Галина Лободина (1959 - 2021)

____________________________________________________________________________

                                        РАТЬ СОБОРНАЯ.

                                          Галина Лободина.

    Продолжение. Начало смотрите здесь:

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_quot_rat_sobornaja_quot/2-1-0-37

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja/2-1-0-567

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_3/2-1-0-568

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_4/2-1-0-569

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_5/2-1-0-586

http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/galina_lobodina_rat_sobornaja_6/2-1-0-587

http://sarkelnovi.do.am/news/pamjati_galiny_lobodinoj/2021-12-05-170

_________________________________________________________________

Смуглая, калмыковатая девка с круглым, как у молодой кобылицы, задом и такими же кругленькими грудями-ты­ковками пришлась Прокопке по нраву. До того по нраву, что бедовый казачок, с которого до сих пор девичьи чары спадали, как с гуся вода, бухнул дядьке Фёдору-атаману, не задумавшись:

— Обженюсь на Агашке ишшо до поста.

А до поста рождественского оставалось всего «семь ден», и атаману Черкашину женить сироту-племяша, сосва­тав девку не у кого-нибудь, а у самого Волокиты Фролова, атамана донского войска, хотя донцами и руганного, но бо­гатого и с «фанаберией» (любил атаман, чтоб перед ним по­ломали шапку), — не так-то запросто.

— Отвяжись! — рубанул Черкашин. — Кочет из штаноЕ не выскочить, ежель потерпишь чуток. Да и окромя атама-новой девок нонче повыгулялось...

— Не-е-е-е... — стоял на своём Прокопка. — Люба мн< Агашка, как свет-бел, люба. Да к тому ж обещалси...

— И что токо ты в ей нашёл? — изгалялся над ним Мат вейка. — Токо и виду, что срамное место. А так — как ест: басурманка...

Прокопка лез на то с кулаками, и Матвей примиритель но возвещал: — Но куль такая люба, так мне што? Жанися. Можеть, хучь наплодить табе пропасть казачат. У них, Фроловых, сказывають, бабы дюже плодющи...

Прокоп-зальян замахивался плеткой, а Матвей, обна­жая крепкий ряд белых зубов, отскакивал и уже издали добавлял:

— Плодющи, ежели казаки при их справные... Давно уже, ещё перед Воздвиженьем вернулись в свои

становья, лепившиеся по большим и малым рекам Дикопо-лья, казаки из Монастырского Яра: бунтовские речи меж­ду ними поутихли, рать московская глаз не казала, словно с кровью Карамышева, пролитой за предательство, проли­лась и ушла с водами к морю чёрная злоба, — непочем ста­ло выглядывать, кликать себе беду.

Это понимали теперь и мариинцы, и не то устав от бесчис­ленных походов, смертей: чужих и своих — и крови, лившей­ся с незапамятных весен, не то просто истосковавшись по тёп­лым оседлым гнёздам, окуренным древесным дымом, особен­но благостным в зимние стужи, — спешили сложить сабли, ро­гатины и ятаганы в красный угол, на покуть, — и брались за лу­ки и вёсла: пока не стала вода в Дону, пока не занесло прибреж­ные леса сугробами — запастись дичью, дровами и рыбой.

Как и думал Фёдор Черкашин, атаман всего Дону, а зна­чит, казакам голова — Волокита Фролов дочь свою «кал-мыковатку» (от ясырки девка уродилась) просто так в Ма-риинку не отдал.

Стребовал выкуп богацкий: три кафтана, горшок чер­вонцев, сапоги туркенянские да коня.

— Бесов наймит, — поедом ел и себя, и Прокопку, а пу­ще всех Вокиту Фролова старый Безухий.

— Не я ль яво научал: и как саблю держать, и как запри­метить ворога? Забыл про добро моё анчихрист, запамято­вал всё алахарь.

