1
Этот тип, Шенгелия, уже третий день в нашей бригаде. Работать пока еще как следует не работал: все присматривается, примеряется, заглядывает во все углы, принюхивается. То бидоны из-под краски его заинтересуют - все просмотрит, то лаки, растворители начнет на язык пробовать. Вот и сегодня его высокая фигура маячит по всему цеху.
Подзываю, говорю:
- Чего мельтешишь? Норму не дашь - без ларька останешься!
Шенгелия делает испуганное лицо.
- Что ты, бугор! Я и так тонкий, звонкий и прозрачный. Без ларька пропаду!
Красив зверь. Просто князь: нос прямой, брови высокие, как у девицы, губы красные, как вишни. Видать, немало девчат попортил. Он и страдает, говорят, из-за них.
- Ты бы, бугор, свеженькой политуры выставил, а то муть одна в бидонах.
Ему-то что? Прикидываю: загнать политуру хочет? Но кому? За зону все равно не вывезешь, а здесь она и задаром никому не нужна.
Пошел в колерную, посмотрел: действительно, политуры на дне. Надо выдать.
Иду к своей будке, отпираю висячий замок, а Шенгелия тут как тут:
- Давай помогу!
Поднял на живот сорок литров и попер в колерную. Поставил и не уходит, чего-то крутится и крутится там.
- Иди, паши, а то довихляешься у меня...
Он нехотя побрел к стоявшим неподалеку только что зашпаклеванным кухонным столам, взял наждак, начал тереть.
Тут меня позвал отрядный. Я бегом к нему. Строгий он у нас, с характером. Молодой такой старлей, из новых.
- Слушаю, гражданин начальник!
- Ты, Шумаков, после ужина собери всех в красном уголке: лекция будет. Женщина читает, придет вместе с замполитом. О дисциплине своих предупреди. Да сходи в столярный цех. Пусть ребята штук пять реек сделают -наглядную агитацию развесить.
Я опрометью в столярку. Сделал все, как велели. Часа через два вернулся к себе, с рейками.
Смотрю, что-то не то. Братва кучкуется. То там, то здесь смех. Почти никто не работает. Кто-то рысью пробежал мимо, расстегивая на ходу штаны. Шенгелия? Чего это он? Шенгелия выскочил в открытые ворота - прямо к уборной. Мужики хохочут, аж стекла в окнах дрожат. Не успел грузин выйти из уборной, как туда потянулось еще несколько человек. Остальные пальцами на них показывают, со смеху покатываются. Я смотрю, дивлюсь, ничего понять не могу.
- Что за цирк? - кричу. - Полчаса еще пахать! Все по местам!
А они вроде бы и не слышат. Гогочут, как чокнутые. Тут Шенгелия возвращается. Рот до ушей.
- Лыбишься-то чего? - спрашиваю.
Он подходит вплотную, и я вижу, что он пьян. Батюшки! Грузин загадочно улыбается, затем заговорщицки шепчет:
- Химию одну предпринял. Выпить хочешь?
Кто ж не хочет? У меня даже слюна побежала... Но мне не верится:
- Фантазер ты, зверь. Где взять?
- Я ж говорю - схимичил. Пойдем в колерную. Заходим. Он наливает в кружку политуру, сыплет туда соль и еще что-то. В кружке бурлит, выпадает в осадок. Жидкость вновь светлеет. Он осторожно сливает ее в другую кружку и подает мне: -Пей!
- Ты что, с турника упал?
- Пей, не боись. Я ж вот - живой. Да и они тоже. Мгновение борюсь с соблазном. Потом осторожно пью. Горло обжигает, перехватывает дыхание. Я чувствую сразу, что дурею. В глазах плывут желтые пятна. Кровь стучит в висках, начинает кружиться голова.
Спустя четверть часа я ржу вместе со всеми, глядя на вереницу бегущих к уборной и обратно. Вдруг чувствую: наступила и моя очередь...
Звон рельса раздался внезапно. Он возвестил о том, что рабочий день кончился и пора идти в жилую зону. Все замолчали. Я приказал построиться, оглядел бригаду. Многие с позеленевшими лицами, и им было не до смеха. Я тоже почувствовал тошноту.
