Вторник, 19.03.2024, 06:46

Мой сайт

Каталог статей

Главная » Статьи » ПРОЗА

Владимир Пожиганов - " Лидочка" (3)

  Через пару дней я пошел после работы в библиотеку. Надо было посмотреть местные газеты, обменять книгу. Библиотека находится тоже в бараке, рядом с санчастью. В этом же бараке были кабинет замполита, комната культуриста и художественная мастерская.

  Библиотека занимает самую большую комнату. Она разделяется пополам стойкой, которая тянется от двери к окну. По ту сторону стойки, вдоль стены до самого потолка - деревянный стеллаж с книгами. Другая половина комнаты представляет собой читальный зал. На столиках, стоящих в два ряда, лежат подшивки газет, журналы. Здесь можно и книги почитать. Но я тут никогда не задерживался. Газеты я читать не люблю, а с книжками уединяюсь где-нибудь на траве, а зимой возле буржуйки. Библиотекарь, старичок-растратчик, действовал мне на нервы. Прилизанный такой. Стеллаж с книгами содержал в большом порядке, только порядок этот - показной. На полках он выставлял книги поновее, всякие собрания сочинений, которые никто не читает. А потрепанные зачитанные книги складывал в ящики и не выдавал. Поэтому охотников посещать библиотеку было не так уж много.

  Но сегодня, войдя, я сразу обратил внимание на очередь вдоль стойки, на необычный вид стеллажей. На них стояли разные книги - новые и потрепанные. Полки были забиты полностью. Ряды книг разделялись деревянными линейками с буквами алфавита. За стойкой я увидел библиотекаря: молодого парня, круглолицего, огненно-рыжего, среднего роста. Куда ж старикашка девался?

  Заняв очередь, я сел за столик, просмотрел четвертые страницы последних номеров местной газеты. Объявления Верки не было. Да и рано ему, конечно, быть. Я пересел за другой столик и нехотя перелистал центральные газеты. Ничего интересного не нашел: ни фельетонов, ни скандальных историй. Встал, подошел к распахнутому окну. За наружной железной решеткой - зеленая лужайка, затем вспаханный и разборонованный предзонник, колючая проволока. На лужайке, на верхушке деревянного столба приютился маленький скворечник. В нем живут скворцы. Я всегда наблюдал за ними. Меня занимала мысль: как это добровольно можно жить за колючей проволокой? Что им, этим птицам - места мало в садах и огородах? Там ведь и скворечников сколько угодно, и корма. А у нас? У нас тут - ни одного дерева. Не положено, говорят, плохой обзор территории колонии будет.

  Пока я так размышлял, людей в библиотеке поубавилось. Я стал в очередь. Полистал свою книгу. Жаль было с нею расставаться. Целых две недели ее читал. Читаю я вообще медленно, а тут даже захотелось растянуть удовольствие. Книга называется «Консуэло». Жорж Санд написал. Жуть интересная. Я как раз такие люблю. Уважаю «Граф Монте-Кристо» Дюма, Джека Лондона «Сердца трех», Купера «Следопыт», «Дочь Монтесумы» - не помню, кто написал. В общем - такие.

Подошла моя очередь. Я протянул книгу библиотекарю. Он взял, спросил:

- Понравилось?

- Хорошая вещь.

Чем же хорошая?

- Как чем? Интересная.

Он засмеялся, внимательно посмотрел на меня.

- Так чем же интересная?

- Да ты сам читал ее?

- Читал.

- Понравилась.

- Чем же понравилась? Он опять засмеялся:

- Ну и хитер ты, брат. С тобой не соскучишься.

- Ты бы мне, парень, продолжение дал, «Графиню Рудольштадскую». В «Консуэло» пишется в конце, что продолжение должно быть.

- Должно. Да только в нашей библиотеке нет этой книги.

- Жаль.

- Что же ты будешь брать? Я задумался.

Из библиотеки вышел последний посетитель, и мы остались вдвоем. Библиотекарь говорит:

- Ты подумай, а я пока прикину, как резать полотно -и он достал из-за стойки скатанный в рулон кусок красной материи.

- Хочу столики как-нибудь прикрыть. Уж больно обшарпанные.

Он вышел из-за стойки, быстро примерил и отрезал кусок. Накрыл один столик, отошел подальше, посмотрел и, вернувшись, подвернул край материи.

- Так - не лучше?

- А кто его знает?

- Конечно, лучше.

Он перегнулся через стойку, взял со стола кнопки и стал прикалывать ими материю снизу к крышке стола. Я присмотрелся и сказал:

- Вроде действительно теперь лучше.

