Как часто случается, что об ином человеке,

нам предпочтительней говорить не в силу

очевидности его жизни, или в меру каких-ли-

бо жизненных фактов его биографии, а ис-

ключительно предаваясь собственным вос-

поминаниям о нём. Поскольку, не смотря на

то, что очевидность, равно как и факт вещи

безусловно достоверные, упрямые, а порою

и неподкупные, да вместе с тем, уж больно

они однозначные, прямолинейные и даже по-

верхностные. Нет в них той глубины чувств,

и той волнительной трогательности, что

доступны нашей памяти, которая, куда бо-

лее избирательна, необыкновенна, а главное

личностна. В общем, память – совсем другое

дело. Оттого иной человек в определенных

случаях подчас возьмёт да и скажет, что знает

он одно, а помнит – совершено другое. Од-

нако вот ведь какое досадное обстоятельство

порою может случиться. Только соберешься

ты о ком-то сказать нечто важное, или исто-

рию какую интересную о днях минувших

поведать, казалось бы, дело-то совсем пу-

стяковое – всего-то рот открывай, да губами

пошевеливай, а сделать этого никак не мо-

жешь. Отказывается память помогать тебе

– капризничает, прячется в годах прожитого

времени. Убегает дорогой былого – будто она

и не твоя вовсе. Мысленно окликнешь её, а в

ответ тишина, лишь в глубине сознания что-

то неясное промелькнёт тенью, ухнет фили-

ном, булькнет глухо. Как будто, кто недобрый

воды в рот набрал и потешается над тобою.

Поведёшь взглядом окрест, уповая, что кака-

я-нибудь случайная вещь, представши глазу,

разбудит сонную память, растолкает, растор-

мошит её – а ничего родного, тёплого, сердцу

милого так и не увидишь. Лишь осенний лист

бронзовым огоньком затрепещет на ветке, за-

полощется пламенем, да ещё ворон, перепры-

гивая с сука на сук, зловеще прокаркает что-

то неприятное – не иначе тоже насмехается

дьявольская птица. Как ни крути, а состояние

такое – отчаиваться впору, как вдруг, неясно

каким образом, неведомо откуда, затемяшет-

ся в голову строка какая-то. Сначала одна,

затем другая, третья.…Снова призадумаешь-

ся, потом вроде бы припомнишь, откуда эти

строки, из какого произведения, может даже

автора вспомнишь, а вот с чего они именно

сейчас тебе вспомнились – непонятно. По-

пытаешься отмахнуться от них – не получа-

ется. Прилипли, к языку как пиявка, и зудят

назойливой мухой. Сплюнешь, выругаешься

срамным словом, и вновь соберёшь остатки

памяти, в который раз напряжешь мысль – где

же ранее слышал, а может быть и сам читал

ты эти строки, когда, с какой оказией, при

каких обстоятельствах. И медленно–медлен-

но, будто на ощупь пробираясь сквозь густую

пелену забвения. Словно тяжелые бархатные

гардины, раздвигая завесы времени – чудес-

нейшим образом, мысленно следуя за этими

случайными строками, выйдешь к тому за-

бытому эпизоду жизни, который столь

тщетно ты пытался вспомнить. Господи! –

мысленно воскликнешь ты – так вот же как,

всё это было!

За достоверность даты, я, конечно не пору-

чусь, много воды с тех пор утекло, различных

событий случилось. Только помню – был тё-

плый июньский вечер, какой не всегда слу-

чается в начале лета. Небосклон заливался

раскаленной бронзой заходящего солнца, и

вечерняя свежесть, сгущаясь, и медленно

расползаясь серебристым туманом по улицам

и переулкам посёлка, постепенно заполняла

собой всю окрестность. Мы втроём сидели

под укромным навесом небольшой дощатой

террасы, пристроенной к крыльцу дома. Хо-

зяйка дома, Любовь Николаевна Кувшинова –

пребывавшая в ту пору в должности главного

редактора «степнушки», известный местный

поэт Александр Помещенко, и собственно я,

тогда ещё только пытавшийся писать что-то

вразумительное. Любовь Николаевна, поста-

вив на стол поднос с домашней выпечкой, на

правах гостеприимной хозяйки разливала по

чашкам чай и кофе, а я и Помещенко – бур-

но спорили об актуальных задачах поэзии.

