Владимир Пожиганов
Лидочка
повесть, продолжение. Начало смотри здесь:
http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/vladimir_pozhiganov_lidochka_4/2-1-0-263
http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/vladimir_pozhiganov_lidochka_3/2-1-0-161
http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/vladimir_pozhiganov_lidochka_2/2-1-0-145
http://sarkelnovi.do.am/publ/proza/vladimir_pozhiganov_lidochka/2-1-0-144
- Тарзан, хочешь хохму? Пойдем глазеть на Дренкова. Это Гиви Шенгелия прибежал в барак, подскочил
к моим нарам, дергаясь, как ужаленный.
- Что с тобой, зверь? Не политуры ли ты хлебнул?
- Нет, Николя, без политуры со смеху помираю. Пойдем на Дренкова смотреть. Ну пойдем! Не пожалеешь!
Если Шенгелия возбудился, значит должно быть что-то интересненькое. Я встал, натянул на голое тело вылинявшую, в заплатках, спецовку. Мы прошли по проходу между нар, на которых валялись зэки (кто спал, кто читал, а кто тихо беседовал с соседом). Выйдя во двор, я увидел, что тут нас уже поджидает несколько человек, сагитированных Шенгелией, и среди них - Иконников. Гуськом, вслед за Шенгелией, мы направились в тот барак, где располагались библиотека, замполит, художественная мастерская.
Дренков - наш лагерный художник. Кроме официальной работы, писания лозунгов, он рисовал и для души: писал портреты осужденных, реже - пейзажи по памяти. Много говорили о портрете хилого Овсянкина. Вроде бы очень выразительное лицо получилось, печальное, с загадкой. Чуть ли не Мона Лиза. Ну откуда у Овсянкина взяться чертам Моны Лизы?
Мы, зэки, падки до знаменитостей, всяких, там выдающихся явлений жизни. Честно говоря, мало кто из нас видел, к примеру, эту самую Мону Лизу хотя бы в репродукции. Мы пересказываем друг другу кем-то когда-то услышанное и очень гордимся, что много знаем. Но вот на поверку оказывается, что, например, я слышал звон, да не знаю, где он.
Этот Дренков, видно, знает поболе моего. Говорят, он посещал художественное училище. А сел на пятнадцать лет за то, что изготовлял фальшивые сотни. А что? Поверю. Если человек - художник и знает полиграфическое дело, то вполне может...
Мы уже подходили к блоку, когда Иконников не выдержал:
- Гиви, что за концерт ты нам обещаешь?
- Кацо, захады тыхо, без стука. Слушайся мэнэ... Иногда Шенгелия вспоминал, что он грузин, и начинал ломать язык.
Мы тихонько вошли в коридор барака, миновали кабинет замполита (слева), библиотеку (справа) и остановились перед дверью с нарисованным прямо на ней Мефистофелем.
Дверь приоткрыл Шенгелия...
В этой мастерской я ни разу не был и теперь разглядывал ее с любопытством. Напротив нас, на стене, висела огромная картина, на которой лежала голая справная баба. Здорово намалевал ее Дренков! Не из-за нее ли приволок нас сюда Шенгелия? Слева, в простенке между окнами, я увидел несколько портретов, на которых узнал парней из нашей зоны. По углам, прямо на полу, стояли прислоненные к стенам десятки всяких других картин, больших и маленьких. Полотнами, натянутыми на грубо сколоченные подрамники, с грунтом и без, был завален весь стол. Справа громоздились кучи всяких плакатов, лозунгов. Возле этой кучи стояла железная кровать, покрытая грязным рядном, а на ней лежал в своей заляпанной краской робе Юрка Дренков.
Ну и что?
Я оглянулся, поискал глазами грузина. Прижимая палец одной руки к губам, пальцами другой он показывал на Дренкова: дескать - молчите и смотрите.
На что смотреть? Но тут я увидел, как на шее у Юрки что-то зашевелилось, и вдруг голова змеи приподнялась над его лицом. Сделав изящное движение головой из стороны в сторону, как танцующая индианка, она замерла, глядя на нас блестящими, словно стеклянные бусинки, глазами. Я похолодел. Откуда здесь взялась змея? Что за шутки? Уж не Шенгелия ли смеха ради каким-то образом притащил ее и впустил в мастерскую, чтобы попугать Дренкова?
Я вновь оглянулся на стоящих за спиной парней и увидел на их лицах недоумение и страх.