- Значит так и будем делать, - весело откликнулся библиотекарь.

Мы помолчали.

- «Консуэло»... - заговорил он наконец. - Книга непростая. Хотя и в русле романтизма, но интеллектуальная.

- Интересная, - подтвердил я. - Особенно про Альберта, молодого графа. Как он все с ума сходил, как через колодец в подземные лабиринты спускался, как жил в пещере с карликом. А ведь Консуэло нашла его. Вот баба! Скромненькая певичка, а не побоялась в колодец спуститься. Могла бы ведь и утонуть запросто.

  Продолжая работать, библиотекарь спросил:

- А Альберт-то, знаешь почему «с ума сходил»?

- Почему? Псих был. Находило на него. Еще причина -

с жиру бесился. Вообще - в книге много всяких приключений.

- А ведь книга не о приключениях, - прервал меня библиотекарь. - И Альберт Рудольштадт не с жиру бесился, как ты выразился.

- Не с жиру? А что ему еще надо было? Денег - куры не клюют. Замок, прислуга - все что хочешь. Живи и радуйся.

- Не хлебом единым жив человек. Согласен? Скажи, почему среди революционеров было много дворян? У них ведь тоже были хлеб и деньги. Но они заболели идеей равенства и братства. Не отрицая постулат «Вначале было дело», не будем игнорировать и известный афоризм «Идеи правят миром».

Я не знал, что такое постулат, а также афоризм и что они означают, но на всякий случай кивнул:

- Должно быть так.

- Страдающий аскет Альберт - представитель так называемого кающегося дворянства. Он мучается сознанием вины за преступления своих жестоких феодальных предков перед народом. Помнишь дуб «Гусит» и повешенных на нем двадцать монахов августинцев? Взамен него Альберт хочет посадить «Кающийся» кипарис, а скалу «Ужаса» назвать скалой искупления. А вот замечательная фраза Альберта: «Угнетателям тяжелее, чем угнетенным».

Тяжелее, надо полагать, под бременем ужасной ноши - греха, совершаемого угнетателями. Альберт мечтает искупить их грехи. Понимаешь? Об этом, между прочим, нам всем, совершившим преступления против людей, не мешает подумать...

  Я слушал библиотекаря, и мне было неловко. Мы говорили как бы о разных книгах. Ведь я только что прочитал «Консуэло», но ничего такого, о чем он говорил, не вычитал в ней. Как же так? Почему? Может, он путает? Может, обо всем этом говорится в «Графине Рудольштад-ской»? Но мне не хотелось в этом признаться. Поэтому я перевел разговор на другое:

- Эта певица - Альберт назвал ее Утешение. Но она его так и не утешила.

- Знаешь, Альберту нужен был человек чистый, целомудренный, с душой, открытой людям, живущий для людей. Все это было в ней. Ее божественное пение, непосредственность, участие покорили Альберта. К нему пришла возвышенная любовь.

  Когда он замолчал, я спросил:

- Ты, видно, из ученых, что ли?

- Да какой там ученый. Учился на третьем курсе филфака, когда влип.

- А сел за что, если не секрет?

- Драка. Мне дали по голове, я дал. Но он заявил на меня в милицию, и меня арестовали. У нас ведь как иногда бывает: кто первый пожаловался, тот и-прав.

- Бывает, - согласился я, а сам подумал: до чего же эти интеллигентики любят прикинуться пострадавшими «ни за что». Кого ни спроси, все невиновные. Им бы медаль вешать, а их - в тюрьму.

- Как тебя зовут, библиотекарь?

- Меня - Виктор Иконников.

- А я - Николай Шумаков. Тарзаном еще зовут.

- Ну вот и познакомились, - протянул руку Иконников. Он продолжал возиться с материей и столами, а я наблюдал за ним. До чего же он кропотливо все подворачивает, прикалывает. Чтоб нигде не было ни морщинки, ни складки. У меня никогда не хватило б терпения столько возиться. Парень, видать, интересный. «Целомудренная», «искупление». Слова-то какие. И почему это я не дотум-кал насчет «кающегося дворянства»? Обидно все же.

- Витек, я, наверно, возьму «Консуэло» опять. Еще разок прочитаю.

Иконников понимающе посмотрел на меня и согласился:

- Возьми, сейчас закончу и запишу.

Он аккуратно свернул оставшееся полотно, спрятал под стойку, записал книгу в мою карточку.

- Обрати внимание на страницы, где рассказывается

о Гайдне. Подумай о том, какую роль отводит писательница искусству.