— А ты-то пошто, губошлеп, — тупал кривой ногою дед Иван в сторону внука, — пошто девку не умыкнул?

— Дак атаманова ж!

— Ягне ты, а не казак, — разорялся старик. — Таперя сту­пай в Царьград або в Румелию — добывай червонцев... Выку­пай енту девку, коль так табе лахота люба... Чи може та дев­ка вся из аграмантов*? Чи можеть ажник из золота, что тот атаман-стервятник такую выкуп стребовал? А я, попадись са­тана ентот мне в однорядь навстречь, — враз зарубаю....

Но Волокита Фролов встречь деду Безухому не ходил — далеко стол-град донской от Мариинки, сам Черкашин-ста-рик давно никуда не странник, а тем часом надвинулся зим­ний пост, и Прокопка, смирившись с ожиданием, зимого-рил, домовничал в отцовском курене в одиночку.

— Смерть да жена — Богом суждена, — успокоил Про­копа дед Безухий. — Без них не останесси...

                                                                   11.

Залегла зима по Обдонью высокими сувоями снега и ти­хими ночами; крепчайшими морозами, словно на веки-веч-ные задумала облечь в белый покойницкий саван казачью смутьянскую волюшку, одавила мир.

— 3-з-з-замету-у-у-у, — злилась, гудела назойливой пче­лою спозаранку вьюга, билась об балясины и карнизы, сме­тала голубоватый дымок над первым проснувшимся куре-

* Аграмант — крупный бисер.

нем, и едва успевала скрипнуть наемным криком сенная дверь, — пряталась в сугробах.

— 3-з-з-аморожу-у-у-у, — стучал ледяною клюкою мо­роз в круглые шибки небольшого слюдяного оконца и, не­пуганый утрешним запоздалым солнцем, рисовал по не­му узоры...

В распадке за Мариинкой видели волчью стаю: среди бе­ла дня сиволобые, с поджарыми животами звери рыскали у дороги, не страшась ни шума, ни крика.

Днём попозже старый казак Савелий Бобров наткнулся на злыдней под самым городским частоколом: сторожили, не иначе, лютые уже не лесную добычу. Рассказывал мари-инцам казак, что стая была не одна, а множество, и кабы не добрый его, Савелия, конь, осталась бы, истинный крест, ба­ба Бобриха «не токмо без дров, но и без обороны».

Звонили в тот день до самой полуночи часовенные зво­ны, палила три раза крепостная пушка — отгоняли лоба­стых в задонские чаши, за стылый Дон, на все четыре сто­роны, на край света и за край — и без волчьей канители худо казакам на сердце...

— На голод енто волчье полетье, — толковали меж со­бою старики. — Такое уже было в тринадцатом годе.

— А, кубыть, по-другому будеть? — заедались неведомо на кого другие. — Где жалованья царская? Где хлеб? Где сук­но? Где ядра и зелье?

— Наказание всем за Ваньку Карамышева. Надысь каза­ки проезжали из Усть-Цимлы, так сказывали: встречали они купцов астраханских, а те прибыли ажник из Гишпании, так гутарють кругом по свету, что дюже, мол, руський царь раз­гневан на разор в державе, и что в разоре том повинны-де во-

ры, кубыть мы, казаки... И что-де за кровь православную, ка-зацтвом пролитую, ждёт нас Господня и его царева кара...

— Эко диво? — вздыхали казаки. — Да откель свет да солнце, мы во всём выновные, за всё крайние.

— А за Карамышева и подавно... Кровь-то ить и вправду— православныя...

... Лютовала зима, лютовали в округе волки, лютовал в Мариинке голод. Не стало дичи, проели запасы. Охотники, сговорившись пойти на охотничий промысел в Чёрный лес, за дальний обмысок Дона, едва унеся разбитые ноги, верну­лись ни с чем: напали в дороге на старателей звери, «да та­кие воры — страшнее чёрных татар!»