- Ты ее принес? - взяв за грудки Шенгелию, спросил я тихо.
- Нет, клянусь! - побожился Гиви. - Я вот так же заглянул недавно и увидел: лазит гадюка по груди Дренкова.
- Что же тут смешного? Какая хохма? Она же его ужалить может!
- Чего привязался? Пусти! - вспылил Шенгелия. -Я тут не при чем.
Иконников оттолкнул нас от двери и бросился к столу. Схватив первый попавшийся подрамник и подойдя к кровати, он взмахнул им над головой спящего Дренкова. Но змея ловко увернулась, поползла под робу, прячась на Юркиной груди.
Юрка наконец проснулся, открыл глаза. Увидев перед собой рыжего библиотекаря с подрамником, а затем и нас в дверях мастерской, недоуменно спросил:
- Что это вы? К-какого черта приперлись?
- У тебя змея! Змея на груди! - не своим голосом заорал бледный Иконников.
- А, Костя...
Юрка сел на кровати, засунул руку за пазуху и вытащил оттуда гадюку. Она обвилась вокруг его руки, застыла, завороженно глядя Юрке в глаза.
- Не волнуйся, Костя, - сказал Юрка гадюке. - Это свои люди. Да вы, ребята, не бойтесь. Это Константин, уж. Он живет тут у меня.
- Какой уж? Ты что? Ослеп? Ведь у него нет желтых пятен на голове! Это гадюка, говорю я тебе! - не унимался Иконников, целясь подрамником в змею.
- Уж, ребята, честно уж. Просто я Косте замазал г-гу-ашью ж-желтые пятна. Хотел посмотреть, как он будет выглядеть: похож ли на змею? В-вот, глядите, - и он пальцами вытер краску на голове ужа. Явственно проступила желтизна.
Мы облегченно вздохнули. Иконников в сердцах бросил подрамник под стол, смахнул ладонью пот со лба. Глухо сказал:
- Идиот.
Зэки столпились в мастерской. Юрка Дренков встал с кровати.
- Р-ребята, а у меня еще Лариска есть.
Он положил своего Костю на стол, нагнулся под кровать, вытащил оттуда ящик и поставил его посредине комнаты. В ящике под стеклом сидела большая жирная серая крыса.
- Зачем она тебе, эта гадость? - спросил я Юрку брезгливо. - Мало того, что они повсюду шныряют в лагере, так ты еще в мастерскую приволок!
- Я, Тарзан, л-люблю этих т-тварей, вот и все. И они меня любят. Л-лариса вас боится. Видишь, забилась
в угол, г-глазами зыркает. А вообще, я ее выпускаю, и она свободно г-гуляет по комнате, спит со мной в кровати. И с К-костей они дружат.
- Чудак ты, Юрка. Ну да бог с тобой. Скажи лучше: что это за бабенка у тебя на картине развалилась?
- Это, Тарзан, Венера, богиня красоты. Слыхал?
- Слышал. Говорят, по ее имени любовная болезнь названа.
- Темнота. Эту знаменитую к-картину великий Гойя написал. Я ее с журнальной репродукции п-перерисовал.
- Теперь считай, что ты с бабой живешь, - съязвил я. - Только ты ее со стены сними да в кровать положи. Кайф обеспечен.
Зэки заржали. А я стал искать портрет Овсянкина. Нашел и поразился. На меня смотрел худосочный желтолицый парень и так смотрел, что становилось жутковато. Глаза у него были несчастные, печальные. А губы улыбались...
Юрка Дренков заметил, что я рассматриваю этот портрет. Сказал:
- К-когда Овсянкин увидал свое изображение, побледнел, к-как смерть, и говорит: «Ты, Юрка, на мне крест поставил?»
- Хилый он парень, это точно. Вполне может загнуться, - ответил я.
Мы помолчали.
- Слушай, Юрка, пойдем с нами в школу. Сейчас же и запишешься, - предложил я.
- Ч-что я там не видел? - удивился Дренков.
- Учиться будешь, как мы.
У Юрки глаза на лоб полезли:
- Учиться? Так я десять классов пять лет назад закончил.
- Это ничего. Иконников вон в институте учился,
а тоже хотел записаться. Только нельзя ему - вечером он работает. Там ведь учительница будет. Не веришь? У кого хочешь спроси.
- Будет! Будет! - загалдели остальные.