Мы двинулись к вахте. Шмон прошел быстро, хотя солдаты посматривали на нас подозрительно и о чем-то перешептывались, прежде чем пропустить нас...
2.
Я лежу на голых деревянных нарах в тесной, как могила, камере. Над железной дверью - тусклая в пррволочном колпаке лампочка. В углу, рядом с дверью, параша. Над моей головой под низким потолком чернеет квадрат окошка с железной решеткой. Камера как камера. Я не раз проводил в таких серые длинные дни.
Я чувствую смертельную усталость. Понос и рвота прекратились. Но боль в животе еще временами накатывает.
Наш отрядный принял, на мой взгляд, правильное решение, посадив в шизо одного меня. Иначе пришлось бы наказывать всю бригаду. К тому же некоторым было так плохо, что их пришлось положить в санчасть. Других в бараке отпаивали марганцовкой.
Когда оказываешься в таком вот положении, поневоле от безделья в голову лезут разные мысли. Хочешь не хочешь, а вспомнишь все, что с тобой было в жизни. Лежа на нарах (одна рука под головой, другая прикрывает глаза от света) я вспоминаю себя с самого раннего детства.
Помню, пожалуй, лет с трех, потому что в первой картине, которая предстает перед моими глазами, я, малыш, уже уверенно держусь на ногах...
Я шагаю по улице и вдруг головой упираюсь в коричневую мотню. По бокам - буквой Л широко расставленные ноги в сапогах.
Я чувствую, как меня берут за шиворот, и вот я лечу в канаву. Карабкаясь в грязи, я вижу здоровенного немца, который смеется, указывая на меня пальцем...
Теперь картины детства уже мелькают, словно фрагменты старого кино...
Мы с сестрой Лидой и другими ребятами, спрятавшись за дерево, выжидаем, когда немецкие часовые сойдутся, а затем вновь разойдутся в стороны. И как только расстояние между ними достигнет метров пятьдесят, мы быстро перебегаем тротуар, протискиваемся сквозь прутья ограды городского сада, в котором немцы устроили склады, и прячемся в кустах. Здесь в траве валяется множество опавших «рожков» американской акации (гледичии). Мы разламываем их и высасываем зеленоватую приторно сладкую пасту, выплевывая крупные коричневые косточки, твердые, как галька. Это длится минут двадцать. Затем вновь, улучив момент, быстро преодолеваем решетку и оказываемся на мостовой. Один из развернувшихся часовых подозрительно смотрит на нас и повелительно что-то кричит. Мы стремглав бросаемся во двор нашего небольшого «городка».
Этот «городок» — как город в городе. Опоясанный металлической оградой, он стоял обособленно от других кварталов. Здесь расположился немецкий штаб, где было много немцев и румын.
Мы всегда были голодны и поэтому просыпались рано. Как только время проходило к семи утра, детвора высыпала во двор, где в это время немцы рассаживались вдоль бортов грузовых машин и ели бутерброды с маслом. Я, как и другие, кружил вокруг этих машин. И неизменно какой-нибудь немец манил меня пальцем. Я знал, чем это всегда кончалось, но какая-то сила толкала меня вперед, и я изо всех сил тянул руку к куску хлеба. Когда казалось, что я уже поймал его пальцами, немец хлестким ударом колодки ножа бил меня по руке. Я отскакивал от машины, страшно визжал от боли, а солдаты раскатисто хохотали. И мы, сбившись в кучу, затравленно и зачарованно следили, как хлеб с маслом отправляется в их рты.