После Крещения Прокоп Черкашин привёл в Мариин-ку жену — Агашку Фролову, взяв в приданое «цельный сун­дук добра» и одного справного, редких кровей трёхлетка — жеребчика Тугунка.

— Ото по-атамански, — рубали воздух казаки. — Ото одарил! По-нашенски, по-казачьи.

— А то выкуп заказал! На потеху турку! — радовался пуще всех дед Иван Безухий. — Засовестился, кубыть, Во­локита-сват, потому и дочерю голодранкой не выдал... Да я ить кумекал: енто ен задля форсу, задля фанаберии чин напускал... Мол, пущай споклонится мне Безухий, пущай мошной потрясёть... Но почём мине зазря тресть, ежель у мине казак, а у табе — девка... Ты сам уважь...

Калмыковатая Агашка научала Прокопку грамоте — знала сама по-писаному лучше дьяка; читала Агашка Прокопке, его зальяну Матвею с супружницей Катериной дивовижные пись­мена. «Задонщина» — называлось то мудрое слово, привезён­ное ей с походу атаманом-батюшкой из самого Стамбулу.

— «... Уже ведь поднялися сильные ветры с моря на устья Дона и Днепра», — напевно журчала Агашка, глядя в шитую кожей и золотом книжицу, и хмурила короткие кустики бровей, отчего круглое, скуластое личико станови­лось похожим на забавного зверька-байбака, которых в сте­пи по весне целая пропасть.

— «... пригнали большие тучи на Русскую землю; из них выступают кровавые зори, а в них трепещут сини молнии. Быть стуку и грому великому на речке Непрядве меж До­ном и Днепром, пасть трупу человечью на поле Куликовом, пролиться крови на речке Непрядве».

— Кап! — замочила Агашкина слезинка чёрную вязь в ровный ряд написанных букв.

— Ты чего, Агашка!? — заглянет в узкие и до того искри­стые глаза, что впору жмуриться, Прокопка—супружник и смягчеет взором.

— Жа-а-а-а-алко...

— Дак ты ж, кубыть, казачка!

— Угу... — раздвинет кустики бровей Агашка, смахнёт ру­кою со смуглой скуластой щеки слезу и снова за книжицу.

— «Уже ведь заскрипели телеги меж Доном и Днепром, идут хиновя в Русскую землю. И прибежали серые волки от устьев Дона и Днепра; став, воют на реке на Мече, хотят наступать на Русскую землю».

— Ох! — вздохнёт горестно, по-бабьи молодая Катери­на и зябко, по-детски прижмётся к Матвейкину плечу. — То ж самое и ныне...

— Будя горюниться... Считывай дале, — глухо раздаст­ся под низкой притолокой Матвейкино, и снова жужжит тихой пчелкой Агашкин голос.

— «Тогда гуси загоготали на речке на Мече, лебеди крыльями заплескали. Это не гуси загоготали, не лебеди крыльями заплескали, но поганый Мамай на Русскую зем­лю пришёл и воинов своих привёл.

А уже беды их погнали: птицы крылатые под облаками летают, вороны часто грают, а галки своею речью говорят, орлы клегчут, а волки грозно воют, а лисицы на кости ла­ют. Русская земля, это с тобой так, словно ты за Соломо­ном-царём побывала...»

— Кап! Кап! — снова за своё Агашка.

— Возьми утирку! — хорохорится Прокоп. — Ажник дождь в курене всполил...

— «... Уже те соколы и кречеты, — хмурит бровки смугло­лицая Агашка и, послюнявив коротенький палец, листает жел­товатую страницу с источенным уголком, — ... белозерские ястребы скоро на Дон перелетели и ударились о многие ста­да гусиные и лебединые. Это переверзлись и наехали сыно­вья русские на сильную рать татарскую, ударились копьми гибельными о доспехи татарские, загремели мечи булатные о шлемы хиновские на поле Куликовом, на речке Непрядве.

