Владимир Пожиганов
_________________________________________________________________________
48
Мы только что возвратились с работы. До ужина оставалось полчаса. Большинство членов нашей бригады, натаскавшись за день бревен, прилегли отдохнуть. И лишь повалявшись минут пятнадцать-двадцать, ребята потянулись к каптерке. Пошли и мы - я, Коля Бритва и Дедок за сахаром. Ящики подельников еще пустовали. Я, разумеется, делился с ними чем мог. Подходя к каптерке, мы услышали доносящиеся изнутри крики.
- Шумок! - сказал Дедок. - Не иначе кого-то бьют. Били Шенгелию.
- Лазил по ящикам? - спросил я у одного из зэков.
- Боря Зотов застал его в своей ячейке. Кусок сахару и сухари потянул у него кавказец.
- Настоящий кавказец крысой не будет, - сказал Дедок. - Шенгелия давно выродился. Он лишь по паспорту грузин.
- Точно. Из Харькова он, - подтвердил я. Шенгелия лежал на полу, скорчившись, закрыв голову
полами своего бушлата, и орал, прося пощады. Его били ногами. Особенно усердствовали Боря Зотов, Гриша Ко-стенко и Северянин.
Завидев меня, Боря Зотов пояснил:
- Под подкладкой бушлата нашли у него три куска рафинада, банку консервов, пять сухарей и пачку махорки. Консервы и махорка - мечены. Ты проверь, Тарзан. Может, он и у тебя полазил?
Я хотел было пойти посмотреть свой ящик и уж потом, в случае пропажи, дать крысе по печенке, но решил, что он в любом случае заслуживает пинка. Отстранив картежника и хорошенько примерившись, я саданул Шенгелию ногой в бок. Тот заорал еще громче.
- Опер! Опер! - вдруг раздались голоса.
Мы расступились. К нам быстрым шагом шли Гном с надзирателем.
Приблизившись к лежащему на полу Шенгелии, он приказал:
- Встать!
Шенгелия откинул с головы полы бушлата, встал на четвереньки, пытаясь подняться.
- Шенгелия? Ты? - удивился опер и брезгливо отступил. - Что? Воровал продукты? Кретин! Вставай!
Надзиратель наклонился над ним, ухватил за ворот бушлата, поставил на ноги.
- Иди за мной! - неприязненно сказал опер и зашагал прочь. За ним, поддерживаемый надзирателем, едва волоча ноги, поплелся Шенгелия.
- Ну вот, - вздохнул завхоз, еврей Яшка. - Наконец-то поймали крысу. А я уж начал опасаться, что кто-нибудь на меня подумает. К чему мне ваш провиант? У меня подельник в столовой поваром работает.
Я, честно говоря, никогда бы и не подумал на Яшку. Зачем ему пользоваться нашим скромным харчем? У него вон живот, как у беременной бабы. У них там, в столовой, своя компания. Влезть в нее посторонним просто невозможно - они в столовке по десять-пятнадцать лет работают. Яшка зорко следил за порядком в каптерке.
Но продукты из ящиков все же пропадали. Ну и хмыри, эти крысы! Каждому ведь известно: за такие дела бьют до смерти...
А почему это опер удивился, когда поймали Шенгелию? Ему ли не знать, что такой слизняк вполне может пойти на нарушение неписанных законов зоны? Я, например, не удивлюсь, если Шенгелия еще что-нибудь выкинет в этом роде. Несерьезная он личность - так, дерьмо...
Я направился к своей ячейке. Выдвинув ящик, сразу увидел: вместо трех кусков рафинада лежит два. Заметил это и Дедок.
- Вот падла! - выругался он. - Надо было и мне ему пару меток на ребрах оставить.
А Коля Бритва крикнул:
- Яшка! Где же наша пропажа?
- Есть, - отозвался завхоз. - Один кусок сахару из изъятых у Шенгелии остался. Значит ваш.
Я взял с Яшкиного стола сахар, и мы отправились строиться в столовую.
49
Школу я бросил: ни к чему. Уже две недели болтаюсь после работы по зоне. Иногда забреду в библиотеку, переброшусь парой слов с Онищенко и ухожу. После того случая в библиотеке, когда мы курили план, я его терплю с трудом. Он оказался обжорой. Имея возможность в обмен на хорошие книги доставать в столовке хлеб, он, хотя и числился у нас в друзьях и мы намечали принять его в свою семью, пожирал его один.
