами панночка Язя, и всё-всё, с высоким мостом, перекинутым над страхущей бездной, с крепостью и коло­кольным звоном, с его дивными разливами и просто с бе­лым светом и небом, — казалось в тот миг Петру запре­стольным неслыханным чудом.

— А всё та ворожка, — напевно и ласково, не то укоряя, не то жалея Петра, молвила сестрица Маричка, провожав­шая, как и он, княжий выезд изумлённо-испуганным взо­ром. — Ну что, Петре, простилася душа с телом? А что с ними делать — того не второпаешь?..

Петро молчал и вроде бы и не дышал.

— Чи ты белены и вправду объелся, хотя какова белена осенью? — загоревала сердечная Маричка и непритворно, по-бабьи завздыхала: — Пропадёшь ты от глазу её лихого, наберёшься лиха... Чует душа моя горе, не будет нам сча­стья, не будет добра...

Маричка оглянулась ещё раз на вихлявшую уже у зам­ка бричку и нежданно-негаданно, пихнув кулачком Петру в бок, в сердцах сплюнула и рассердилась:

— У самого в кармане — одна вошь на аркане, а всё туды ж!

Петро тряхнул очумелой головой и всё с теми же зату­маненными смертной тоскою глазами побрел к замостью, туда, где змеилась тропинка к сельцу Овражкам, и где бы­ло холодно и бесприютно, где, знал он, не будет красавицы панночки, а значит, никогда не зазвенят в душе его божест­венные гусли, наполняя всего его без остатка никогда до то­го не слыханным счастьем и радостью.

А потом Петро Слобода «сказывся»*. Случилось это ран­ней весною, когда на смотричских скалах и останцах курил­ся под солнцем дрожащим маревом слежалый снег, источая запахи вешней земли, и когда на самой высокой отвесной скале, цепляясь тоненькой ножкой в снежную корку, зацве­ли первые предвестники тепла — подснежники.

Неведомо кем хранимый, он, на виду у обмершей от стра­ха сестрицы Марички, овражских поселян и чернокрылого кречета, кружившего с криками над буйной лихой головою и таящей погибель стремниной, — нарвал-таки пук цвет­ков с поникшею белой головкой.

— Ей — Богу, сказывся! — гудели густым роем овраж-ские миряне и крестились, задирая головы к небу: там, над теснинами между шпилями польских костелов, высилась луковка церкви.

— А цветки-то — никудышные!

— А запропал бы через них навеки!

* Сказывся — взбесился, сошёл с ума.

— Он и так пропащий.

— А всё она, ворожея...

... Белы, как Язино личико, те подснежники. Нежны ле­пестки, невинна головка.

— Панночко, панно... Будьте ласкави... Возьмите... Пер­вые, — не сказал, а выдохнул он, протягивая белый букетик, когда панна Ядвига, укутанная в соболя и горностаи, цокая подковками красных черевичек, лёгкой козочкой соскочи­ла из брички и, нырнув под низкий свод замшелых ворот, оглянулась на бричку, чего-то или кого-то дожидаясь.

— Мне? Подснежники? — засмеялась паненка и каприз­ным, избалованным дитятею захлопала в ладошки.

— О, Езус — Мария! Ядвиго! Соромся, он же холоп! — откуда-то из недр брички выползала старая панна с блед­ным и злым лицом и, по-змеиному шипя тонкими в ниточ­ку губами, топнула ногой.

— Цыть, бесстыдница, угомонися! — И повернувшись к Петру: — Быдло! Как смеешь ты подходить к паненке, не поклонившись и не снявши шапку?! Хам, мужичье!..

Из тонких губ, казалось Петру, лился яд, а подковки красных черевичек цокали всё тише и глуше — удалялась краса из светлого, пречистого мира, забирая с собою небес­ную синь и солнце...

Отстегали за панской клуней тогда Петра Слободу бато­гами. По сей день, хоть прошло с той весны уже двадцать лет, темнеют рубцы на его спине, не рубцы, а змеиные за­витки. И мнится Петру, что не плеть из сыромятной кожи впивалась тогда в его тело, а ядовитая брань, достававшая к самому сердцу, отравной, губительной силой испепеля­ла душу.

— Гореть тебе в аду! — исступленно, не помня себя от захлестнувшей её ярости, кричала старая панна после ка­ждого удара, которые, словно поклоны, размеренно и спо­койно отвешивали два усатых гайдука, послушно следуя указанию господарки.

— Шлях бы тя трафил! — взвывала она, когда Петро, сце­пив крепкие зубы, не кричал, не стонал, а лишь выдыхал из себя боль горячими губами.

— Сгною, удавлю, песя крев! Живьём закопаю, — не то и вправду слышалось, не то обрывисто снилось распластан­ному на дубовом бревне Петру, плывшему в никуда между жизнью и смертью.

Не сгноила, не удавила и не закопала живьём старая пан­на Потоцкая Петра Слободу. Отлежавшись на печи старой хаты в Овражках, испив немало святой воды и всякого зе­лья, которым поила его старая мамця и сестрица Маричка, темною ночью в канун Воздвиженья Петро закинул на пле­чи котомку, взял в руки посох и подался на восход солнца, туда, где, слухом земля полнилась, жили — не тужили каза­ки запорожцы, не знающие мук и неволи Петровых, не ве­дающие никакого зла.

___________________________________________________________________