Я покраснел. А Иконников улыбнулся:

- Не знал, что книгу написала женщина?

- Ты как в воду смотришь. Как догадался? -Апостериори...

- Да ну тебя к богу в рай. Что за слова ты говоришь?

- Слово как слово. Апостериори - значит на основании опыта.

Мы еще минут пять поболтали о том о сем. Он запер библиотеку, потому что приближалось время отбоя, и мы отправились каждый в свой барак.

  На другой день вечером я вновь отправился в библиотеку, впрочем, без всякой надежды увидеть в газете объявление. И вдруг - глазам своим не верю - читаю: «Пропало удостоверение водителя, выданное на имя Ивановой Веры Дмитриевны. Нашедшего прошу возвратить по адресу: улица Вокзальная, 37, за вознаграждение». Мать моя женщина! Ну и Волковский! Ну и молодец! А Верка! Любит, видать, стерва! Э-эх!

Я не стал задерживаться в библиотеке. И так уже Иконников начал поглядывать на меня с удивлением. Выглядел я, наверное, от радости дурак дураком.

  Весь вечер я, как шальной, бродил по лагерю. То к одним подойду, то к другим. Разговариваю, а сам собственных слов не слышу, не то что собеседника. Спать лег с одной мыслью: завтра сделать, так чтоб попасть в штрафной изолятор. И через пару дней меня - ищи-свищи!

  Утром расставив людей, я заперся в бригадирской будке. Запустив пальцы в щель в полу, сорвал доску и достал два самых длинных обломка ножовочного полотна. Затем снял ботинки, отверткой оторвал подметки, засунул их под подошвы. Вышел, запер за собой дверь. Как будто проверяя качество работы то одного, то другого, стал думать, какую выкинуть штуку.

  На ум ничего путевого не приходило. Побить кого-нибудь? Так на драки наши начальники смотрят сквозь пальцы - лишь бы друг друга не поубивали. Конечно, если кто пожалуется, начнут разбираться и кого-то взгреют. Но жалуется редко кто. Гордость не позволяет, да и темные потом устраивают доносчикам. Отрядного обматерить? Нет, жалко старлея. Неплохой мужик. Это ведь он меня в бригадиры выдвинул, хотя я и не проявил себя как личность, ставшая, как они говорят, на путь исправления. Чем-то я ему, видать, по душе пришелся. Нашему сержанту-надзирателю что-нибудь устроить? Так это вообще будет свинство. Он как с утра завеется, так его только к обеду и жди. Полностью мне доверяет. Ну да что-либо придумаю.

  Инцидент я устроил после обеда. К лесоперевалочной бригаде контролер был прикреплен - гад из гадов, считаю. Всех не терроризировал, но любил измываться над слабыми, особенно интеллигентами, не привыкшими к тяжелому физическому труду. Будет стоять над душой день и ночь и до того доведет человека, что тот согласен хоть в шизо, хоть к черту на рога, только бы не идти на работу. Вот он мне, этот садист, и попался на глаза. Идет мимо нашего цеха, жирный боров, насвистывает. Я и говорю ему:

- Смотри, свистун, просвистишь мою блатную должность.

Он стал, как вкопанный, и вызверился на меня своими оловянными глазами.

- Пшел с дороги, - говорю, - а то пну!

Он рот разевает, а слов нету, одно шипение. Я и вправду уж хотел пнуть, да вовремя сдержался: как бы бунт не приписали. Поэтому продолжаю оскорблять. Смотрю - он побелел весь. Наконец у него голос прорезался. Как заорет:

- Печенки отобью! Сгною! Забыл, с кем разговариваешь?

- Да пошел ты, - говорю, - корове в трещину!

Он меня было за рукав - и тащить. Да силенок мало. Попался бы кто послабее, так он бы покуражился. Руки б заломил - пришлось бы на карачках на вахту ползти. Но меня-то он знал. Поэтому, когда я вырвался, он побежал в жилую зону жаловаться.

Сработало. Дадут теперь суток пять - не меньше...

  Буквально через несколько минут прибегает откуда-то наш надзиратель, долговязый сержант. Вбежал в цех, остановился, с беспокойством оглядывает своими маленькими глазами все вокруг. Длинный горбатый нос с узкими щелями ноздрей поворачивается во все стороны, как флюгер. Он замечает, наконец, меня, подбегает, спрашивает:

- Шумаков, что случилось?

- Да ничего особенного.