Вспомнилась ночь, когда всех нас: сестру, меня и мать разбудили раскатистые взрывы снарядов. Мать быстро стащила нас на пол, затолкала под кровать и прикрыла своим телом. Она часто так делала во время бомбежки или артиллерийского обстрела. Через несколько минут со страшным воем что-то пронеслось по комнате. Забарабанило чем-то по кровати, и нас опалила знойная пыльная волна. Потом неподалеку раздался страшный взрыв. Некоторое время мы лежали неподвижно, но потом мать выволокла нас из-под кровати. И мы с удивлением смотрели на пустой оконный проем и рваную дыру в стене нашей комнаты. Снаряд пробил ее и улетел куда-то. Мать торопливо вывела нас по лестнице во двор и потащила под свод небольшого железнодорожного моста. Сделала она это вовремя. Крышу нашего двухэтажного дома как ветром сдуло. Дом загорелся. Он горел всю ночь. А мы сидели под мостом, куда сбежалось много людей. Женщины выли и причитали. Но мне, помню, было не страшно. Даже, пожалуй, интересно.
Когда рассвело, оказалось, что мы бездомные. Мы шли по каким-то улицам, застроенным низенькими глинобитными частными домами. Мать часто останавливалась возле какого-нибудь из них и, когда кто-либо выходил, жалобно говорила:
- Не пустите ли бедных сирот на квартиру?
Потом я вижу, как мы всей семьей: мать, Лида и я сидим в проходной комнате за столом, накрытым выцветшей зеленоватой клеенкой. За окном непроглядная темень, завывает пурга. На столе керосиновый каганец. Лепесток его слабого пламени еле-еле освещает горстку зерна. Мы берем по щепотке и перебираем каждое зернышко. Большая часть из них - черные угольки, и мы выбрасываем их в ведро, под стол. А те, что только порыжели от огня, складываем в отдельную кучку.
Незадолго до этого мать принесла целый мешок этих зерен с пожарища. У нее было хорошее настроение, хотя видно было, что она не может разогнуть спину после тяжелой ноши. Она задорно посматривает на нас блекло-голубыми глазами и рассказывает захватывающую сказку «Пора к раку на службу». У нее простое лицо с прямым носом и резко очерченными губами, длинные толстые черные косы, уложенные венком вокруг головы. Она еще молода и полна сил: кажется, ей нипочем ни война, ни голод, ни разруха. Мы перебираем зерна, изредка бросая в рот самые лучшие, и представляется нам, что нет ничего вкуснее этого обугленного, с привкусом гари хлеба... Мать часто оставляла нас одних на несколько дней, а то и на неделю.
- Ухожу за море, - говорила нам она, и, действительно, так оно и было. Она привязывала бечевкой узел к самодельным санкам и с двумя-тремя солдатками уходила в сторону моря. Хотя немцы опоясали побережье колючей проволокой и его патрулировали машины, они все же пробирались ночью по льду залива на противоположный берег. Путь был дальний - в один конец километров трид дать. На той стороне залива, в деревнях, сильно удаленных от городов, они меняли носильные вещи на муку, картошку и сало и возвращались тем же путем в город.
День, когда мать, замерзшая, смертельно усталая, открывала ветхую калитку и вкатывала во двор санки, груженные оклунками, был всегда для нас праздником, ведь это значило, что неделю и две, и три мы не будем голодать, что мать будет с нами и в нашей комнатушке будет тепло и уютно...
Жили мы в стареньком домике какой-то глухой древней старушки совсем недалеко от нашего разрушенного жилища, почти сразу за железной дорогой. Сестра Лида и я чуть ли не каждый день бегали на развалины и играли во взрослых: убирали квартиру, «пекли» из глины «пироги» и «блины».
В тот июльский день все было так же. Я подвозил на глиняном грузовике «муку» и «соль». А девочки замешивали тесто.
Вдруг кто-то крикнул:
- Наши!
Все бросились вон из разрушенного здания. Я тоже побежал, хотя и не понял, что к чему. Когда Лидина красная кофточка стала быстро удаляться, я заорал:
- И я! И меня!
Я бежал, потеряв их из виду, до ограды «городка», за которой пролегала улица и располагался городской сад. Я выскочил из калитки. Улица была запружена народом. По мостовой грохотали танки. На них сидели бойцы свин-товками и автоматами, гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Прямо на броне лежали цветы: белые и красные астры, разноцвет, желтые коготки, оранжевые кавалеры, сочно-бордовые георгины, белые ромашки. В нашем городе любят цветы и называют их по-своему. Они растут в каждом дворе и на улицах. Люди бросали их бойцам, ими была усеяна вся мостовая...
