Ясное зимнее солнце светило сквозь морозные узоры в окна. Дом хоть и старинный, может, столетний, а окна большие на все четыре стороны.
Мария Михайловна с детства помнила эти солнечные потоки, поочерёдно, с востока на запад, заливавшие комнаты, если, конечно, не закрыты были ставни. Но и тогда какой-нибудь лучик проникал сквозь щёлку в ставнях, заставлял плясать пылинки и золотил натёртые жёлтой охрой деревянные стены. Теперь стены оклеены палевыми обоями. Тоже красиво. Да и где её купишь сейчас -охру.
Мария Михайловна подошла к окну, думая о своём, обобрала с герани засохшие листья. Сегодня 31 декабря, её день рождения. Скоро придёт сестра с семьёй поздравлять. Племянницы наказывали: «Тётя Маруся, вы ничего не готовьте, мы всё принесём».
А как же не готовить? Вчера день незаметно и пролетел в хлопотах. Испекла пироги с сушёными яблоками и жерделами. Получились. Вроде бы и умеет с несытых довоенных лет ставить тесто, а не всегда получается. Тесто от рук покой любит. Так мама говорила. Хорошо, что не забыла положить в начинку немного вишнёвого варенья. Сначала выбрала из вишен косточки, по-маминому, камушки. Вишнёвое варенье
должно вариться с косточками, от них аромат особый, без них оно... пресное.
От жаркой печки волнами шло тепло. Печку ей топить не привыкать. Сколько лет протопила в своей маленькой половине дома в далёком теперь Саратове, пока к пенсии не накопила на удобства. А ушла с работы, и захотелось к родне, к родному берегу. Продала как-то уж совсем за бесценок при демократах жильё и приехала маму доглядать. Да и что она забыла одна в том Саратове.
Солнечный лучик детства начал высвечивать в памяти её жизнь, нанизывая события одно за другим, мечась туда-сюда: то вперёд, то назад.
После войны её из колхоза определили в противочумную станцию, так с ней, промесив непролазную грязь по степям, осела в Саратове. Но это было уже осенью. А весной первого послевоенного года как пели у них соловьи! Ой, как пели соловьи! Три весны ведь прошло, как затихли в их краях бои, а соловьи молчали. Только в 46-м заливались, будто навёрстывая всё военное время.
Там, в городе, и ухажёр нашёлся, однорукий, с белёсыми во все стороны кудрями. Хотелось, чтобы всё было как у людей, чтобы муж был. Повезла его знакомить к маме. Он днём молча ходил по двору с правой здоровой рукой, щепки не помог поднять. Вечером же выпил и начал громко якать: я да я. Мама вздыхала украдкой, видно было, что будущий зять ей не нравился, но где после войны хорошего взять. Были, конечно, да не всем достались. Семья ей представлялась такой, как была у родителей. Отец называл маму — моя ромашечка. Наверное, за золотистые волосы и белое, не загорающее даже в поле, лицо. Сам был чернявый, вот и дети получились все разномастные. Не умри он перед войной, может, и её бы защитил от позора, когда на них с подружкой в оккупацию напали два пьяных немца...
Фашистское семя вычищала им знахарка. Она жива осталась, детей только вот после этого не смогла родить. А синеглазая её подружка так и сгинула, поговаривали, что передала ей та бабка сулемы. Четыре месяца был хутор под немцами и румынами, а показалось, что вечность.
Младшую сестру Надю мама уберегла. Четыре месяца не выпускала её из дома. Пятнадцатилетнюю белокурую улыбу одела в рваньё, мазала ей лицо сажей и, когда заходили в дом немцы, заставляла, склонившись низко к затопу печки, подкладывать в огонь солому и кашлять.
Старшая сестра Дуся, чернобровая, чернокосая, разбитная, ездила под Цимлу рыть окопы да там и нагуляла. Так что немцы ей были не страшны, она ходила мимо них животом вперёд. Родила потом девочку. Всё одно к одному. Тут пришла вскоре похоронка на брата Славчика - гордость семьи, заменившего им отца. Мария Михайловна слышала с Надей, как мама говорила родственнице: «Такое для меня горе, такое горе, что Славчик погиб, но ещё большее для меня горе, что Дуська в девках родила!»
Девочка та всё время плакала и вскоре умерла. Дуся же ещё в войну упала с воза и разбилась. Такая сильная, такая статная Дуся, которой, казалось, всё нипочём.
Перед войной молодёжь со всего района ездила в райцентр ломать церковь. Ехали туда на лошадях с песнями, с гармошками. Церковь оказалась крепкой, никак не поддавалась. Мария Михайловна помнит холод в груди, своё какое-то неестественное веселье, как будто они делают что-то такое, чего нельзя делать. Тогда Дуся, в зелёном платье - и не побоялась, что подол заворотится - забралась на самый верх и, смеясь, молотом стала крушить купол. Надо же, оттуда не свалилась, а с воза, куда она с малых лет чуть ли не с закрытыми глазами лазала, упала...