В другой раз зайду в школу, поболтаюсь по коридору. Однажды потянуло в класс, как раз был Лидочкин урок. Я сел за свою парту и сидел минут пятнадцать до звонка, не поднимая головы. Ушел не попрощавшись, чувствуя на себе строгий взгляд Лидочки.
Сразу после случая в каптерке бросил школу и Шенге-лия. Я его часто встречал на пути. Он заискивающе улыбался, пытаясь заговорить, но мне было противно с ним общаться, и я зашипел:
- Пшел!
Наблюдая за дверью административного барака, я запоминал, кто из заключенных туда ходит, пытаясь обнаружить человека опера. Но это были все малознакомые и всякий раз другие люди, не имеющие ко мне отношения.
А может, никакого стукача и нет? Может, Гном ввернул про него в разговоре со старлеем для красного словца?..
Было и такое, что ноги сами несли меня к художественной мастерской. Но очутившись возле запертой двери с нарисованным на ней Мефистофелем, я вспомнил,
что Дренкова дернули недавно с вещами на вахту и отвезли в крытую. Там, видно, и будет над ним суд.
Я кружил по зоне в предчувствии подступающей решимости. Знал: это случится через неделю-другую, как только увижу Веркино объявление в газете, которой я намекнул в письме, чтобы сделала все, как в прошлый раз. Но прежде я хотел объясниться с Лидочкой, напомнив ей о своем большом сроке: тянуть мне еще пятерик. Потрясенная моим решением бежать, она как бы очнулась от безмятежности. Она, кажется, наконец поняла, что имеет дело с опасным преступником, у которого была, есть и будет своя, особая, неприемлемая для нее жизнь. А может быть, ее эксперимент с изучением языка зэков уже завершился?
- Ты вот что: закончила свой эксперимент над нами - и катись отсюда! - разозлился я. - А если еще нет, то кончай поскорее.
Но она на это ничего не ответила, только улыбнулась... Недавно она сказала:
- Уголовный мир - это социальное сектантство. Это узкая и извращенная идеология неразвитых людей...
А я ведь хотела вывести тебя из этого.
Чувствуя, что у меня начинает млеть и болеть голова, что мне тяжко, невыносимо ее слушать, я добавил:
- Хватит. Я устал. Я не хочу...
А когда мы расстались, я еще раз задумался над своей жизнью. Еще раз задал себе вопрос: почему перестал чтить законы зоны и того мира, в котором живу в последние десять лет? Почему слушаю таких, как Лидочка? Отчего тянется душа к Иконниковым, Алферовым, другим таким, как они? И вдруг сказал себе: может, пришло время задуматься, настала пора переоценки ценностей?
Как обидно, что именно в этот момент Лидочка все дальше отдалялась от меня.
Лишь иногда, говоря о прочитанном или увиденном на экране, она, забывшись, смешно сморщит носик, сощурит огромные ясные глаза, радостно засмеется, невзначай назовет меня Колей. Но тут же, спохватившись, погрустнеет, пятясь от меня, скажет:
- Ах, заболталась я. Пора мне. Я тоже веду себя сдержанно.
Но, валяясь на нарах под ветхим одеялом и согревая дыханием зябнувшие руки, думаю о ней.
Иду к школе. Уже темнеет. Падают редкие, почти прозрачные снежинки на схваченную редким морозцем землю. В зоне тихо. Намерзшись за целый день и умаявшись, зэки попрятались в бараки.
Вошел в школу, прошелся по коридору, заглянул в учительскую. Там было пусто. Открыв дверь нашего класса, там никого не обнаружил. Тогда решил пройти в библиотеку. Но и там ее нет. Боясь разминуться, я вновь направился к школе, вошел в тамбур и стал ждать.
Меня вдруг охватил страх. А вдруг она уже никогда не придет? Вдруг она решила бросить работу в колонии?
Но вот возникла ее легкая фигурка. Лидочку сопровождал школьный надзиратель. Мне не хотелось, чтобы он видел нас вместе, и поэтому встал за раскрытую дверь. Надзиратель вошел первым и не видел, как я дотронулся до рукава ее пятнистой шубки. На ходу она бросила на меня быстрый взгляд.
Ждать ее пришлось минут десять, и я уже подумал, что она не вернется. Но тут послышался стук ее каблучков. Подойдя, она сказала:
- Коля, пройдем в класс.
