Григорий Костенко редко брал в руки гитару, но когда у него было настроение поиграть и попеть, мог сидеть с нею несколько часов кряду. Сегодня, выйдя из барака прогуляться, я увидел, что он собрал вокруг себя много народу. Ребята расположились на скамьях летней киноплощадки. Слушали молча. Я тоже присоединился к ним.
Гриша придумал своеобразный бой. Никто другой так не играл. Он периодически, как того требовал ритм, отпускал прижатые пальцами к грифу струны, и это создавало иллюзию сложного музыкального такта. Любая мелодия, которую он играл, получалась тягучей. Такты катились друг за другом, как волны прибоя.
Хотя блатные песни у нас запрещены, их пели, когда близко не было начальства.Костенко пел о жульмане, истосковавшемся в заключении по дому.
Отпусти меня, начальничек,
Отпусти на волю.
Видно, бедная ох соскучилась
Милая за мною...
Песня лилась под перекатывающийся рокот струн, заунывно, тоскливо. Она не оставляла надежды на лучшую жизнь ни жульману, ни самому Грише Костенко, тянувшему срок уже шестой год, ни тем, кто слушал ее.
Отпустил бы тебя, жулъман, я –
Воровать ты будешь.
Ты напейся воды холодной –
Про любовь забудешь.
Отзвенели струны, замерла песня. Мы сидели задумавшись. Песни Костенко всегда навевали грусть. Каждому в такие минуты становилось жалко себя. Я тоже ощутил приступ обиды. За них, за свою судьбу... И хотелось, чтобы это чувство росло, чтобы следующая песня растравила душу еще больше. И Гриша, словно понимая меня, нас, вновь тронул струны. Гитара зарокотала. Ей вторил мягкий голос Григория. Он пел о воре, проведшем долгие годы в тюрьме, а теперь возвращавшемся к постаревшей жене.
Так здравствуй, поседевшая любовь моя.
Пусть кружится и падает снежок.
На берег Дона, на
На твой заплаканный платок...
Эту песню Костенко пел особенно прочувствованно. 1 он с Дона, из станицы Багаевской. А сел здесь, на Украины, куда выезжал со своими ребятами на дело. • ему уже за тридцать, а сидеть ему еще девять годков, и, конечно, амнистия не случится или не отпустят по 'м третям. Пока выйдет, жена его, пожалуй, и вправду поседеет. А скучает он по ней страшно.
...Так играй, моя гитара,
Неразлучная пара,
Пусть шампанского чара
Успокоит меня...
Песни Григория разбередили мне душу. Встав, я поплелся к тому месту, где торчал шест с посеревшим от дождей скворечником. Скворец сидел на сухой веточке, прибитой к сиротливому домику. На фоне хмурого вечернего неба он казался таким одиноким. Повернувшись сторону киноплощадки, он молча слушал тюремные песни. Я горько усмехнулся...
- А, Николай, привет! Заходи, - увидев меня в дверях, :казал из-за стойки Иконников. - Что ты брал,у меня?
- Да вот, «Возвращение в жизнь».
- Ну и как?
- Книжка ничего. Про то, как алкашом один музыкант стал, а потом остепенился.
- Знаю. Вот бы читательскую конференцию по этой книге устроить. Как ты считаешь, будет польза?
Я пожал плечами:
- Эту книжку в ЛТП обсуждать надо - там пьяницы содержатся. А нам бы что-нибудь вроде «Консуэло».
- Согласен. Но и такие, жизненные, надо обсуждать.
- Возможно.
- Раздать бы эту книгу по отрядам. Но вот незадача: один экземпляр остался. А было пять штук. И куда они деваются, книги? За полгода, как сообщил бывший библиотекарь, томов шестьдесят пропало. Мне непонятно это.
Смотрю я на Иконникова, как на диковинку какую. Уже месяц он в зоне, а такого пустяка не знает - куда книги деваются. Не видит, что вокруг него делается. Может, сказать?
- Жаль, нередко пропадают хорошие книги, - продолжал Иконников. - Здесь, в заключении, книга - единственная радость. А какое это могучее средство воспитания! Одна хорошая книга сделает в десять, двадцать раз больше, чем сотня лекций на тему морали... Узнать бы, кто их ворует? Соглашусь лишних полгода отсидеть, чтобы поймать негодяя!