- Как - ничего особенного? Садист прибежал к отрядному, словно ужаленный! Бунт! - кричит. - Шумаков на меня напал! Отрядный звонит на вахту. «Где, - говорит, -находится надзиратель? Немедленно ко мне!» А я как раз там, с ребятами. Бегу к нему. Говорю: «Ничего такого не видел». Он меня отчитал за то, что отлучился из цеха. «На Шумакова это, - говорит, - не похоже. Пойди разберись

и доложи». Так что тут у вас произошло?

- Этот мешок с дерьмом мне на ногу наступил, ну я его и послал подальше.

Сержант схватился за голову:

- Гражданин Шумаков, вы свихнулись! Разве можно пререкаться с надзирателем. Он же к оперуполномоченному помчался, хотя начальник отряда и просил его пока ничего не говорить. И начальнику колонии пожалуется. Вот увидите!

- Пусть жалуется, - говорю.

Сержант побежал докладывать отрядному. Время было возвращаться в жилую зону.

  Через полчаса мы уже стояли на вахте, разделяющей зоны. Пропуская в ворота, нас, как всегда, обыскали и пересчитали. Ребята бросились в барак, помыли руки, похватали ложки и вновь построились, чтобы идти в столовую. Я сказал Боре Зотову:

- Веди, а я не пойду, живот что-то хватает.

Боря удивился. Такого еще не было, чтоб зэк отказался от ужина. Но не стал приставать с расспросами. Скомандовал:

- Шагом марш!

  В столовую я не пошел, потому что увидел, как в отрядную прошел кум. Видно, у них со старлеем будет разговор насчет меня. Как только бригада, звеня ложками и кружками, двинулась к столовке, я кинулся в барак.

Стена, разделяющая казарму и отрядную, была пробита насквозь, а отверстия по обе стороны стены закрывали розетки. И если приложить ухо к розетке, все, о чем говорится в отрядной, можно услышать. Я так и сделал.

Оперуполномоченный: Мне непонятно, Константин Ильич, почему ты Шумакова держишь в бригадирах. У него ведь карточка с красной полосой: особо опасен, склонен к побегу. Ты знаешь его историю?

Начальник отряда: В общих чертах.

Оперуполномоченный: Рецидивист. Пытался бежать во время следствия. И срок у него порядочный - двенадцать лет. За такими глаз да глаз.

Начальник отряда: Я понимаю вас, Иван Кузьмич. Но поймите и вы меня. Шумаков, на мой взгляд, успокоился, смирился с большим сроком. С первых дней пребывания в колонии работает нормально. Мне думается, он готов стать на путь исправления. Об этом говорит случай с заключенным по кличке Головатый. Ведь заставил его работать он, Шумаков. Если нам удастся его перевоспитать, из него получится хороший человек, примерный труженик.

Оперуполномоченный: В облаках витаешь, Константин Ильич. Шумаков начал воровать и был осужден несовершеннолетним. Из детской колонии переведен в лагерь, на север. Шесть лучших лет, когда окончательно складывается характер, он провел в заключении. А ведь ты знаешь, какая это была школа: лагеря тех лет - это тебе не наш курорт. Шумаков вышел сформировавшимся человеком. Как показало следствие, он воровал с первого дня освобождения. Это хитрый матерый преступник. На его счету несколько крупных ограблений. Помнишь, я был против его назначения бригадиром, да тебе удалось уговорить Чернецова.

Начальник отряда: Со мной, действительно, начальник колонии согласился. Мне импонирует его демократизм. Он верит в людей, в перевоспитание преступника.

Оперуполномоченный: И опять в облаках витаешь, Константин Ильич. Чернецов видит в Шумакове основательного, сильного и авторитетного у заключенных человека. Такие могут держать бригаду в узде. А насчет перевоспитания. .. Я, извини, видел, как он на тебя смотрел, когда ты ему об этом говорил. Ты, Константин Ильич, пришел к нам из армии, работаешь с заключенными всего полгода. Советую оставить свою доверчивость. Заключенный - преступник, это судом доказано. Помни об этом и строй с ним отношения в соответствии с этим.

Начальник отряда: Иван Кузьмич, вы не верите в перевоспитание преступника?

Оперуполномоченный: Успокойся, конечно, верю. В конце концов человека можно обратить в любую веру. Однако практически это удается редко. А о таких, как Шумаков, и говорить нечего. Я бы подобных типов всю жизнь держал за колючей проволокой.

Начальник отряда: И все же позвольте не согласиться с вами, Иван Кузьмич. В нашей колонии хорошая атмосфера: военизированный порядок сочетается с уважительным отношением к заключенным. Ведь они тоже люди. Замполит у нас хороший появился. Не побоялся в колонию, в вечернюю школу пригласить ту, что лекцию у нас должна была читать.