Так в городе началась новая жизнь, без немцев. Она принесла с собой радость, свободу, надежду. Надежду на то, что мы каждый день будем есть...
.. .Пустырь. В центре пустыря - кирпичный магазин. Целый день мы, мальчишки и девчонки, а также взрослые - рядом с этим магазином. Здесь разыгрываются целые представления, и смешные, и страшные. В качестве действующих лиц - пацаны постарше. А мы, мальцы, в числе зрителей.
Вот долговязый бледный парень по кличке Длинный ложится на спину. На пожухлую, вытоптанную босыми ногами траву. Другой, раздетый до пояса, Цыган, взгромоздился на него и нащупывает на шее какие-то связки, вены.
- Спи, спи!.. - повелительно повторяет он. - Сейчас ты будешь спать...
И действительно, Длинный засыпает. Потом он, сонный, начинает выполнять команды Цыгана: поет, садится, делает упражнения. Затем встает и с вытянутыми вперед руками ходит по кругу.
- Лови Винтика, - вдруг приказывает Цыган, и когда Длинный хватает Леньку Винтика, истерически кричит: -Души его!
Длинный набрасывается на мальчишку и впрямь начинает душить. Ленька ожесточенно отбивается. Наконец ему удается вырваться. Он в ужасе мчится прочь. Цыган смеется в голос, воет почти по-волчьи. А рядом корчится от смеха Длинный.
Я не могу понять: вправду Длинного усыпили или это был розыгрыш? Жутковато все это. Но я смеюсь. Как все... Цыган и Длинный садятся друг против друга.
- В буру? - спрашивает Цыган.
- В нее, - отвечает Длинный.
Цыган достает из-за пазухи нож со сборной колодкой, втыкает его в землю.
Игра идет оживленно. Засаленные рубли и трешки переходят из рук в руки. Цыгану стало везти. Длинный выкладывает на кон все новые смятые трешницы и все больше бледнеет. Вдруг он вопит так, что у меня по спине бегут мурашки:
- Мразь черная! Передергивать?
Мгновенно две руки, белая и смуглая, метнулись к ножу. Длинный успел первым. Блеснула сталь, и Цыган, охнув, завалился набок.
Но тут закричали:
- Хлеб привезли!
Всех как ветром сдуло. Недавние зрители неслись к магазину, куда действительно подкатила хлебная будка, запряженная лошадью. Один Длинный, непрерывно оглядываясь, пошел не к магазину, а в ту сторону, где от пустыря веером расходились улицы. Цыган продолжал лежать в траве среди разбросанных карт, зажав рукой плечо. Между пальцами сочилась кровь, стекала по волосатой груди. Я стоял подле него и смотрел, как завороженный. Затем я протянул ему носовой платок. Он взял и приложил его к ране. С трудом поднялся и, пошатываясь, пошел. Пошел вслед за Длинным. И только когда его фигура скрылась за домом одного из переулков, я побежал к магазину.
Там была давка. Я пытался протиснуться между ног взрослых, но они отшвыривали меня, как щенка. Были и такие, что жалели, пытались поставить впереди себя, но сзади раздавалось: - Раз! Еще раз!
Дух у меня захватывало, косточки хрустели, и я вылетал из очереди, как пробка из бутылки, когда сильная рука хлопнет ее по донышку. И все же я вновь бросался атаковывать очередь.
Это длилось час, может больше. Наконец очередь распалась - кончился хлеб. Я отошел к стенке. Слезы покатились из моих глаз. Люди выстроились в цепочку, и лили путка их пересчитала. Я пристроился сзади. Мой номер был сто седьмой...
.. .Очереди, очереди... Теперь это была зима. Хлеб привезли в половине двенадцатого ночи. Я вновь бьюсь об очередь, как о неприступную скалу. Я кричу наглухо закутанной в платок женщине:
- Тетенька! Тетенька! Я ж - сто двадцатый!