В классе она остановилась у окна. Ее шубка была расстегнута, и я видел, как вздымается и опускается ее грудь. Она глубоко дышала ртом. Ее губы, словно иссушенные жарой, покрылись мозаикой трещин, как это бывает с илом, когда пересыхает водоем.
С минуту стоял и смотрел на нее, стараясь запомнить навсегда. Наконец сказал:
- Лида. Я все же решил бежать. Пять лет - слишком большой срок. Так что скоро постучусь в твой дом.
- Нет, - ответила она. - Мой дом - только для честных людей. Ты в него не войдешь.
- Тогда прощай.
- Я доложу о твоем решении администрации, - твердо сказала она, облизывая губы сухим языком.
- Это ничего не даст. Меня никто не сможет устеречь. Повернувшись, я вышел из класса. В открытых дверях
учительской увидел надзирателя. Она что - боится меня и просила его быть настороже?
Очутившись на улице, глубоко вдохнул морозный воздух.
Решил: это будет завтра. Поднял голову, расправил плечи.
50
Черт бы побрал администрацию! Именно в этот день ее угораздило привезти новую партию осужденных. Этап всех взбудоражил. Пожалуй, это может нарушить мои планы. А впрочем, чего я боюсь? Это даже к лучшему. Необычная ситуация отвлечет внимание надзирателей, людей опера, а это мне на руку.
Завидев выгружавшееся из машин пополнение, наши мужики побросали работу. С трудом взобравшись повыше на штабель скользких бревен, отсыревших в результате оттепели так, что от них отставала корка наледи, я наблюдал оттуда за построением прибывших. На этот раз их вид не взволновал меня. Мне было все равно. Я ждал своего часа. Приблизительно минут через сорок приедет машина и станет под погрузку. К этому времени я должен быть у бункера...
Бог мой! Что такое? Кого я вижу? Васек Волковский?! Да, это он. В лыжной голубой шапочке, куцем, с чужого плеча пальто. Вот как получилось! Недолго ты, Апельсин, гастролировал на воле.
Меня бросило в холодный пот. Наловчились вылавливать нашего брата. Семь месяцев всего прошло, как тебя, Васек, отпустили на свободу. И вот вновь ты здесь. Сколько же тебе удалось погулять, Волковский? Прикинем: месяца три-четыре - на следствие, столько же - на пересыльную тюрьму. Видать, всего неделек пять-шесть наслаждался свободой. Шагай, Апельсин, в зону, в свой дом родной. Иди. А я тут посижу, покурю, подожду своего часа. Может, мне больше посчастливится и я дольше твоего поброжу по свету.
Васек Волковский стоял в первых рядах строившейся колонны. Я пробежал глазами по пятеркам к ее хвосту. Задержался на высоком пожилом мужчине с мужественным цыганским лицом. Оно показалось мне знакомым. Я силился припомнить, где я его видел. Кто же это? Кто-нибудь из ялтинской эпопеи? А может, на севере вместе сидели?
Он повернул ко мне голову, поглядел на штабеля леса, на меня. И тут его узнал. Это был мой цыган, тот, что на пустыре у магазина, что помог мне взять приступом очередь за хлебом, научил красть чемоданы, указал путь, по которому суждено мне идти...
Здравствуй, крестный! Вот и ты здесь. Кто-то сказал: «Все дороги ведут в Рим». Наши дороги ведут нас сюда. Неужели мы пожизненно прописаны в этом доме?
Я почувствовал, что цыгарка обжигает мне губы. Спустившись на землю, я затоптал окурок и смешался с толпой. Не стоит рисоваться наверху, привлекать к себе внимание.
Их, новеньких, было немало - человек сто. Колонна двинулась к боксу. Глазеть больше не на что, и мы стали расходиться.
По моим расчетам сейчас часов десять. Минут через пятнадцать-двадцать вернется с первого рейса голубенький ГАЗик, который возит опилки на свалку.
Лесопилка работает вовсю. Бревен на распиловку возле нее осталось совсем мало. Поэтому Иван Григорьевич Цыбулько кричит:
- Спрячьте кисеты! Беритесь за бревна! По восемь человек - на хлыст!
Я нес к лесопилке уже второй ствол сосны, когда увидел, что ворота вахты открылись и на контрольный пункт въехал интересующий меня самосвал. Боясь опоздать, я заторопил ребят:
- Мужики! Шире шаг!