Оперуполномоченный: Знаю...

Начальник отряда: В библиотеку умного парня поставил. Клубы по интересам хочет организовать. Народную дружину... Шумаков в колонии четвертый месяц. Рано говорить о каких-либо сдвигах в его сознании. Но уверен: он не безнадежен. Я все-таки, Иван Кузмич, прошу вашего согласия оставить Шумакова в бригадирах. Даже несмотря на сегодняшнее недоразумение.

Оперуполномоченный: Недоразумение, говоришь? Когда оскорбляют, матерят надзирателя - это ты называешь недоразумением? Да за это надо срок добавлять!

Начальник отряда: Этого надзирателя осужденные зовут Садистом. Видно, он сильно задел Шумакова, что тот сорвался. Что-то здесь не так.

Оперуполномоченный: Вот именно, Константин Ильич. Что-то здесь не так. Шумаков не станет зря бузить. Задумал он что-то.

Начальник отряда: Что вы имеете в виду?

Оперуполномоченный: Я ведь наблюдаю за ним с первого дня. Сам присматриваюсь, да и людишек к нему приставил. Он как зверь в клетке: кружит, кружит вдоль ограды. Знаю: высматривает удобное место для побега.

Начальник отряда: Какое место? У нас тут и муха не пролетит.

Оперуполномоченный: Не знаю, Константин Ильич. Не знаю. Вот я, например, нашел такое место.

Начальник отряда: Как? Вы?

Оперуполномоченный: Представь себе. Недавно я побывал в штрафном изоляторе. Увидел в глазок, как Шумаков отомкнул и перетащил к окошку парашу, влез на нее и что-то высматривает. И я понял: будь я на месте осужденного, то бежал бы из колонии именно через это окошечко.

Начальник отряда: Каким образом? Ведь на окне решетка, а за нею - высоченный забор с колючей проволокой и двумя предзонниками. Тут же - вахта.

Оперуполномоченный: Все правильно. Но решетку легко перепилить - там и прутья тоньше карандаша. Во-вторых, этот участок предзонников ночью плохо просматривается с угловых вышек. Внутренний предзонник легко пересечь незамеченным. Затем можно взобраться на крышу вахты в месте примыкания к ней забора, а оттуда спрыгнуть наземь. И вот ты на свободе.

Начальник отряда: Маленькую деталь забыли, Иван Кузьмич: часового на улице, у вахты.

Оперуполномоченный: Часовые ночью - как сонные мухи. Сколько раз заставал их дремлющими. Прислонятся к стене и спят. Никакой бдительности. Это психологически объяснимо. Ведь их функция чисто номинальная: стоять, так сказать, для порядка. А в случае чего на часового можно прыгнуть сверху и задушить.

Начальник отряда: И все же это, согласитесь, очень рискованно.

Оперуполномоченный: Конечно, но, как говорит Шумаков, трус в карты не играет. В общем, Константин Ильич, с Шумаковым дело решенное: снять с бригадиров, семь суток штрафного изолятора. Не знаю, для чего он затеял эту бузу, но обыщем мы его самым тщательным образом. Возможно, и напильничек найдем. А? Как ты думаешь, Константин Ильич?

Начальник отряда: Товарищ капитан, ответьте: Чернецов знает?

Оперуполномоченный: Я же сказал - дело решенное. Это его приказ. Надо было снять Шумакова еще в тот раз, когда он полбригады отравил... А мы обыщем его...

  В это время в барак с шумом вошли вернувшиеся из столовой заключенные. Я отпрянул от стены.

Что делать? Решение пришло мгновенно. Я бросился в каптерку, выхватил из мешка запасные ботинки с ножовочным полотном - в яму. Только булькнуло...

Через минуту я уже стучался в отрядную.

- Войдите, - услышал я голос старлея.

Открыв дверь, я увидел опера, сидящим за столом начальника отряда, а его самого - сидящим у окна.

- Здравия желаю, гражданин начальник, - обратился я к оперуполномоченному (с отрядным я уже виделся утром).

- Здравствуй, Шумаков, - ответил тот. - Как твое драгоценное здоровьице?

- Плоховато, гражданин начальник. Надо, видать, подлечиться.

- Вот я и замечаю: уж больно нелогично ты в последнее время себя ведешь. Три месяца святым был, хоть в угол ставь вместо иконы да молись на тебя. И вдруг начал бузить. Зачем? Опять отдохнуть захотелось?