Она пытается дать мне возможность стать в очередь, но ничего не получается. Тут кто-то схватил меня сзади, поднял и швырнул поверх голов прямо к прилавку. Я протягиваю карточку, продавец отвешивает шестьсот граммов хлеба, и я сползаю наземь.
Прямо передо мной стоит Цыган. Я его не встречал после того случая.
- Вот ты и с хлебом, - осклабился он.
Мне почему-то радостно его видеть. И я сразу спрашиваю:
- А где Длинный?
- Ищут Длинного, да не могут найти, - отвечает он. - Все понятно?
А сам улыбается...
Я иду по зимней морозной дороге, которая скрипит у меня под ногами. Меня провожает круглолицая луна. Во дворах лают собаки. Мои шестьсот граммов серого хлеба пахнут на всю улицу. Я не могу удержаться, чтобы не отщипнуть кусочек, затем другой. Пока шел домой, общипал хлеб со всех сторон. Готовлюсь к суровому выговору матери. Но когда стучу в дверь, она, откинув крючок, тут же поднимает меня на руки, целует, говорит:
- Кормилец ты наш... И я ощущаю на ее щеках слезы.
Лида почему-то не спит. Она сидит за столом. Каганец освещает ее лицо, тревожные тени мечутся по маленькой комнатушке. Мать стоит у печи. Она то и дело подносит к глазам какой-то лист бумаги, читает, беззвучно шевеля губами, начинает рыдать. Лида шепчет мне на ухо: - Мама получила извещение. Папка погиб...
Полтора года, как кончилась война, а нам все присылали извещения с одним и тем же текстом: «Пропал без вести». И вот теперь - похоронка...
- Проклятущая война-а, - выла мать. - Что же теперь делать, как растить детей?..
Она причитала, горько стеная, и постепенно мы стали ей вторить...
Мать все же вырастила нас. Несмотря на холод, голод, тиф и нашу полубеспризорную жизнь. Лида окончила семилетку, поступила в ремесленное училище и даже начала немного зарабатывать. Я ходил в шестой класс и считал себя вполне взрослым. Мне хотелось поскорее стать рабочим, помогать матери. Возможно, все так бы и было...
Но однажды какая-то женщина, постучав, вошла в наш убогий домишко. Мать готовила у печки, я корпел у окна с задачкой по алгебре. Женщина, низенькая, полная, в ветхой деревенской одежонке, встала у порога, не шевелясь, и глядела на меня. А мать с кастрюлей в руках смотрела на нее, все больше бледнея.
Наконец женщина шумно выдохнула, рванула ворот цветастой кофты, словно он душил ее, ухватилась за дверной косяк и тихо, страдальчески вымолвила:
- Сыночек, Коленька...
Мне стало жутко. Я взглянул на мать. Кастрюля с фасолью в ее руках мелко задрожала и выскользнула на пол. Мать опустилась на стул, тяжко закричала:
- Нет! Нет! Нет! Не-ет!
Я ничего не понимал. А женщина бросилась ко мне, стала обнимать и целовать мою голову, шепча:
- Сыночек мой... Живой... Кровинушка... Нашелся... Я мама твоя, мама...
Я словно оцепенел. Я чувствовал, что холодею. Я оттолкнул женщину, выскочил из-за стола. Закричал: - Прочь! Сумасшедшая! Выйди вон!
Но мать моя, вдруг перестав плакать, сказала:
- Коля. Это действительно твоя мать.
С моей головой что-то случилось, я зашатался, больно ударился позвоночником об угол стола и упал... Теперь у меня было две матери. Вот так и получилось.
Война обрушилась внезапно. Моя первая семья жила на Украине. Отца сразу забрали на фронт, а мать с годовалым ребенком в потоке беженцев отступала на восток. В одном из первых российских городков случилось попасть под ужасную бомбежку. Немцы обходили город, стараясь отрезать железную дорогу. В этой суматохе мать и потеряла меня на вокзале. Кто-то сказал ей, что меня понесли в вагон, и мать бросилась туда. Паровоз рванулся, понесся на всех парах, стараясь опередить немцев. А я, закутанный в тряпье, остался лежать между лавками.
