Галина ЛОБОДИНА, "Рать соборная".

                                                            (продолжение)

Начало:

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_quot_rat_sobornaja_quot/2-1-0-37

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja/2-1-0-567

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_3/2-1-0-568

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_4/2-1-0-569

_____________________________________________________________________________________

6.

Не знал — не ведал Фёдор Черкашин, что мир с турками, зыбкий, как песок на прибрежной косе, нужен был царству Московскому позарез. Не оттого, что полюбились москови­там османцы, не затем, чтобы смириться перед басурманом-нехристем, а потому, чтоб единокровная Русь: Белая и Киев­ская, истерзанная иезуитами, перестала истекать кровью.

Придёт это разумение к Фёдору с громом вестовой не-дремной пушки в Мариинском городке, возвещающей о взмыленном коннике из Монастырского Яра. Сзывал он атаманов-молодцов из ближних и дальних казачьих город­ков на скорбную «раду».

— Сбирайтесь! На сполох! Велено быть в Урочище дю­же спешно!

— Али турка опять зашумел? — всполошено допытыва­лись нетерпеливые. — Чи можа крымцы?

— Пришли с бедою казаки с Запорог! С лихою бедою!

. — Ужели опять на Азов? — пугалась и заламывала ру­ки смиренная, но лёгкая на слёзы атаманша Дарья и пря­тала за пазуху насквозь промокшую от слёз утирку, когда хмурый Фёдор вместе с сыном Матвейкой седлали коней в дорогу. — Катерино, чадушко, сбирай укладку*

Молодая, как «о Спасе ягня», жена Матвейкина стремя мужнино слезами не мочила: прощалась со свёкром-атама­ном и молодым супружником молча. Только дрогнувшие тени от длинных ресниц да едва приметная морщинка меж длин­ными, до самых висков, бровями, взявшаяся невесть откуда и добавившая и без того живущей в глазах смиренной печа­ли и вековечной вины, — выдавали в ней сердечную муку.

— Возвертайся шибче, — только и смогла шепнуть уже у самых крепостных ворот и так глянула, затопила невидан­ной и пречистой синью, словно заворожила: не вернуться к ней, что не взвидеть неба.

Не тогда ли, когда казачья вольница являла миру вер­ность Христовой Правде, отмывая её от нечистых деяний собственной кровью, и началось на земле Чёрное Отречение? То самое, предтечей которого стал Иуда, сподобивший­ся за сей неискупимый грех бесславного конца — удавки, и продлил которое другой заблудший апостол, которому не­услышанный им Господь молвил: «Прежде, нежели пропо­ёт петух, отречёшься от Меня трижды»...

Они отреклись, и слёзы Его упали не на землю. Иначе бы выжгли с неё зло и предательство, испепелили бы мёрт­вых и живых, посягнувших на Его Чистоту.

Множилось с тех библейских, апостольских времён зло, обрастало в глухомани душ новых иуд такой неслыханно изощрённой силой, что, казалось, уже до самого Страшно­го Суда никаким измолением, никакой исповедью и раская­нием не искупить его чадам Божьим.

Но на то и сказано было Им: «Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших»...

... И с тех пор мир плакал. Умывался кровью, распинал­ся, как и Он, на кресте, грешил, каялся и снова грешил.

Но были те, кто не отреклись от Него ни разу. И не им ли, тоже грешным и смертным, будет даровано прощение, как и тому лютейшему разбойнику, в последний свой смертный миг воскликнувшему: «Помяни мя, Господи, в Царствии Твоём!»

За что? Почему? Это тоже знал только Он один: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец: жаждущему дам даром от источника воды живой. Побеждающий наследует всё, и бу­ду ему Богом, и он будет Мне сыном».

... Божьи дети: где-то неразумные и лукавые, где-то на­ивные и чистые сердцем, но ни разу не отступавшие от Хри­стовой истины, — казаки шумели и рокотали пуще весен­них ериков, бешено катящих воды в помутневший Дон.

В Монастырском Яру — соборная рада.

 «... Беды и горести пали на наши головы,— читал на атаманском Кругу послание сечевиков-черкас сухоща­вый и высокий, одетый в чёрный простой кафтан и та­кие же шаровары, не то из монахов, не то из рубак запо­рожец. — Наши храмы, монастыри и соборы разорены и опустошены.