Опер протер платком свою лысину, облокотился на спинку кресла. Он и без того ростом от горшка два вершка, из-за стола одна голова торчит, а теперь и вовсе в кресле утонул.

После того, что я услышал из розетки, мне было с ним говорить легко. Я ответил:

- Ценю ваш юмор, гражданин начальник, но если бы вас ни за что ни про что послали корове под хвост, как бы вы себя повели?

Оперуполномоченный аж подскочил в кресле:

- Что? Что такое? - заорал он.

Тут вступил в разговор и отрядный:

- Шумаков, ты говоришь правду? А надзиратель Титоренко доложил, что это ты его оскорбил подобным образом!

- Врет он, с чего бы это я его обзывал? Я еще не свихнулся. А ваш Титоренко - садист. Вам любой это скажет. Он ни за что заключенного может унизить, а то и поиздеваться над ним.

- Хватит балаганить, - рявкнул опер. И тут же сменил раздраженную мину на ехидную улыбочку. - Молодец, Шумаков. Держишься ты отлично. - Нажав кнопку переговорного устройства, он скомандовал в микрофон: - Пригласите Титоренко к начальнику второго отряда!

  В кабинете наступило молчание. Я стоял у двери, переминаясь с ноги на ногу. Оперуполномоченный вновь сел в кресло и, чиркнув зажигалкой, закурил папиросу. Наш старлеи явно нервничал: то метался вдоль окна, то отодвигал стул, намереваясь сесть за тот стол, где я каждый день подсчитывал выработку и писал рапорта, но так и не сел. Хороший он мужик. Но уж больно доверчив. Правильно сказал про него опер. В этом я с ним полностью согласен.

Тут и Титоренко подоспел:

- Прибыл по вашему приказанию!

Старлеи хотел было открыть рот, но опер опередил его:

- Сержант! Обыщите его! Все посмотрите, до последнего рубца.

Садист кинулся ко мне, как будто ждал этого приказа, заорал:

- Раздевайсь!

И, не дожидаясь, пока я сниму спецовку, стал рвать ее с меня.

  Так и хотелось ему врезать, но я сдержался. Снял куртку и отдал ее Титоренко. Потом снял рубашку и майку, а затем ботинки, брюки, трусы и остался голым. Мне не привыкать. Титоренко лихорадочно ощупывал каждый рубец одежды, но ничего не находил, затем принялся за ботинки. Оторвал стельки, но с подметками справиться не мог. Капитан молча достал из бокового кармана кителя небольшую монтировку и подал ее надзирателю. Тот вмиг вскрыл подошвы, все осмотрел и доложил:

- Ничего нет, товарищ капитан.

- Вчерашний день ищете? - съехидничал я.

- Помолчи, - оборвал меня капитан. - Одевайся. А ты, Титоренко, пойди посмотри его нары, постель, тумбочку, вещи в каптерке. Мигом!

  Надзиратель вылетел из кабинета, как пуля. Я продол­жал одеваться. Все надел, стою в носках: ботинки валяют­ся на полу, оскалившись бронзовыми шипами.

После минутного молчания заговорил опер:

- Шумаков, так сколько ты просишь себе для отдыха? Я продолжал притворяться овечкой:

- Отпустили бы вы меня с миром, гражданин началь­ник. Ведь я ничего такого не сделал.

- Десять суток хватит? - капитан резко повернулся ко мне, и я заметил, как жестко было его лицо в эту минуту.

- Не понимаю: за что? - не сдавался я. - Ваши всегда правы. Сами же обидят, а ты еще и виноват.

- Впрочем, - не обращая внимания на мои слова, про­должал опер, - можешь от изолятора откупиться.

Я не понял, что он имел в виду, и поэтому промолчал.

- Кусок мыла съешь - освобожу от наказания, - вдруг сказал опер.

- Иван Кузьмич, что это вы? - воскликнул отрядный. На его лице были написаны недоумение и растерянность. Чуть заикаясь, он продолжал: - Это же унижение челове­ческого достоинства!

- Шумаков так не считает, - возразил капитан. -Не правда ли?

«Все знает» - мелькнуло у меня в голове.

- Так ведь он сам, я его не заставлял, - пробормотал я.

- Нет, ты скажи: съешь кусок мыла?

- Еще чего. Уж лучше подохну в шизо.

- Унизительным для себя считаешь? А Гуревичу скормил кусок хозяйственного мыла. Вот так, Константин Ильич. Шумаков мыло есть не хочет. Что же, пусть отдо­хнет суток десять, а там видно будет.

Постучали в дверь. Вошел Титоренко, доложил:

- Товарищ капитан, ваше приказание выполнил. Ниче­го не нашел.