- Да ты что - шутишь? - изумился я. - Из-за книжки -полгода сидеть тут?
- Может, ты это и не в состоянии понять, - задумался Иконников. Видать, что-то вспомнил. Может, свой институт, профессоров, студенческие дискуссии...
Я перебирал книги на стойке, которые тут лежат стопками. Одна попалась про разведчиков. Я отложил ее.
- Дай, наверно, эту. Иконников очнулся:
- Взял бы ты лучше «Братьев Карамазовых». Не читал? На днях получили. - И подает мне новенькую толстую книгу. Взял я ее, полистал. Прочитал сверху: Ф.М. Достоевский. Знакомая фамилия. Кто-то из классиков. Не люблю я их, классиков. Скука. И потом - книжка уж больно новая. А я люблю потрепанные. Если засаленная - значит интересная, читаю ее. А другая может десять лет простоять на полке - и все новая.
- Ты возьми, возьми, - настаивал библиотекарь. -Не пожалеешь, уверяю тебя. Давай я тебе ее запишу.
И записал. Пришлось взять.
- Там, брат, такие характеры, в этой книге! Жизнь кипит! Сумасшедшая русская жизнь! Только береги томик пуще глаза - он один у нас!
Иконников присел на стул, помолчал.
- Была у меня в детстве, - заговорил он вновь. -Любил я ее больше всех. Как-то пришел к нам в дом один новый ученик, Чуркин (в седьмом классе я тогда учился). Увидел библиотеку - глаза у него разбежались. Стал брать у меня книги читать. Как будто парень неплохой. Мы подружились. Полгода прошло. И вот однажды попросил он у меня сразу двадцать книг - самых лучших. Говорит, во дворе у них ребята выставку решили устроить. А он у тетки жил, и у них дома ни одной книги не было. Я дал. Сложил он их в мешок и попер домой. Больше я его не видел. Как горевал я тогда! Особенно за «Братьями Карамазовыми». Даже заболел.
Говорит он это, а у самого глаза мокреют.
- Десять лет прошло, а простить этому негодяю не могу. Оказалось потом - сдал он их в букинистический магазин. Знакомый мой купил там одну мою книгу, и узнал я ее по своему книжному знаку. Не дай бог встретится мне этот гад - не знаю, что я с ним сделаю!
Фанатик он, что ли, этот Иконников? Казалось бы - ну и черт с ними, с этими книгами, потерял сотню рублей -делов куча. А гляди - до сих пор страдает!
- Слушай, Витек, - решился я наконец. - Приходи сегодня в барак сразу после того, как закроешь библиотеку. Минут за тридцать до отбоя. Что-то интересненькое покажу.
- Ты о чем? - не понял Иконников.
- А вот тогда и увидишь о чем.
- Секрет, что ли?
- То-то, что секрет, приходи.
- Долго еще базарить будете? - услышал я голос позади себя. Оглянулся - уже очередь за мной собралась.
- Так ты приходи, обязательно, - сказал я Иконникову и вышел из библиотеки...
Иконников пришел в точно назначенное время. В этот сумеречный последний час перед отбоем заключенные умиротворенно прогуливаются по однажды выбранному маршруту: одни - вдоль предзонника, другие - от барака к бараку, третьи - на плацу, где утром и вечером нас неутомимо пересчитывают люди в военном. Гитарный звон звучит то здесь, то там. Иные собираются группками, садятся в круг на землю, устланную спорышом, мирно беседуют.
К одной из таких групп, расположившихся неподалеку от школы, я подвел библиотекаря. Здесь сидело шесть человек. Среди них я узнал тех, кого и собирался увидеть -Зотова с Петькой Бубликом. При нашем приближении они не прекратили беседы. Напротив, даже заговорили оживленнее. Мне знакома эта уловка заключенных: если во время беседы на секретную тему кто-то вдруг подойдет, разговор не прерывается, так как это может показаться подозрительным. Наоборот, беседа продолжается, как ни в чем не бывало, но совершенно о другом. Или переводят ее зэки на блатной жаргон, понять который могут только посвященные.
Вот и Боря Зотов не умолк:
- Так ты, Бублик, говоришь - пришел вагончик?
- Пришел, Боря, пришел, - скалит черные зубы симпатичный Петька. - И не один вагончик.
- А сколько?
- Пять штук, Боря.