- До сих пор была в зоне одна твоя нарисованная баба, а теперь еще и живая появится. Так идешь?
- Ладно, - нехотя согласился Дренков. - На учительницу пойду посмотрю...
17
Первый урок - немецкий. Я с удивлением обнаружил, что помню кое-какие немецкие слова и могу читать, хотя и скверно. Учитель, пожилой, грузный, седовласый мужчина, даже похвалил меня за то, как я произношу слово «юН».
Выговариваю я его, оказалось, не так, как большинство, а мягко. В общем, страх мой на тот счет, что я буду выглядеть на уроках баран бараном, несколько прошел.
Второй по расписанию - урок литературы. Это уже не так страшно. Ждали мы его с нетерпением. Что за учительница будет учить нас? Никто до сих пор ее еще не видел.
Она вошла в класс вместе с замполитом, майором Алферовым. Среднего роста, тоненькая, большеглазая, длинноволосая, беленькая, как лебедь. Прикидываю: лет двадцать пять ей, как раз то, что надо. Замполит ее представил:
- Лидия Ивановна будет вести уроки литературы. Надеюсь, у вас хватит ума отнестись к ней с уважением и почтением. Мне рекомендовали ее как очень способного филолога... Шумаков, - обратился он ко мне. - Пойдем, поможешь.
Я вышел из класса вслед за замполитом, недоумевая, зачем я ему понадобился в столь неподходящий момент.
Покинув школу, Алферов направился в соседний блок. Он молча отпер дверь своего кабинета, потребовал, чтобы я тоже вошел, указал на приемник с проигрывателем:
- Отнеси в класс. А когда урок кончится - принеси.
- Так и сделаю, гражданин начальник, - обрадовался я. Приемник назывался «Беларусь» - огромная коробка!
Схватил я его в охапку и попер в школу. Войдя в класс, спросил у Лидии Ивановны:
- Куда его?
- Вот сюда поставьте, - показала она на учительский стол. - Ой, нет! Ведь розетка далеко. Несите лучше на подоконник.
Я поставил приемник, куда она велела, размотал шнур, сунул вилку в розетку, нажал кнопку «сеть». А сам все это время на нее поглядывал. Поразили меня тонкие черты ее лица и глаза - большущие, голубые, удивленные. Услышал вновь ее воркующий нежный голос:
- Спасибо, Шумаков.
Стал пятиться к своей парте, опрокинул учительский стул. Поднял его, почувствовал неловкость.
- Ничего, - ласково сказала она. - С очень большими и сильными людьми это бывает. - И дружески подмигнула мне.
Ну дает, девка! Вроде не в зону к заключенным пришла, а в детский сад. Пока я втискивался в парту, она достала из своего портфеля огромную пластинку. Установила на диск проигрывателя, попробовала ногтем корундовую иголку, затем сказала:
- Мы будем изучать произведения русских и советских писателей. Вы больше узнаете о них самих, об их творческом методе. Благодаря их творениям почувствуете глубину и красочность великого русского языка... Как звучали голоса наших любимых поэтов и писателей. Как они говорили, читали свои произведения. Современникам посчастливилось их слушать. Речь некоторых они записали, оставив нам грамзаписи. На этом диске - голоса Горького, Багрицкого, Маяковского, Есенина... Давайте послушаем.
Мы стали слушать. Пластинка шипела, потрескивала. Писатель Горький что-то говорил, но я почти не слушал. Да и другие, думаю, не слушали. Все глазели на большеглазую. Соскучились по бабам. Были среди нас такие, что по многу лет не видали живой девицы. Какой там - слушать! Вырядилась ты, Лидочка, так, что обо всем забудешь. Беленькая нейлоновая кофточка насквозь просвечивается. Юбочка-гофре - до коленок.
Но она, Лидочка, и не замечает, что мы на нее глазеем. Стоит у окна, очи еще шире распахнула, ловит каждое слово, доносящееся из репродукторов.
Горький кончил говорить, и она начала рассказывать о Багрицком: какой это тонкий поэт, то да се. В общем, здорово рассказывала. Жаль только - никто, наверное, из нас сроду его и фамилии не слыхал. Маяковский, Есенин - другое дело. Когда дошла очередь до Маяковского, я стал вслушиваться в слова Лидочки.
