2.

Дед Иван Черкашин доживал век при старшем сыне Фёдоре. Жён у Безухого было восемь, но только первая, упокой душу её, Господи, на том свете, и четвёртая — ясырка — плененная Иваном красавица-турчанка с бу­бенцами в монистах — дарили ему детей и всех, как есть, сыновей.

До походу на Батория, в далёкие неказачьи земли, туда, где солнце «ночлежничает», Ивану Черкашину, молодому и крепкому казаку, пришлось испить с этими женами пол­ную ендову греха.

 А что, — оправдывался было дед. — У нас тогды, не то что в нонешнее время: девок по полгоду сватають, медами сватовство запивають и, ажник срамно глядеть, позволению у ентих самых девок слухають... А потом к венцу ведуть... — у нас тогды приглядывать до бабьих ку- бильков времени не было — мы басурмана да ляха вое­вали, и ночью и днём не давали ему спокою. Потому как казаками были. А нонешние что? Да рази ж можно пить медовуху да в городке за валами отсиживаться, когды ба­сурмане из братьев казачью кровушку пьють, веру апо­стольскую, Христову, попирають, на галерах православ­ных каторжаня! А неверные и тем рады: в Азов-граде сид­нем засели, в морды нам плюють и в море не пущають! Енто ли казаки?

Оттого ли, что Ивану Черкашину недосуг было за похода­ми выбрать жену по нраву, оттого ли, что нрав его этот был вздорен и переборчив, — менял казак жён в год по две.

 Выйду, бывалоча, на майдан, — рассказывал дед вну­кам Матвею и Прокопу, — а за мной по пятам плетётся и голосит моя баба.

 Цыть! — прикрикну на неё. — Не сярьди, а не то плет­кой испоганю лахоту. Не токмо я табе зипуном тогды не прикрою, но и любой казак от табе отвернётси. Пошто яму мокредь нужна? Пошто яму твои слёзы!?

Тогды моя Евдокея спужается, примолкнет, только носом хлюпает часто-часто, как оттаявший по весне обмысок...

Дед гордо выставлял острый клинышек бородки вперёд, жевал губами седую жёсткую усину и, припомнив главное, соловел глазами.

 Правда, первую, любую и желанную Варвару я вёл на Круг самолично, за руку. Было енто до походу на Батория, и я был казаком справным. Ловчее меня никто не плясал «Журавля» и ладнее, чем я, есаул Черкашин... — при сих словах дед горячился, вскакивал, притоптывал увечной но­гой и, отрезвленный болью, смирнел, обвисал усами и боро­дой и уже без задора, как-то жалобно и тихо завершал: — ... никто, окромя меня, есаула Черкашина, не играл так склад­но и ладно песен...

Далее дед Иван снова важничал, гоношился и задирал­ся, доказывая внукам, а больше самому себе, что тогда он, на красу писаный казак-рубака, разбойник и первый вор во вражьем стане (ещё имеющий оба уха, притом «чутких, как у дикого зверя»), мог взять в жёны любую девку, «хучь из казачек, хучь из ясырок».

 Варвара моя была, как луна в небе: девка пышная, выгулянная. Прийдеть, бывалоча, к Дону, когда наши стру­гами возвертаются с промыслу, и стоить, не шелохнёться. Пушка на сторожевой башне палить, бабы воють, метушат- ся, а она — княгиня турчанская, царица персиянская — хучь бы што. Тольки поводит вот ендак плечами... — дед выставлял костлявую грудь, подбоченивался, изображая красу-Варвару, отчего молодые казаки зажимали рты ру­ками, силясь не зареготать — «ежели такой была девка, хучь и покойная бабка, то, истованный крест, то не дев­ка была, а чучела».

Дед, не замечая насмешек, ещё доверительней изрекал:

 И не было пышнее её, не было девки краше по все­му Обдонью...

Клинышек паклеватой бороды начинал мелковато и пре­дательски дрожать, ус топорщиться, шитая червонным шёл­ком (для крепости шаровар) лампасина — дёргаться вверх- вниз, и дед, будто ужаленный пчелою в мягкое заднее ме­сто, заполошно вскакивал:

 А я её взял! Привёл на казачий Круг, поклонились мы честному народу низко в пояс на все четыре стороны и гутарим:

 Будь ты, Варварка, мне жаной, — зачинаю первым я.