- Ишь ты, - делает круглые глаза Зотов. Они, его глаза, даже в сумерках голубеют, как две незабудки. - И какие же? - интересуется он.
- Пятьдесят тонн каждый!
- Вот это да! Дня на три хватит разгружать. Живем!
Бублик заливается, кажется, беспричинным дурашливым смехом.
Я тоже посмеиваюсь. Не от того, что смешно. Забавно смотреть на рыжего Иконникова, который с удивлением слушает этот непонятный для него разговор.
Боря мне подмигивает. Он знает, что я понимаю.
- Развлекаетесь, ребятишки? - говорю я. - Настроеньице, вижу, ничего? Это перед разгрузочкой вагончиков повеселели?
- А тебе что, завидно? - отвечает Зотов. - Ты ведь этой работкой не занимаешься.
- Точно, - говорю. - Цвет лица берегу. Хочу биксе понравиться. Говорят, с первого сентября появится в зоне. Учительша. Замполит в школу пригласил.
Это известие ошеломило всех. Парни, как дураки, сидели с раскрытыми ртами.
- Балаганишь, Тарзан, - наконец вымолвил Зотов. -В зоне - девка?!
- За что купил - за то продал.
- Молодая?
- А вот и не скажу. Помучайся. Три дня всего осталось.
- Чего ему мучиться, - сказал кто-то. - У него Бублик лучше всякой биксы.
- Заткнись, придурок, - откликнулся Петька. - Я не в обиженных.
В это время включили прожекторы, и Петька сказал:
- Пойду-ка я лучше почитаю.
Он взял с земли какой-то сверток, положил под мышку и направился в закуток между бараком и тамбуром.
- Пойду и я, - поднялся Боря.
Я взял Иконникова под руку, отвел к школе, в тень. Отсюда был хорошо виден тот закуток, где спрятались Зотов с Бубликом.
- Гляди получше, - сказал я Иконникову.
- Да что там интересного? - не понял тот.
- А ты смотри, смотри. Видишь огонь?
- Вижу. И что? Может, прикуривают.
- Спичка так долго не горит.
Иконников только пожал плечами. Вижу, ни черта не понимает.
Мы уже стояли минут пятнадцать, и все это время в закутке горело. Наконец пламя погасло. Стало слышно, как там что-то хлебают, дуя, обжигаясь, чертыхаются.
- Ну? Теперь дошло?
- Что дошло? - начал уже раздражаться Иконников. -Хватит с меня загадок. Говори, в чем дело!
- Фраер ты, Витя, - разозлился я. - Фраер и есть. Чифирят они, понял? Чифирь пьют. Не знаешь, что такое чифирь? Круто заваренный чай. Кружка у них поллитровая. Пару вагончиков по пятьдесят тонн - это две пачки чая по полета грамм. Заварили, между прочим, на огне из листков толстой книги, что ты видел у Бублика под мышкой. Теперь она, наверное, на треть похудела. Дошло?
- Теперь дошло, - помрачнел библиотекарь. - Я из этого Бублика душу вытрясу!
- Не один он в лагере чифирит. Вон, гляди. - И я показал еще на одну пару, направляющуюся в темный угол.
Иконников хотел было кинуться вслед, но я схватил его за руку:
- Не надо. Они тебя вдвоем измордуют.
- А ты? - глянул на меня в упор библиотекарь.
- Я не буду вмешиваться. Чего ради? Пусть себе жгут. Жалко книжек, конечно, но им ведь тоже на чем-то надо заваривать. Газеты - дефицит, они на курево идут.
Иконников все же вырвался, бросился за чифириста-ми, подскочил, выхватил книгу. Слышно было, как он негромко, но твердо сказал:
- Варвары! Тупорылые свиньи! Амебы одноклеточные! Это же книги! Концентрация мысли человеческой! Не позволю! Не дам жечь!
Он повернулся и быстро пошел в барак. Двое было кинулись за ним, но я преградил им дорогу.
- Пусть идет. Правильно он вас. Пожжем все книги, а что читать будем?
Тут раздался звон рельса. Он возвещал об отбое. По пути в барак я увидел впереди себя Головатого. Ускорив шаг и поравнявшись с ним, я тихо сказал:
- Буду уходить в ночь с четверга на пятницу. Надумаешь со мной - скажи.
Он не ответил. Так, не обмолвившись ни словом, мы и вошли в барак.