На иноков, которые ещё уцелели, охотятся аки на зверей, у панских усадеб выстроены виселицы, на которых казнят православных, отказавшихся принять польску унию...»

Фёдор Черкашин взглянул на сына: в тёмных и глубоких Матвейкиных глазах вспыхнули злые огоньки — набожный, как и мать его, Дарья, Матвейка, наученный, не иначе, дедом Безухим, не раз загадывал: «Смерть за православных, за свя­тую веру — казаку спасение. Такой смертью сгину и я».

— «Мать пресвятая Богородица, вразуми! — в ответ на сло­ва Матвейкины завсегда всплескивала руками Дарья. — Моло­дой на битву, а старый на думу, тольки та дума твоя, Матвей­ка, ажник шибко бузная да неразумная... Где жа енто видано, чтоб в осьмнадцать годов про смертушку загадывать?»

— Молоденький умок, что весенний ледок, — успокаи­вал, бывало Дарью Черкашин. — Окрепнеть, заматереть... Дай тольки срок.

И, уже гордясь сыном и скрывая эту гордость от Дарьи и от себя самого, добавлял:

— Но коли на то пошло, гутарит, он верно, по-божец-ки... По-казачьи...

Сейчас подумалось атаману то же, только как-то сомни­тельно, беспокойно стало на сердце: не по чину и не по ле­там бывает иной раз сын его Матвейка задумчив и молча­лив. Нерассудливо: лихо и беспечно рвётся с ним, атаманом, в промыслы — всё у него из глубины сердечной: то дюже яростно, то шибко горестно.

— «Врываются польские солдаты, — читал далее сухо­щавый казак, — в наши храмы под час Божественных ли­тургий, и, махая над головами саблями, понуждают право­славных сестёр и братьев опускаться на одно колено по ла­тинскому обряду и читать Символ веры с добавлением ере­тического «филиокве». Святыни наши изымают латинские прелаты, а переезжают из храма в храм, впрягши в кареты не лошадей, а людей непокорных, православных....»

— Ляхи проклятые! — загудели атаманы. — Мало, зна­чит, получили под Москвой, не загнали, значит, вас в самое болото, за реки порубежные: Днестр и Неман. Опять сабли казачьей испробовать запросили!

— Будя браниться! — шумели другие. — Ишшо успеется!

— «А те наши приходы, — сбавил отчего-то голос запо­рожец так, что дрогнуло у него что-то в горле, запершило, загудело, и совсем глухо, будто из-под земли донеслось: — которые не удалось перевесть в униатство польское — от­дали на откуп жидам-ростовщикам. Те же требуют теперь от нас мзду, без выплаты которой никакие церковные тре­бы и Таинства совершать батюшкам не возможно...»

— Что жа енто? Похуже басурмана, супротивно Богу чи­нят горе православным недобитки-шляхтичи. Хучь христь-яне! — горланили, шумели, взрыдывали казаки. — Ежели то, что вы сказываете, правда, а не верить вам неспособно, то Крест пресвятой над нами, — не дозволим ляхам над лю­дом Божецким, православным чинить диавольскую распра­ву. Киньте только клич, и слова вспоперек не скажем, сабли наточим, с вами пойдём на супостата-поляка.

— Правильно, — гудело с другого боку. — Наши бать­ки на Батория ходили, Сигизмунда-гордеца научали добре. Сколько раз при осаде Пскова он рыпался?

— Разов тридцать, дед мой мне сказывал!

— Пущай сгинет он, нечистая сила, не к ночи будь ска­зано! — бранились, ерепенясь и подыскивая проклятия од­но страшнее другого.

— Рыпался и с носом остался!

— То-то и оно!

— И таперя того же дождётся!

— Знамо дело, схлопочет.

... В тот самый день, когда Матвейка Черкашин вместе с отцом и атаманами верховских казачьих городков засо­бирались из Монастырского Яра к себе домой, в Мариин-ку, крепко пообещавшись «сослужить запорожцам верную службу», прошёл слух, что войско казачье, ушедшее в поход на турка ещё с весны, возвращается на Дон, и что «побили они град Карасу-Базар, Балаклаву, Манчуп, взяв там боль­шую добычу и захватив много полону», что «гуляли» каза­ки и по берегам Румелии, где вместе с запорожцами «дали дюже славный морской бой, от которого турки бежали так шибко, как нечистый от Креста».