- Ладно. Я сам поищу, уверен, что найду, - махнул рукой опер. - Иди. Да захвати этого. Отведи в штрафной изолятор. На вот, возьми приказ.

  Хреново я себя чувствовал первые дни в шизо. Разо­чарование было велико. Дня три уныние одолевало меня. Ночью не спалось, все лежал на нарах почти без дум, а днем маячил по камере или сидел на корточках в углу, прислонившись к стенам. Лишь на четвертые сутки начал в себя приходить. Подтянулся на руках к окошку, поглядел и ахнул: рядом с вахтой возвышалась новенькая вышка, на ней прохаживался с вороненым автоматом попка, часовой значит.

В общем, на этот раз проиграл я куму. Да... Но врешь, Гном, еще посмотрим кто кого.

  Остальные дни только и думал о том, как выйти победителем в поединке с опером. Разработал, как го­ворится, тактику и стратегию. Мне важно было узнать, кто за мной следит, кого, то есть, приставил ко мне Гном. Но как узнать? Ломал голову долго. Башка разламывалась. Однажды осенило. Решил так: готовить два побега. Один настоящий, другой ложный. В настоящий никого, ко­нечно, не посвящать, а о ложном говорить тем, кто около меня крутится, по очереди. Так, мол, и так. План у меня есть такой-то. Давай бежать вместе - за компанию не так жутко. Тот, кто ко мне приставлен, донесет. Опер пригото­вится брать нас. А я это увижу. Таким образом узнаю, кто фискал. Заодно отвлеку внимание опера от своих настоящих планов. И, значит, легче мне будет осуществить побег. А как бежать, об этом буду думать, присматриваться. Не может быть, чтобы не нашел способа...

  Вышел из шизо я сегодня в шестнадцать ноль-ноль. Через час зэки пришли из рабочей зоны. Сразу новости давай выкладывать. Первым, увидев меня, подскочил Шенгелия.

- Тарзан! У нас пять человек вот уже три дня как перевели на лесобазу, в бригаду Цыбульки. Тебя тоже, наверное, туда. Как штрафника. Бригадиром вместо тебя поставили растратчика, бывшего нашего библиотекаря. Чудит отрядный. Какой с него, со старикашки, бугор? Смех один!

Вот оно что. Ну конечно. Надеяться было не на что. Опер ясно выразился: «снять». Что ж, будем бревна таскать.

- А кого еще перевели? - спрашиваю Шенгелию.

- Головатого, Борю Зотова с Бубликом, Леву Гуревича.

Тут мне подумалось: обязательно в этой пятерке должен быть человек опера. Не Головатый ли? Зотов с Бубликом - народ несерьезный, с ними опер связываться, пожалуй, не станет. Шенгелия? Вряд ли, дурак дураком, к тому же опер развратников не переваривает. Да, скорее всего Головатый. Или Лева, чтоб выслужиться, приспособиться. Они, евреи, приспособленцы. Однако поживем-увидим. Проверю всех, но в первую очередь этих двух."

Меня позвали к отрядному. Я пошел.

- Осужденный Шумаков прибыл по вашему приказанию. Отрядный встал из-за стола, сухо сказал:

- Ты, Шумаков, с бригадиров снят. Переводишься

в бригаду Цыбулько Ивана Григорьевича. Там у него есть свободные нары - перебирайся. Прямо сейчас. Свободен.

  Я вышел. Прошелся по проходу между нарами. По правую руку была моя бригада, по левую - Ивана. Увидел голые нары внизу. Взял матрац с подушкой, кружку с ложкой, перенес на новое место жительства. Вот и все

переселение. Сел на нары. Вдруг вижу - идет Головатый, садится напротив. Его нары, значит, рядом. Ничего себе соседство! Тяжело поглядел на меня, усмехнулся, лег. Черт бы его взял! Перебраться куда-нибудь подальше от него? Нет. Пусть так будет. Еще подумает, что испугался.

К отбою выяснилось: надо мной спит Лева, через нары, тоже наверху, Шенгелия. Боря Зотов с Бубликом в конце барака внизу, рядышком.

  Вот уже две недели, как я работаю у Цыбулько. Иван Григорьевич ничего мужик, ладить с ним можно. Он в колхозе бригадирствовал, а сел за овощи: огурцы да арбузы на сторону машинами продавал. На лесоперевалочном участке особо не свирепствует. Есть работа - гоняет ребят, нет - сиди отдыхай. Если, конечно, Садист в настроении.