14
А к вечеру следующего дня в колонии случился переполох. Мы вдруг увидели выходивших из административного барака красноповязочников! Впереди всех смело выступал библиотекарь.
Ничего себе! Ну есть у нас активисты. Есть секция внутреннего порядка, сокращенно СВП. Но повязок еще никто из них не носил. А тут на тебе!
Зэки было кинулись к активистам, начали свистеть, улюлюкать, но в дверях административного барака показались люди в военном. Все же кто-то осмелился бросить в общественников камнем и угодил в идущего рядом с Иконниковым парня. Библиотекарь, зорко следивший за поведением толпы, крикнул:
- Это тощий бросил!
И послал одного из активистов за надзирателем.
Прибывший надзиратель задержал тощего мужичка.
Оказывается, в одном из бараков членам СВП выделили комнату с выходом наружу. Раньше она использовалась как чулан для веников. Они туда вошли все, а вслед за ними замполит и кум. Мужичку, швырнувшему булыжник, видно, достанется. Начальство не простит ему. Через некоторое время он вышел. Его обступили, стали расспрашивать. Он только отмахнулся, сказал: - Воспитывали. Кум хотел отправить в шизо, но библиотекарь уговорил отпустить...
Вышел Иконников. С табуреткой, куском кирпича, какой-то дощечкой. Прибил вывеску к верхней перекладине лутки. Я в числе других подошел, прочитал: «Штаб СВП».
Не слезая с табурета, Иконников обратился к толпе:
- Вот что! Секция внутреннего порядка решила активизировать свою работу! Чтоб никто книг не жег и так далее. Кому-то это, возможно, не понравится, но придется смириться!
Иконников спрыгнул наземь, открыл дверь. Из нее высыпали общественники. Оставив несколько человек в штабе, они направились к библиотеке. Замполит и кум пошли каждый к себе.
Надзиратели расхаживали по зоне, заглядывали в бараки, предупреждали:
- Не вздумайте бузить. Начальник колонии обещал суд и тюрьму всякому, кто поднимет руку на активиста...
На другой день я не услышал, чтоб кого-нибудь побили.
И все же Иконников затеял опасное дело. Как бы ему на нем не споткнуться...
Когда мы шагали в столовую, Иконников спросил:
- Николай, какое у тебя образование?
- А тебе-то что? Проваливай. Я с красноповязочниками не знаюсь.
- И ты - туда же? Я думал, ты умнее. Мы хотим, чтобы в колонии не жгли книги, не избивали слабых, не нарушали спокойное течение колонистской жизни.
- Все равно противно видеть здесь красноповязочников.
- Это с непривычки, - усмехнулся библиотекарь. -Привыкнете. Так какое у тебя образование?
- Шесть классов и два университета, - ответил я.
- Нет, серьезно.
- Ну говорю же - шесть классов и два срока.
- А-а, - протянул он. - Так вот. Скоро начало учебного года. Иди-ка ты в школу, учиться. Можно седьмой пропустить. Сразу в восьмой.
- Да ты что? - я даже остановился, но меня толкнули в спину идущие сзади. - Зачем мне это? Я уже забыл все, что когда-то учил.
- Чепуха! - горячо возразил Иконников. - Дам тебе учебники, почитаешь, все восстановишь в памяти. Я тебе помогу. Ведь вижу: есть у тебя тяга к знанию, уважение
к книге. Жизнь твоя, наверное, сложилась неудачно, а то бы вышел из тебя нормальный человек.
- Спасибо за комплимент. Выходит, я ненормальный?
- Нормальные сюда, Коля, не попадают.
- А ты?
- Насчет меня особый разговор. А знаешь, я тоже, пожалуй, пойду в школу.
- Да у тебя же - институт!
- Это ничего. Повторение - мать учения. К тому же в школе интересно. Учителя, уроки, черная доска. Хорошо!
- Небось усек, что учительша принята в школу, вот и захотелось поучиться. Так? Признайся, - подмигнул
я библиотекарю, когда мы, вбежав гуськом по ступенькам в столовую, уже садились за стол.
По команде нашего сержанта мы сели и, похватав алюминиевые миски, протянули их поближе к бачку, из которого дневальный Овсянкин разливал суп.
Вдруг Шенгелия как вскочит да как закричит:
- Петухи гамбургские! Кто мне подсунул эту миску?! Кто?
- Что такое? - вскочил и сержант.