Она мне любо так, ног моих белой ручкой касаясь, от­ветствует:

 А ты, Иван, будь мне мужем!

 Любо ль? — спрошал тогды наш атаман, царствие яму небесное, — атаманы-молодцы, донские казаки, благо­словить новых мужа и жану?

И первым на весь майдан возвещал:

 Любо!

 Любо! — кричали казаки, а я, укутав Варварку кафта­ном, крепко прижимал её пышное и дрожащее тело к себе.

 А Евдокею что жа? Вторую жену отдал?

 Когда Варварка умерла, взял Евдокею. Но была она мне не по нраву.

 Соседу отдали?

 Соседу. Вывел на Круг и гутарю: «Сотоварищи мои верные, братья казаки! Со святого Покрова до пресветлой Пасхи я имел жаной Евдокею. Но таперя она боле мне не жана, а я ей не муж. Кто из вас её желает, можете забрать. Мне ноне всё едино...»

 Не жаль было? — Матвейкины глаза лукавые, горя­чие. Таится в них черкашинский огонь, тот самый, что не давал когда-то остывать и дедовой быстрой крови, толкал его под сабельные удары и вражьи пики, лишил чуткого уха и едва уберег на плечах буйную голову...

 Дак Степан же забрал. А он казак бедовый...

 А опосля?

 Опосля была Марфа, потом турчанка. Злая в любви была, не по-нашенски жалилась, не по-нашенски весели­лась. Плясала по ночам в курене так, что бубенцы на шее начинали стонать и плакать, ну точь-в-точь полонянки в турецком стане...

Дед Иван неожиданно замолчал, бросил наземь кнуто­вище, потоптал его кривой ногою и прикрикнул:

 Чево енто вы расселися, басурмане? Ступайте коней по­ить! Всё бы байбаками ледачими отлеживаться и до зорьки на игрищах хороводиться! А лошади до сих пор на базу!

И Матвейка, и двоюродный его брат Прокопка знали: дед серчает без причины неспроста — гложет деда давняя обида на жену-турчанку, и не помогает в той обиде даже то, что зарубил дед Иван самолично неверную супружни­цу, изничтожил казачью стыдобушку.

Случилось это после того как пришёл дед Иван-еса- ул, правда, уже безухий, с дальнего промыслу, возвернув- шись с земель, где солнце «ночлежничает и где есть див­ный монастырь в пещерах», каким-то на себя не схожим. Будто с головой его, после похода побелевшей, стало что- то приключаться: выпьет ендову медовухи и хватается за саблю:

Порублю, заколю, ляхи проклятые. Я вам покажу до­роженьку в вашу землю поляцкую. Будете, христопродав­цы, рыть её носом и кровушкой разукрашивать!

Рубил тогда дед всё подряд, что попадалось в курене под руку, а когда уже не оставалось ничего вокруг целого и при­метного, хватался за отсечённое ухо, вернее, его отверстие и исступленно, исходя пеною, кричал:

 Пошто прицепила, вражина турецкая, мне на ухо пу­довый колокол? Пошто казаку такой суд? Лучше в куль да к родимому Дону!

То ли мерещились деду тогда виденные им в дальних кра­ях колокола на дивных колокольнях, то ли слышался гул не- забудней битвы, — неизвестно, но стал дед Черкашин к то­му времени бесчинствовать хуже татар. Пил медовуху, бил турчанку, разорял курень...

Не потому ль горячая в любви супружница нездешни­ми ласками и раскосыми глазами сманила, звеня бубен­цами в монистах, заезжего купца-московита и напрочь бы откинулась от Ивана, если б не приняла за то смерт­ный суд...

А есаул Черкашин, по-здешнему Безухий, обтерев об ша­ровары окровавленную турчанской неверною кровью саб­лю, схоронив чужестранку-жену вместе с монистами-бу­бенцами в распадке, на той стороне Дона, вдали от казачь­его погоста, снова ходил в походы и, меняя добытые в че­стном бою золотые червонцы на дорогую сбрую и коней, не забывал менять жён.

Восьмая, последняя, не домучив положенного Богом сро­ку, оставила есаула Черкашина доживать век в ендовични- ках-вдовцах, прокляв напоследок страшными словами жес­токосердного супруга за пропащую её долю...