Черна земля под копытами, костями татарскими поля на­сеяны, а кровью полито. Сильные полки сходились вместе, протоптали холмы и луга, возмутили реки и озёра. Кликну­ло диво на Русской земле, велит послушать разным землям, ударила слава к железным воротам, к Риму и к Кафе по мо­рю, и к Тырнову, и оттуда к Царьграду на похвалу: Русь ве­ликая одолела Мамая на поле Куликовом».

— Так-то! — вырывается из груди Матвея горячим клу­бочком. — Никакому ворогу не сломить православных, не имать Русскую землю!

— Ах! — облегчённо и светло вздыхает и себе Катерина, но, словно увидев что-то в далёком далеке (сказано — во­рожея!), тут же глазами туманится: — Всё завсегда повто­ряется. Радости да и беды тожа...

— «... Тогда сильные тучи сходились вместе, — счастли­во и торжественно, как и полагает благовестнице, считыва­ет из дивного писания Агашка, — а из них часто сияли мол­нии, громы гремели великие. Это сходились русские сыно­вья с погаными татарами за свою обиду, а у них сияют дос­пехи золоченые. Гремели князья русские мечами о шлемы хиновские...

... И князь великий Дмитрий Иванович говорит: «Бра­тья и бояре, князья молодые, вам, братья, место суда меж­ду Доном и Днепром, на поле Куликовом, на речке Непряд-ве, положили вы головы за Русскую землю и веру христи­анскую. Простите меня, братья, и благословите в этом ве­ке и в будущем».

Белой лютой волчицей, обложившей чужое логово, лежа­ла зима на застывшем Дону. Не знали казаки в Мариинке, как не знали и их побратимы со всех дальних и ближних казачьих городков, что уже через неделю после Благовеще­нья, когда хмурая злодейка подберёт драные полы снежно­го кафтана и оврагами да распадками тихо побредёт к кур­ганам на север, а Дон стронется и зашумит, — подуют в ди­ком поле новые ветры: казачья святая волюшка, неверною кровью обагренная сабля припомнятся в Москве госуда­рем в смиренной и страстной молитве перед иконой Дон­ской Богородицы.

                                                          12.

Лукавая, обманная держава — Польша, лукавый, невер­ный народ — польское «паньство». Когда над осиянной святым Православием Русью зависла чёрная орда, слов­но в насмешку прозванная не абы как, а Золотою, когда весь христианский мир должен бы по законам правды и веры стать единой соборной ратью для защиты от иновер­цев, истреблявших огнём и мечом святыни, когда ведомое апостольским словом казачество, клавшее головы «за дру-ги своя», вставало на брань с ханскими полчищами, тела­ми да кровью своею сотворив заслон, хранивший южную Русь и Польшу от лютых набегов, — та же Польша тем ча­сом посягала на Русь.

Манила, ох манила нестерпимо шляхту Белая Русь и Русь Киевская: где же ещё на этом свете сыщутся такие рай­ские предивные земли с ласковым солнцем, густою травою да звонким лесом; с неведающими устали «холопами»?

Но гордому, чванливому «паньству» мало было земно­го злата, — посягали латыняне-католики на другое — на са­му не ведающую лукавства кроткую душу терпеливого на­рода, стремясь обратить её, поработить «земному богу» — римскому папе.

Кто же страшнее, коварнее был для русича? Иноверец-монгол, который со времён Батыя и вплоть до дикого само­званца Мамая брал непосильную дань, но, подчиняясь сво­ду законов — «Великой Ясс» — мирился с чужим для него Богом; или христианин-католик, объявивший крестовый по­ход кровному брату!? Тот самый «христианнейший» шлях­тич, подвергавший православного несказанным мукам?

Славима нынче, и да пребудет так во веки, мучениками-страстотерпцами за имя святое Христово земля Русская. Знают казаки, ведают — слухом земля от краю и до краю полнится: заживо сдирают еретики с православных кожу, заколачивают в утыканные гвоздями бочки и бросают так в реку, жгут на кострах...