Стоит заметить, что идеалом поэтической

мысли в то время для меня являлись поэты,

во многом предвосхитившие начало евро-

пейского символизма, и в первую очередь,

это конечно, Бодлер, Верлен и Ламартин, а

вот Александр Помещенко, был преданным

и даже ревностным поклонником творчества

Евтушенко, Рождественского и Цветаевой.

Поэтому, найти хоть какие-то взаимные ин-

тересы, или лини пересечения, на горизонтах

поэтического искусства, нам было сложно.

– Нет, я совсем не понимаю твоего упоения

Бодлером – медленно отхлёбывая из фар-

форовой чашки крепкий чай, протестовал

Помещенко – ведь у него, чего не коснись,

повсюду кровь, вино, разврат, а то и бого-

хульство – да, да, откровенное богохульство.

Нет, этим восхищаться совершенно нельзя,

негоже этим восхищаться, и потом – русская

поэзия, должна опираться на русское слово,

русский характер, а французы слишком па-

фосны, и даже заносчивы – заключил свою

мысль Александр Алексеевич.

– Но позвольте, робко попытался возразить

я, несколько обескураженный таким безапел-

ляционным резюме Помещенко – а как же

серебряный век. Вячеслав Иванов, Бальмонт,

Белый, Максимилиан Волошин наконец-то.

Всё их творчество свидетельствует об обрат-

ном, они же насквозь проникнуты и не только

Францией, но и всей западной Европой, её

поздним романтизмом и символизмом. А что

касается Бодлера, так у него не только кровь

и как вы говорите – богохульство. Взять к

примеру его стих «Часы», это же потрясаю-

ще. Да несколько тяжёлая, и даже пугающая

вещь, но в то же время просто до ужаса про-

никновенная.

–Вот то-то и оно, что до ужаса –обтирая

губы салфеткой, ответил Помещенко –Нам

и в повседневной жизни ужаса хватает. Пря-

мо-таки не время, а времечко какое-то. А по-

эзия, она лечить должна, понимаешь –исце-

лять, завораживать. И потом, относительно

серебряного века. Это конечно уникальное

время в истории русской поэзии, но вот того

же Иванова, русским и посчитать нельзя. Да-

ром что он фамилию русскую носил, а сам всё

время по заграницам раскатывал, а Волошин

и вовсе, в древнегреческий хитон рядился.

Нет, я разумеется понимаю, что без доли су-

масбродства хорошей поэзии не бывает, но

не до такой же степени. Русскость должна

быть прежде всего –русскость. Кстати –тут

Помещенко в пол оборота обернулся к Кув-

шиновой –Люба, а ты, что по этому поводу

думаешь, и вообще –чего это ты всё время

молчишь?

Действительно, Любовь Николаевна уперев

подбородок в сложенные на краю стола руки,

на манер сидящего за партой школьника, за

всё время, что я спорил с Помещенко, и сло-

ва не проронила. Только по-доброму лукавая

улыбка, слегка приподнявшая уголки губ,

да светившийся искорками прищуренный

взгляд, выдавали её присутствие за столом.

–Люба! Чего думаем, кому молчим? –шут-

ливым тоном повторил свой вопрос Поме-

щенко.

–Вас слушаю –словно очнувшись от прият-

ной дрёмы, ответила Кувшинова –Не каж-

дый же день у меня такие интересные гости

бывают.

–То, что слушать умеешь, это –конечно хо-

рошо. А думаешь-то, чего –настаивал Алек-

сандр Алексеевич.

–Думаю –Любовь Николаевна немного за-

медлила с ответом, в глазах её вновь засве-

тились искорки-смешинки –Думаю, ещё чаю

тебе предложить –засмеялась Кувшинова.

–Тьфу ты пропасть какая –хмыкнул Поме-

щенко –Разве я тебя о том спрашивал. Я же

о стихах, о поэзии говорил, и кстати –ты мне

сахару в чай не клади. Не люблю я сладкого.

–Не любишь? –изобразив на своём лице

искреннее удивление, Кувшинова мягко

улыбнулась –Напрасно. Сладкое обязатель-

но нужно любить, потому, что оно вкусное.