С тем слухом возвернулись в Мариинку.

7.

За речной излучиной, подковой огибающей правый бе­рег Дона, — лесная сутемь. Патлатые шелковицы, осокори да вязы вперемешку с ивняком, боярышником да диким хмелем опутали, заплели едва угадные тропы.

Катеринины голые икры щекочет богородицына трава, душистая и мягкая, что детские кудельки, а лёгкие чири­ки из козьей кожи, плотно облегающие узкую, суховатую в щиколотке ногу, от знобкой росы потемнели. Катерина, атаманова невестка с двумя такими же молодыми и ладны­ми, как сама, казачками, петляя узенькой, зверьем да пти­цей протоптанной стежкой раз за разом низко приседает к траве, собирает в ладошку алые горошины земляники и тут же снимает их одна за другой губами.

Кудреватая урема — и вот она — земляничная поляна, обласканная вешним солнцем, уронившем в траву червон­ные веснушки-ягоды.

— Иисусе Христе! — хлопает себя по узким бёдрам Ус-тя Молчальница, прозванная так по имени своего батюш­ки Прохора Молчальника, казака-страдальца, со спины ко­торого турки когда-то нарезали ремни. — Ажник в глазах вскраснелось — так рясно!

А земляники в траве и вправду тьма тьмущая. Кроваво-алая, ну точь-в-точь Катеринины коральки; едва закрашен­ная утренним лучом — беловатая, со стыдливым румянцем сбоку; переспелая, источающая сладостный дух и схожая на дивичьи жаркие губы, — ягода, утеха бабья, — то густо рас­сыпалась по листу, то стаилась, зависнув на тонком стебле в густющих травах, то заманихой-стыдливицей сбежала с косо­гора к самому берегу, сронила винные капли, смешала их с белым, не дающим покоя пчелам желтооким приветным цве­тиком, с лесным колокольцем и с травой богородицыной.

То в рот, то на донышко плетеной из краснотала корзин­ки падает спелая земляничка. Катеринины руки проворны: с листа — на лист, со стебля — на стебель, — бегают тонкие

пальцы, и вот уже в корзинке закрыто донышко, упёрлась ягода в густо заплетённые ободья, поднялась едва примет­ной, но упрямой горочкой к тугой поперечине.

— Змеюка! — ахает где-то у самой воды Дуня Зотова, вторая Катеринина соподружница. — На коряге, ажник на берегу, — уже едва слышно выдавливает она от страха, ты­ча перстом перед собою, и пятится назад, раздавливая чи­риками спелую ягоду.

Изумрудно-зелёная, с тёмной подпалиной, украшенной буро-вишнёвой каймой по хребту, — гадюка мирно дремала под встающим за Доном солнцем. Погремушки-узоры на её боках и закруглённая, будто углем обозначенная крестовина на маленькой голове, кончик едва подрагивающего аспидно-чёрного хвоста, — всё блестело лаковой чешуею, бросало в тихую заводь закраины, на росистую поляну слепящие, тан­цующие под лучами блики и, казалось, то не блики вовсе, а неведомые светлячки, поднявшиеся из самого ада.

— Бегим шибче! — взмолилась Устя Молчальница, — не то смерть...

И приподняв мокрый от росы подол, уже кинулась по­дальше от гиблого места в чащобу.

— Стойте! — на белом Катеринином лице — ни тени страха. — Пущай уходит она...

Устя замерла, зажала распяленный рот рукою; стаилась за корявой вербиной, едва высунув кругляшечку носа и один любопытный глаз, Дуня Зотова.

—• Изыдь, поганая, — зазвенела-приказала высоким го­лосом Катерина.

Умолкли птичьи переборы, затих прибрежный плес, — дремучим, не здешним таинством повеяло от застывшей тонкой, что стебель дурман-травы фигурки: языческой вол-ховницей дрогнула ресницами и, едва глянув на змеиное кольцо, подняла левую руку в сторону солнца...

Аспидное тело распуталось, выгнулось, в один миг, поч­ти неслышно плюхнулось в воду, мигнуло чёрной точкой-головою в приречье и исчезло за белоталом.

— Ворожка! Колдунья! — ахнула Устя.

— Змеюками владает... — шепотнула Дуня и села пря­мо в мокрую траву. — Табе б на турка!