Её однорукий однажды рассказал, как он бился и кричал, очнувшись в госпитале без руки, пока санитарка не отшлёпала его по щекам: «Радуйся, что живой».
И она, в порыве благодарности за откровенность, захлебываясь в слезах, поведала ему свою тайну - как выли с подружкой в ту ночь. Тогда он промолчал, а через несколько дней напился и назвал её немецкой подстилкой. Ушла от него, да и уходить-то было не от чего: ни угла, ни штампа.
Работала, училась. Подруги говорили ей: «Тебе хорошо, ты красивая».
Может, и хорошо, да кому она нужна, её красота. Начальник цеха однажды сказал:
«Завтра с утра тебя будут снимать на Доску Почёта».
До ночи собиралась. Смотрела на открытку с любимой артисткой Аллой Ларионовой: платье с таким вырезом есть, бусы белые, под жемчуг, есть, завивка есть. Шляпки такой нету! Да в шляпке, наверное, и не разрешат фотографироваться.
Начальник, увидев её, только и сказал: «Ну, Мария!»
Фотограф как-то долго её усаживал, объяснял, куда смотреть, потом будто застыл со своей треногой. Она чувствовала, что он пристально смотрит на неё сквозь объектив, но ей почему-то покойно и хорошо. Это и был её Саша.
Они расписались. Он её жалел, приносил с получки конфеты: «Ешь, ты в войну их недоела». Как с ним было надёжно! Они даже не спорили. Что у него не спросишь: «Саша, может, так сделаем?», он отвечает: «Маша, как ты хочешь».
Саша плюс Маша. Начали строиться. Всё делали сами. Да, видно, он надорвался -всё нутро было изранено на фронте. Только построились, он и скончался. После своего Саши она больше ни на кого и не глянула.
У сестры Нади жизнь удалась. Могла бы и не удасться. Это ведь как повезёт.
Ещё в войну в техникум поступила. Муж уже не призывного года, семьянин, про таких говорят - самостоятельный. В руководители вышел. Детей выучили в институтах, теперь внуки учатся. Уже и двухлетняя правнучка есть. Мария Михайловна улыбнулась, вспомнив, как недавно маленькая Машенька просила поднять её к потолку, и она, как муха, по нему бы лазала. И залилась счастливым смехом, перебирая по потолку ручками и ножками! Как муха!
Мария Михайловна глянула на часы. Немного уже и до гостей времени осталось. Подошла к западному окну. Из него через площадь виднелась двухэтажная, построенная ИМ, школа.
И опять, как год назад, сердце, а вернее, душа наполнилась таким неизъяснимым чувством восторга, для чего и слов не найдёшь...
Тогда, проводив гостей, она смотрела телевизор. Вдруг раздался телефонный звонок, она даже и не услышала его вначале, а телефон всё звонил. Пришлось взять трубку. «Мария Михайловна», - раздался чёткий голос с той интонацией, с какой говорят мужчины, уверенные в себе. Она сразу узнала, кто звонил. Сколько раз прежде уже слышала этот голос и в обиходе, и на общехуторских торжествах, когда даже молодые женщины говорили: «Василия Алексеевича и послушать приятно».
Да, это звонил он, единственный в хуторе лётчик, а после войны — директор школы. Высокий, прямой, и на пенсии ходивший по хутору в костюме и в галстуке. Ей звонил недосягаемый никому даже после смерти жены Василий Алексеевич!
А он продолжал: «Поздравляю вас с Новым годом!»
Что у неё и день рождения, он, конечно, не знал. Желал ей какими-то необычными словами всего доброго. Да почему необычными? Самыми простыми, но какими тихими были слова, какими звенящими паузы... В тот Новый год она прямо осязаемо почувствовала, что такое счастье. Затем несколько раз он с улыбкой, мгновенно пропадающей в уголках губ, но продолжающей светиться на лице, здоровался с ней на базаре. Посмеиваясь, иронично похмыкивая, обвинял в непостоянстве погоду.
Серые глаза его искрились по-молодому. И они расходились в разные стороны. Она приходила домой и замечала, что улыбается.
А потом... потом ей сказали, что Василия Алексеевича не стало. Посмотрел фильм по телевизору «Чистое небо», где один к одному повторяли его судьбу героя-лётчика, попавшего в плен...
Как во сне прошли похороны. Его не было, а телефонный звонок был, был с нею, и было пережитое ею ощущение счастья!
В коридоре послышались смех, стук обиваемой от снега обуви. Дверь распахнулась, и в клубах морозного пара стали заходить её родные. Родня. Родоки. Машенька выскочила вперёд и, размахивая цветным пакетом, проглатывая «р» и «ш», торопясь, защебетала: «Бабушка Маруся, мы пришли поздравлять тебя подарками!»
Золотистые волосики выбились у неё из-под белой шапочки. Откуда-то из памяти у Марии Михайловны выплыли слова: «Ах ты, моя ромашечка!» |