- Новатор в поэзии. Отдав дань времени, модным литературным течениям - имажинизму, акмеизму, футуризму, пришел к социалистическому реализму, прославил революцию, партию, рабочий класс. Досталось от него и мещанам. Емким поэтическим словом громил он буржуев, бюрократов, отщепенцев. Голос его гремел по всей стране...
Лидочка говорила это, и я представил, как Маяковский, этот огромный мужик с занесенным над нэпманами кулаком, кроет их почем зря!
- А теперь слушайте, - сказала Лидия Иванова, - как читает поэт одно из своих стихотворений.
Я приготовился услышать громовой голос, и вдруг -
что такое?
Кто-то проникновенно, доверительно читал про звезды:
Раз звезды светят,
Значит это кому-то нужно...
Запись кончилась. Лидочка подняла адаптер. Я не выдержал и говорю:
- Гражданка учительница, это кого же вы нам вместо Маяковского подсунули? Слизняка какого-то!
Она изумленно вскинула брови:
- Шумаков! Во-первых, какая я вам гражданка? Вы все должны меня звать Лидией Ивановной. Во-вторых, у вас неправильное представление о Маяковском. Да, он трибун. Но он и тонкий лирик. Для того я и принесла пластинку, чтобы вы лучше узнали его и других великих писателей. О следующей записи я пока ничего рассказывать не буду. Давайте сначала послушаем, а потом уж поговорим.
И она опустила адаптер на пластинку. После шипения и потрескивания вдруг раздалось:
Сумасшедшая, бешеная, кровавая муть! Что ты? Смерть? Иль исцеленъе калекам? Проведите! Проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!
Кто-то не то кричал, не то пел хриплым, надтреснутым голосом.
Я три дня и три ночи блуждал по тропам,
В солнцах рыл глазами удачу.
Ветер волосы мои, как солому, трепал
И цепями дождя обмолачивал!
Но озлобленное сердце никогда не заблудится!
Эту голову с шеи сшибить нелегко!
Оренбургская заря красношерстной верблюдицей Рассветное роняло мне в рот молоко...
Этот голос будто заворожил меня. В нем чувствовалось что-то разгульное, широкое, раскрепощенное, злорадное, буйное. Не все слова были понятны, неясно было, о чем пел этот какой-то человек, но я почувствовал: он сродни мне, не согнуть его, не лишить воли.
А он продолжал свой странный монолог:
И холодное, корявое вымя сквозь тьму Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам. Проведите! Проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!..
Наступила тишина. И в этой тишине голос учительницы прозвучал, как светлый ручей:
- Так кого мы сейчас слышали? Кто скажет?
Вот это, пожалуй, и есть настоящий Маяковский, подумал я. И кто-то из задних рядов подтвердил мою догадку:
- Маяковский! Больше некому быть! Лидия Ивановна лукаво улыбнулась:
- Видите, какие парадоксы? Неоднозначны бывают люди и представления о них. Слушали вы на этот раз Сергея Есенина.
Я всполошился. Как? Есенина? Хорошие стихи у него, не спорю. В тюрьмах и лагерях, да и на воле любим мы их петь под гитарный звон.
Выткался над озером Алый свет зари. На бору со звонами Плачут глухари...
Много песен знаем мы на его стихи. Поэт он слезливый, сентиментальный, нытик. И голос у него должен быть бабий.
- Да, это Есенин. Он читал отрывок из своей поэмы «Пугачев». И знаете о чем? Царица Екатерина вызвала с каторги Хлопушу и в обмен на свободу предложила, проникнув в стан Пугачева, убить его. Однако Хлопуша обманул царицу. Он отправился к Пугачеву, чтобы стать его соратником. Отрывок из поэмы, который прочитал Есенин, как раз и повествует об этом. Хлопуша - каторжник. Широкая степь лежит перед ним. Где-то здесь - мятежное войско Емельяна. Хлопуша полон предчувствия битв и побед. Его трубный голос разносит ветер оренбургских равнин, доносит до стана Пугачева...
- Вот тебе и поэт Москвы кабацкой, - невпопад брякнул я.
- Рада, что пластинка произвела на вас впечатление. Спасибо, что вы слушали ее так внимательно. Мы еще не раз услышим голоса людей, таланту которых поклоняемся.
Прозвенел звонок. Лидочка попрощалась и вышла. Я сожалел о том, что сорок пять минут пролетели так быстро. Схватив «Беларусь», я первым выскочил в коридор. Но Лидочка уже открывала дверь учительской...
| 