Там, вместе с узелком, в котором оказались документы, и нашла меня моя вторая мать. В этот день она пошла на станцию, чтобы выпросить у машинистов паровоза хоть немного угля, а домой вернулась не с углем, а с ревущим басом свертком...
Отец мой погиб. После войны моя родительница долго разыскивала меня. И наконец нашла. Тогда, в первый ее приезд, я не мог воспринять ее как мать. Я даже заболел. Она так и уехала в Сибирь, где осела навсегда, не услышав из моих уст желанного слова «мама». Но потом я долго мучился и, наконец, решился съездить в Сибирь. Хотя и денег не было, хотя и плакала день и ночь моя вторая мать, а сестра Лида на чем свет стоит ругала меня, все же я однажды собрался и поехал. Ехал долго. Наголодался. Нашел-таки деревушку и дом, где встретили меня родная мать и отчим.
Стал жить я у них. С отчимом на охоту ходил в тайгу, рыбу ловил на озерах. Вроде бы привыкать стал. Перези мовал у них. А к весне вновь разболелась у меня душа. Места себе не мог найти. Раздвоился я. Тут - родная кровь, там - вся жизнь моя, сколько себя помню. И вот я решил ехать назад.
В самом начале пути потянули у меня чемодан с харчами и с деньжонками, какие были. Совсем я пал духом. Два дня вообще ничего не ел. А ехать-то было минимум неделю. Что делать? Тут-то и возник в нашем вагоне курчавый мужик, и узнал я в нем Цыгана. Того, кто на пустыре и кто подбросил меня к прилавку в хлебном магазине. Рассказывал я ему о своих бедах. Он меня пожалел, накормил, водки дал. Так мы ехали да вспоминали войну, очереди, Длинного вспомнили, который так и не нашелся. На одной из остановок мы с Цыганом вышли размяться, а в вагон вернулись с чужим чемоданом.
- Пользуйся, - сказал Цыган.
Потом, за Уралом уже, таким же манером завладели еще одним чемоданом и парой оклунков. Поэтому безбедно доехали до своего городка...
Весну и лето я проболтался, почти ничего не делая. Одолела меня тяга к странствиям. Влезу, бывало, на крышу любого проходящего поезда и еду километров сто, двести, а то и триста... Потом сойду, брожу по перрону, заночую где-нибудь в скирде за станцией. Иногда прихвачу со станции что плохо лежит... Мать огорчалась все больше, глядя на мой образ жизни. Уговаривала с первого сентября идти в школу. Ее некогда черные косы, уложенные вокруг головы, давно уже посерели, морщинки покрыли лицо, плечи обвисли. Мне было жаль ее. Но я уже знал, что на зиму вновь поеду в Сибирь.
А тут как раз Цыган встретился. Мы и сговорились вместе ехать...
В ту поездку и сцапали меня в Свердловске - с чужим чемоданом. А Цыган ушел, обороняясь немецким штыком, который всегда болтался у него на груди за подкладкой пиджака.
Шесть лет отсидел я на севере. Когда вышел, уже обе матери мои умерли. Та, что в Сибири, от язвы желудка, другая - от туберкулеза, а может, и от горя. Сестра вышла замуж и уехала куда-то. Она так и не смогла простить мне моего отъезда и воровства. Покрутился я в своем городке недельку и махнул на юг. Столько понаслышался я об этом юге, когда сидел на краю тундры! Кавказ, Крым, Черное море, Сочи, Ялта...
Там сошелся с фартовыми, стал на дела ходить. Возмужал, загрубел. Кличку в воровском мире получил Тарзан. За любовь к прозрачной черноморской волне, крепкое телосложение, недюжинную силу, длинные волосы... Да теперь их уж нет, волос. Остались в тюремной парикмахерской. Парикмахерша еще пошутила: «Хороший, - говорит, - шиньон получится».
Все же надо попробовать уснуть. Я развернулся на нарах, чтобы лампочка не светила в глаза. |