— О-о-о-о-о-ой, — завела тонко, как потянула нитку с кудели, Устя Молчальница и упала лицом в земляничную россыпь, сотрясаясь от хохота по-девчоночьи угловатым телом. — На ту-у-у-урка! О-о-о-о-о-о-ой! Спасения нету —Ту-у-у-у-у-ур-Ка!

Тут же подогнулись в коленях ноги у смешливой Дуни. Круглое её тело мягкой лепехой примяло и землянику, и бого-родицыну траву, и белый желтоокий земляничный цветок.

— С саблей! На тур-ка! С пистолей! Катерина! — ката­лась по земле Дуня.

— Али на крымца! — добавляла Катерина, плашмя лежа­щая в траве головою к Дуне.

— Да порохом, зельей яму в самый нос! — заливалась Устя.

— Пущай не прочхается, — давилась словами от сме­ха Дуня.

— А шаровары-то с ширинкой и с лампасиной надень Матвейкины! — добавляла Устя. — Можеть, позычеть!

— Не-е-е! — хваталась за живот Катерина. — Шаровары пущай на ем. А я в споднице... А под нею запрячу пику... Чтоб не видать поганому, что я с оружией...

— А без сподницы!? — снова упала лицом в траву Ус­тя и тут же, чуть приподнявшись, через силу простона­ла, помирая от охватившей её трясучки. — Сразишь тур­ка шибче!

Дуня вскочила на ноги, задрала повыше платье, оголив бе­лые тугие бёдра и ягодицы и, сверкая срамом, пискнула:

— Кто в енту войску, сбирайся! На крымца нонче идём! Орудию ташшите с собой!

— Дунька! Бесстыдница... — взрыдывала от смеха Ус­тя. — Матушка-свет, спаси!

— Турка глядить с того берега! — кричала Катери­на, вытирая слёзы с ресниц. — Сбереги орудию! Хучь до бою!

Словно наперекор девичьему смеху и гаму громко и за­ливисто запел в гущине невидимый птах.

— Фьють-их-тих, — распиналась птица не то на высоком осокоре, не то в завязи хмеля. — Тих-тих-ю-ю-ю...

За невидимым песенником очнулась примолкшая было стайка синичек и простыми песенными переборами прида­ла смелости стаившейся в зарослях гордячке-иволге.

— И-и-ить, — запела, завела та так высоко, что и синич­ки-невелички, и невидимый, но голосистый песенник от дива умолкли.

— Ить-ить-ить, — не сбавляя звука, уходящего под са­мое небо, прибавила иволга.

— Фью-их-тих, — опомнился певчий птах...

... Солнце поднялось над прибрежным лесом, подсту­пившем к песчаной прибрежной косе так близко, словно богатырская царская рать, не ведающая обратного ходу, и ну низать на золотые нити бисерины-росы.

И нанизало.

И ослепило мир.

Стаились в траву землянички-ягоды, припали к земле от июльского зноя...

Молодые казачки, всё ещё посмеиваясь в шутливой пе­ребранке, засобирались домой: оправили подолы, умыли румяные, ягодным соком измазанные губы, прикрыли тра­вою, чтоб не запеклась земляника, заполненные доверху корзины.

— Гляньте-ко, девки, как солнце ужо высоко, — махнула Катерина рукою на лес за излучиной и замолчала.

Со стороны Азова, держась правого берега Дона, шли один за другим тяжёлые струги.

— Казаки! Возвертаются с походу! — закричала Дуня, бле­стя тёмными, чуть раскосыми глазами на круглом лице.

— Батенка! Батя! — рванулась в сторону казачьего го­родка Устя Молчальница и, зацепив чириком полную кор­зину ягод, полетела, не разбирая дороги.

— Подождь! Оглашённая! Всё едино б поспели шибче, чем ялики! — крикнула вдогонку ей Катерина, но было позд­но: мелькнул за осокорями подол Устиного туркенянского с широкою черною прошвой платья, метнулась над терном коса, и Устя пропала с виду.

Жарко-алым ручьем стекала с корзины в траву земля­ника, горела на солнце червонным огнём, и почудилось на миг Катерине, что не спелая ягода-заманиха пятнает зем­лю, а казачья кровь...

— Бягим, Дуняшка, — отогнала от себя хмарь дурных мыслей Катерина. — Я тоже встренуть своих должна.