  Бревна катать с машин, складывать в штабеля - дело хотя и нелегкое, но привыкаешь быстро. Надо лишь втянуться и приноровиться. А так - неплохо здесь пока: как говорится, солнце, ветер и вода. Солнце и ветер - дар природы, а вода из шланга. Мы даже что-то вроде душа устроили.

  К зэкам я присматриваюсь, все понять хочу, кто стукач. Но никто подозрений не вызывает. Разве что Головатый. Поглядывает на меня недобро, от моих попыток разговорить его уходит, отмалчивается. И все же замечаю: старается он быть всегда ко мне поближе, слушает, о чем я беседую с ребятами. Неужели он? Надо будет его первого и проверить. Именно сегодня...

  Мы сидим на бревнах, как ласточки на проводе: рядком, в два ряда, друг против друга. Развлекает всех Шенгелия.

- Это когда я туда дал из Харькова в Ялту, да устроился массажистом в санаторий на женский пляж – ну жизнь была! Сплошной роман! Женщины, видишь ли, даже самые стеснительные, на курорте становятся совершенно бесстыжие. Меня они совершенно не стеснялись, будто я евнух кастрированный. Вот теперь и думаю: ну за что мне пять лет дали? В квартире собирались и голыми танцевали? Ну и что? Значит, в квартире голяком - разврат, а на пляже - воздушные ванны? Дела... В общем, массажистом мне нравилось. Усядешься верхом на какую-нибудь тетю, минут десять помнешь ей спину - и вроде переспал с ней.

- Зверь, прекращай! - вдруг визжит не своим голосом Боря Зотов. - Про женщин - ни слова! Опять братва всю ночь онанизмом заниматься будет!

Смех, шутки, подначки.

  Я встал, прошелся взад-вперед, как бы невзначай остановился перед Головатым и глазами показал на штабель леса. Ждать пришлось недолго. Смотрю - идет Головатый, в руках - кол. Видно, думал, что бить буду, поэтому вооружился.

- Брось кол, - говорю, - дело есть.

- С тобой у меня никаких дел быть не может, - глухо сказал Головатый. Бросив кол себе под ноги, добавил: - Да какие тут могут быть дела?

- Я не о том. Хочу тебе довериться. Ты мужик серьезный. Мы с тобой - одного поля ягода. Давай-ка забудем, что промеж нас было. Нам надо вместе держаться. Ты что, все тринадцать лет решил тут сидеть? От звонка до звонка?

- К чему ты клонишь? - Головатый достал кисет, газету, скрутил цигарку, закурил.

- План у меня есть, как вырваться отсюда.

- А я тебе зачем? - Головатый прислонился спиной к штабелю, посмотрел тяжело, недоверчиво.

- Одному, понимаешь сам, на такое дело идти страшновато. За компанию веселее.

- Ну и что ты удумал?

- А вот что. В том месте, где деревянный забор разде-

ляет жилую и рабочую зоны, в предзоннике стоит вышка с часовым. Так?

- Ну так.

- Наблюдая за часовыми, я заметил одного солдата, который не очень бдительно несет службу, засыпает на посту. Даже на окрик при обходе дежурного наряда не всегда отвечает. Я неоднократно слышал, как утром дежурный колонии по этим случаям докладывал хозяину. И представь себе, именно в этом месте одна доска на заборе сильно подгнила снизу, и гвозди, видимо, перержавели.

Головатый взволнованно засопел. Его воловьи глаза еще больше выпучились. Он долго молчал, потом проговорил:

- Нет, на это я не пойду. А во-вторых, ты мне враг. Я ничего не забыл, не простил. У меня другая задача -кончить тебя. А бежать - успеется.

Помолчали. Я смотрю, как он гасит цигарку о бревно, обжигая широкие, уродливые ногти. Отмечаю: волнуется, но не подает виду.

- Значит - кто кого?

- Значит так.

- А про мою задумку донесешь?

- Не из тех, сам мог бы догадаться...

Он повернулся и медленно пошел к бригаде. Я тоже отправился вслед за ним.

                  продолжение следует                 

Категория: ПРОЗА | Добавил: sarkel (08.08.2014)
Просмотров: 1246 | Теги: Владимир Пожиганов - Лидочка (3) | Рейтинг: 4.5/2
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа

Категории раздела
СТИХИ [321]
стихи, поэмы
ПРОЗА [227]
рассказы, миниатюры, повести с продолжением
Публицистика [118]
насущные вопросы, имеющие решающее значение в направлении текущей жизни;
Поиск
Наш опрос
Оцените мой сайт
Всего ответов: 208
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0