- Смотрите, гражданин начальник! - орал Шенгелия. - С дырочкой!
Он вертел миску в вытянутой руке и совал ее каждому под нос, предлагая своими глазами удостовериться, что ему действительно поставили посудину с дырочкой возле ободка.
- Кто? Кто дневалит сегодня? - Грузин орал так, что, наверное, слышно было на улице. - Покажите мне этого петуха! Я ему нос откушу!
В столовой раздались возгласы, перешедшие в шум и гам. Одни, как и Шенгелия, искренне возмущались, другие говорили, что, мол, может, ему и правильно поставили эту миску.
Тут из-за стола поднялся белый, как стена, Овсянкин и начал, заикаясь, оправдываться:
- Гиви, я не хотел. Это случайно, нечаянно. Я не видел, клянусь...
Шенгелия швырнул миску в Овсянкина, но она пролетела мимо его головы, упала на асфальтовый пол, зазвенела, покатилась под стол. Ее стали пинать ногами. Звон, крики, смех, топот ног...
-- Встать! - вдруг рявкнули у входа в столовую.
Оглянувшись, я увидел кума. Вмиг все вскочили на ноги, стихли.
У маленького ростом Гнома был низкий раскатистый бас.
- Что за балаган? - загремел он.
Наш долговязый сержант выскочил из-за стола, подлетел к куму, доложил:
- Товарищ капитан! Отряд находится на завтраке. Никаких происшествий не произошло.
— А почему шум?
- Шенгелии, думаю, случайно, попалась миска с дырочкой, вот он и взбесился.
- Дать Шенгелии другую миску! Всем сесть и продолжать завтрак! - скомандовал кум.
- Сесть и продолжать завтрак! - повернувшись на сто восемьдесят градусов, повторил команду сержант.
Перепуганный Овсянкин кинулся к раздаче, принес новую миску, передал ее Шенгелии. Тот молча показал ему кулак. Иван Григорьевич Цыбулько принялся разливать суп.
Похлебка была не домашняя - жидкий борщец и положенный крохотный кусочек мяса. Но голод не тетка. В несколько секунд выхлебав содержимое мисок, мы принялись за кукурузную кашу. Это была не мамалыга, которую нам тоже часто давали, а каша из крупно дробленой крупы. Кукурузой нас душат уже две недели подряд, с того момента, как зэки начали выезжать на уборку в совхоз. Теперь эта жратва надолго.
Кашу мы проглотили тоже в два счета, запили чаем и, встав, опять же по команде, гуськом вышли во двор, построились, двинулись в барак. Там мы должны оставить свои кружки, ложки, а затем вновь построиться для перехода в рабочую зону.
Иконников, шагавший рядом, видимо, не желая выглядеть дураком, не решался задать мучивший его вопрос: почему из-за крохотной дырочки у самого края миски поднялся такой шум? Он лишь недоуменно посматривал на меня.
- Из таких мисок едят педерасты, - пояснил я. - Они отдельно питаются. Понял?
- Чушь собачья, - пробормотал Иконников, отводя глаза. Ишь ты, застеснялся интеллигентик. Черт-те для чего таких сажают. Только портят людей...
Весь этот день я чувствовал себя не в своей тарелке. Долго не мог понять: почему? Потом вспомнил свой разговор с библиотекарем насчет школы. А может, и вправду пойти записаться? Не получится - ну и хрен с ним. Похожу, поразвлекаюсь. К тому же эта учительша. Может, симпатяга окажется? Какое-никакое, а все-таки развлечение. И кума запутаю. Зато отрядный будет в восторге. Так и сделаю, наконец решил я к вечеру.
И когда нас пригнали с работы, мы с Иконниковым отправились в школу. Там спросили меня, сколько классов окончил. Я ответил, что семь. Меня зачислили в восьмой класс. Я тут же получил несколько тетрадей, дневник, кой-какие учебники. Все совершилось так быстро и просто, что я даже удивился. Какое-то непонятное чувство одолевало меня. Не то неловкость, не то радость. Я - ученик, школьник? Ну даешь, Тарзан.
Иконников поступать в школу не стал, так как нельзя ему: библиотека-то по вечерам работает.
Мы зашли в один класс, в другой. Вспомнилось что-то далекое, грустное. Захотелось поскорее дождаться первого сентября, сесть за парты, услышать голос учителя, взять ручку, что-то решать, писать... |