Да не знали казаки, какую думу думают, каким промыс­лом управимы бояре московские да князья, царь-батюшка да патриарх Филарет.

Не ведали ратоборцы, что задумав вернуть исконные рус­ские земли, Москва златоверхая полагалась и на них, греш­ных, не раз хвалимых, но больше руганных.

... После Светлого Воскресения на Дон из Москвы при­был царский посол Иван Пашков и, как обухом по голове, огорошил: сам-де патриарх Филарет побожился, что каза­ки отныне получат прощение за «многия вины и непослу­шания», коли принесут присягу да «запишутся в смету».

Но не наступай казаку на мозоль, ежели он болит, не во­роши огонь, когда скачут искры — взбунтовалось донское воинство, словно Дон в половодье весеннее — разлилось, расплескалось обидою:

— «Крестного целования государям на Дону, — отвеча­ли казаки царю Михаилу Фёдоровичу отпиской, — как за­чался Дон, казачьими головами не повелось. При бывших государях старые атаманы и казаки им, государям, неизмен­но служили не за крестным целованием. В которое время царь Иван стоял под Казанью, и по его государеву указу ата­маны и казаки выходили с Дону, Терека и Волги, и атаман Сусар Фёдоров и многие атаманы и казаки ему, государю, под Казанью служили не за крестным целованием. После того при царе Иване атаман Михаиле Черкашин и многие атаманы и казаки служили не за крестным целованием.

Ермак Тимофеевич Сибирь взял и прислал к Москве го­сударю с языки, и царь Иван тех атаманов и казаков, кото­рые присланы были, не велел к кресту приводити, а Ерма­ку и вперёд указал быти на своей службе государевой и казакам — не за крестным целованием.

При царе Иване ходили атаманы Григорий Картовой, Иван Лукьянов и многие атаманы и казаки государеву службу слу­жили, — в осаде Орешка, — не за крестным целованием.

Блаженные памяти при царе Фёдоре Ивановиче ходил царь под Ругояк* и под Иван-город, выходили атаманы и казаки с Дону и служили не за крестным целованием.

На другой год ходили под Выборг, и царь Фёдор Ивано­вич призывал атаманов и казаков с Дону, и они служили не за крестным целованием. А после того государь Борис Фёдорович стоял на береговой службе в Серпухове, и ата­маны и казаки в ту пору ему береговую службу служили не за крестным целованием. Да не токмо, государь, донских и волоцких, и яицких, и терских выхаживали при бывших царях на украинские города: на Белгород, на Оскол, Валуй-ку, донецких казаков и тех бывшие государи кресту приво­дить нигде не указывали.

А с нами того крестного целования не обновица, чего искони веков не было».

... В то лето казаки на Чёрное море не ходили: не то серд­цем чуяли, что мир и лад, хоть и зыбкий, с Османской Тур­цией нужен нынче Руси, как воздух, не то просто страши­лись царского гнева — много дров наломали и так...

Ругояк — Нарва.

Правда, «особливо воровитые донцы», к которым примк­нуло несколько казаков из Мариинки-городка, пошли на Яик, и слыхали на Дону ратные, что погромили они «дю­же справно» берега персиянские.

Другие казаки ушли с московскою ратью под Смоленск — воевать короля Сигизмунда...

Вместе с июньским солнышком, обогревшим донские сте­пи, сподобились и достатка: за послушание и верную служ­бу пришло на Дон государево жалованье: семь тысяч четвер­тей муки, пятьсот вёдер вина, двести шестьдесят пудов поро­ха, сто пятьдесят пудов свинца, семнадцать тысяч сто сорок два рубля золотыми да на будары (долбушки-лодки) ещё го­сударь из казны накинул тысячу с малым хвостиком.

______________________________________________________________