А насчёт сказанного тобой –думаю, слиш-

ком уж носишься ты с нашей уникальной

русскостью, и по поводу Бодлера, я пола-

гаю, ты ошибаешься. Пусть не прямым об-

разом, но косвенно Бодлер, Рембо, Валери,

действительно во многом оказали влияние на

русскую поэзию. Причём не только на твор-

чество поэтов серебряного века, но и многих

более поздних. Шестидесятники, например,

почитали Бодлера, а они ведь тоже не фран-

цузы.

При упоминании о шестидесятниках, я обер-

нулся к Помещенко. Ожидая услышать ноту

протеста, а может и глубокого возмущения

с его стороны. Поскольку, как я знал, ше-

стидесятники, для него это глубоко личное,

и даже сакральное, но ничего подобного не

последовало. Помещенко лишь нервно поёр-

зал на стуле, нахмурился сердито, да губы

скривил так, будто ему не только сахару в чай

не положили, а напротив того, ещё и щедро

чилийским перцем его взбодрили.

– Да собственно и твои стихи, Саша – про-

должала Любовь Николаевна – разве они так

уж сильно разнятся с Бодлером? Разве в них

не звучит тот же вызов, тот же упрёк, моро-

вым поветриям и социальным язвам време-

ни? Пусть другими словами, с другим акцен-

том, в другом ключе, а всё же. Издевательски

воспевать зло, или бичевать и клеймить его

позором? По-моему, между этим выбором

такая тонкая грань, что её и не сразу обнару-

жишь. И вообще – вы поэты все одним миром

мазаны – поэтическим!

– Да я же не об этом – прохрипел обескура-

женный таким поворотом разговора Поме-

щенко – я же совсем не отрицаю…. Вернее,

я не совсем отрицаю…. Ну в общем… одним

словом. – Да ну тебя! – от волнения оконча-

тельно запутавшись в собственных мыслях,

он только и смог, что махнуть рукой. Правда

уже через пару секунд он успокоился, и лицо

его снова расплылось в приветливой улыбке

– Ну и хитрюга же ты Люба – сквозь улыбку

пробормотал Помещенко – знаешь, как на-

ступить мне на больной мозоль. Ладно, хоть

поэта и легко обидеть, да я необидчивый.

Лучше давайте, я вам почитаю.

– Давайте! – улыбнулась Кувшинова – ты по-

читаешь, а мы с удовольствием послушаем!

Ведь слушать стихи, куда лучше, чем спорить

о них.

И Помещенко начал читать. И порой голос

его звучал напряжено, яростно, волнующе,

громко. А порой наоборот – осторожно, за-

думчиво, тихо и медленно как незаметное

время.

Время! Сколько же его прошло с тех пор?

Пролетело птицей, убыло здоровьем, утекло

талыми водами. Вот уже пять лет минуло, как

нет Помещенко, а совсем недавно не стало и

Кувшиновой. А может быть напротив – это

не время проходит, а мы уходим? Бежим, ку-

да-то сломя голову, постоянно торопимся, су-

етимся не по делу, толкаемся без надобности,

а затем, неожиданно уходим, никем незаме-

ченные в бурлящем водовороте дней. Разве

что иногда, словно споткнувшись, на минуту

остановимся у края чужой могилы, вдохнём

её терпкой сырости, кинем в её лоно горсть

охристой глины, а затем вздохнём горестно,

да и пойдём дальше, думая скорбной мыслью

– Вот, был человек, и нет его.

И жизнь продолжится, как ни в чём небывало,

и мы снова займёмся привычными для себя

делами, и за делами пройдут дни, месяцы,

а возможно и годы, как однажды совершено

случайно, без какой-либо значимой причины

мы, вновь вспомним этого человека. Отыщем

в глубине сознания запечатленный образ его,

взгляд, улыбку. Припомним наш давний раз-

говор, или приключение какое, и подумаем –

а может быть и правда, что человек живет до

тех пор, пока мы его помним. Ведь отчего-то

же говорят старики нам в назиданье: «Неваж-

но, что о тебе думают при жизни. Важно,

каким тебя запомнят после смерти, так что,

спеши оставить добрую память после себя».

        ____________________________

              г. Волгодонск