Кося глазом на вахту, я видел, как солдаты обыскивают машину, чтобы, значит, шофер не провез чего в зону. Вот уже один из них пошел открывать внутренние ворота. Я буквально толкал в шею впереди идущего, ускоряя шаг, увлекая за собой всю восьмерку.
Мы достигли лесопилки, когда машина въехала в зону.
- Разом! - крикнул я, и мы бросили бревно наземь.
- Тебе что - приспичило? - съязвил Шенгелия, который шел в нашей восьмерке.
Я не удостоил его ответом и пошел к уборной, стоявшей возле бункера. Бункер, должно быть, заполнен опилками до отказа. Это хорошо. В противном случае машина грузилась бы вручную, а это в мои планы не входило.
Едва самосвал подрулил под бункер, я снял с петель дверь уборной и кинулся к самосвалу. Подняв дверь над головой, я осторожно опустил ее в кузов. Затем, став на колесо, стремительно перебросил тело через борт. Оказавшись в кузове, я приставил дверь боком к борту, под углом, а сам нырнул под нее, лег на живот. Плотнее прижимаясь к холодному железу кузова, притаился.
Видел ли кто меня? Вряд ли. Человек, управляющий бункером, и шофер стоят за транспортером спиной к машине и из-за чего-то ругаются. Рабочие лесопилки тоже не могут видеть грузовик. В щель между боковым и задним бортами хорошо видна часть деревянного забора, разделяющего жилую и рабочую зоны, но с межзональной вахты самосвал не просматривается, так как его почти полностью закрывает огромная куча опилок.
Кажется, все идет нормально.
Я лежу в кузове уже несколько минут, которые кажутся мне вечностью. Наконец в машину тугой струей хлынули опилки. Я сразу почувствовал их огромную тяжесть, потому что мое укрытие прогнулось и изрядно придавило меня к борту. Вот хлопнула дверь кабины самосвала. Шофер нажал на акселератор. Визжа, включилась первая скорость. ГАЗик тронулся.
Прошли считанные секунды, и мы на межзональной вахте. Потом поехали на главную вахту. Мне видно, как один из солдат закрывает за нами ворота. Фигура другого мелькает в щели, в которую я смотрю. Он, наверное, осматривает машину с боков и снизу. Потом он заглянет и в кабину водителя, подымет сиденье.
Тут раздался шуршащий звук щупа, пронизавшего толщу опилок, его стук о металлическое дно кузова. Это один из солдат, находящихся на мостике высотой вровень с бортом, прощупывает опилки заостренным на конце, отполированным до блеска стальным прутом.
Пока этот щуп пронизывает опилки где-то там, у противоположного борта, но на душе у меня уже неспокойно. Я представил солдата, не поленившегося влезть в кузов и тщательно исследовать груз. Топчась коваными сапогами по мягкой подушке опилок и с размаху вонзая в них щуп, он образцово выполняет свой долг.
Но вот удары щупа о дно стали приближаться ко мне, и меня покинуло самообладание. Я задрожал всем телом. Этот отличник боевой и политической подготовки, чего доброго, доберется и до меня и проткнет меня насквозь.
Удар. Еще удар! Щуп скользнул по поверхности досок двери и уперся в дно. Потом он еще раз вонзился в сосновую дверь, и, пробив ее, застрял на выходе, возле моего бедра. Солдат, почувствовав что-то твердое, будет теперь прощупывать это место особенно тщательно.
Вновь глухой удар в дверь. Теперь уже в районе поясницы. Но щуп вновь увяз в доске.
В это время до меня донеслись какие-то возгласы. Глянув в щель, я увидел людей, бегущих от межзональной вахты.
- Машину задержите! - кричит старлей. За его спиной мелькают фигуры кума и Шенгелии.
Вот и разгадка. Значит этот ублюдок Шенгелия все же выследил меня!
Вдруг в мои ребра вонзился щуп. Все-все мое существо охватили боль и ужас. Конец! Всему конец, Колька Тарзан! Прости и прощай, Лида!
И тут я увидел развевающееся платье Лидочки. Она бежала, как летела, и я знал теперь, что она любит меня и что она - моя Консуэло, мое спасение и что мне с нею, если выживу, будет по пути...
* * *
Я попал в госпиталь, долго болел, но выжил. И каждый день у своей постели видел ее, Лидочку...
 | 
