1
Никто на сомневался, что уезжающий на заработки в Америку Евгений Кошкин вернется оттуда преуспевающим богачом. Он был здоров, молод, хорош собою, умел работать на токарном станке и ремонтировать автомобили, и вообще, считался не испорченным парнем, что весьма важно в эпоху наркомании и деградации юных натур.
Провожали Евгения на вокзале отец, мать, сестра Настя с мужем и два его приятеля, Комов и Ломов, товарищи Евгения по работе. Все их почему-то звали только по фамилии, а сам будущий американец называл дружков еще проще, по-современному, Ком и Лом. Комов маленький, юркий и черный, как навозный жук, громко одобрял отъезд друга за «бугор» и завидовал ему, а Ломов, белобрысый, с трубным басом увалень, осуждал поступок Евгения и гудел на весь перрон:
- Хорошо там, где нас нет! В США, страну узаконенного зла, я бы и за миллиард не поехал.
- Тебя туда никто и не зовет, - скороговоркой, похожим на визг голосом отвечал ему Комов, тоже хлопотавший о разрешении на поездку в США.
- Хоть бы и звали, не поеду. Лучше родной земли на свете для меня нет.
- Правильные слова, - поддержал его Павел Егорович, отец Кошкина.
Мать держала Евгения за руку и все говорила, чтобы он каждый месяц писал домой письма, а по приезде в Америку сразу искал бы там русских людей и держал с ними связь до возвращения на родину.
- Она, русская-то кровь, и в Америке родня, худа не сделает. А тамошним-то умникам, сынок, не верь, а то...
- А то на своем самолете домой прилетишь! - подсказывал везде успевающий Комов, и все, глядя на него, добродушно улыбались.
Настя то и дело шептала что-то брату на ухо, а перед посадкою в автобус строго сказала:
- Смотри, на негритянке не женись там и мне шляпу-панаму привези самую что ни на есть широкую!
- Ладно, привезу! - красивое, с тонкими усиками, сероглазое лицо Евгения сияло таким счастьем, что он, казалось, мог пообещать привезти не только шляпу, но и живого индейца в придачу. Правда, при взгляде на плачущую мать он слегка тускнел, но через несколько секунд снова сиял и словно говорил всем своим видом: «Да, я рад, что мне двадцать пять лет, что еду в Америку на целый год и могу, разбогатев там, приехать домой на своем «мерседесе».
Когда автобус подошел и Евгений сидел уже у окна в салоне, Комов заиграл было на гитаре гимн США, но порвал струну и потом бежал вслед за автобусом и пронзительно-тонко кричал:
- Пиши, Кошак, клюв не задирай! Я через месяц тоже в Америке буду!
Прошло два месяца. Евгений за это время прислал из Америки два письма и сообщал, что устроился хорошо и работает вместе с такими же, как он, русскими рабочими в штате Миннесота на восстановлении пришедших в негодность шоссейных дорог, что американцы не задирают нос и шутя зовут его Джеком-потрошителем, потому что он чаще других рабочих вскрывает мешки с цементом.
Больше писем от него не было. Комов в Америку не уехал - ему не дали визы, да еще и с завода за что-то уволили, и он устроился торговать в ларьке на главном базаре. Ломов по-прежнему трудился на заводе в одном цехе с Павлом Егоровичем, подружился с ним, несмотря на большую разницу в возрасте, и в выходные дни заходил к Кошкиным. Недавно он тоже вступил в ряды КПРФ, в которой старый Кошкин был со дня ее основания, и теперь, объединенные одной идеей и целью, они подолгу толковали, а иногда и спорили о партийных и государственных делах.
Однажды в субботу Ломов, обычно флегматичный и неторопливый, вдруг ворвался в квартиру Кошкиных, запыхавшийся и заметно побледневший.
- Тетя Катя дома? - вполголоса спросил он у хозяина, едва ступив за порог.
- На базар ушла... А зачем она тебе спонадобилась?
- Наоборот, Егорыч, нежелательно присутствие ее, поскольку о Женьке вашем поговорить надо.
- Ну, выкладывай, пока мы одни с тобой.
- Ф-фу... Короче говоря, я Женьку в Землянске видел.
- Что-о?! - широкое добродушное лицо хозяина вытянулось, округлились щелки карих глаз. - Ты, Ванюша, не выпил, случаем, ради выходного дня, не подшучиваешь надо мною? Женька в Америке уже полгода, и по контракту ему еще столько же надо там быть, а ты сказанул такое. Где ты видел его?
- На землянском вокзале. Я двоюродную сестру провожал, зашел в зал ожидания, а он там спит на скамейке.
- Это кто-то другой. Мало ли людей похожих!
- Не веришь, посмотри, сам, - пожал плечами Ломов.
- И посмотрю! Поехали в Землянск, раз такое дело. Пятнадцать верст и для моего драндулета не ахти какая даль, враз домчимся!
- Поехали.
Старенький «Запорожец» Кошкина хоть и покряхтывал, поскрипывал, но бежал хорошо и вскоре подкатил к вокзалу Землянска. Ломов, прежде чем вылезти из машины, внимательно посмотрел на своего друга, лицо которого заметно осунулось, побледнело, а в глазах сквозь пелену искусственной бодрости замелькали искринки тревоги.
- Ты, Егорыч, сильно не волнуйся, - мягко посоветовал он.
- Черт его знает, может, я и вправду ошибся, а если это он и случилось что, так мы снова его на ноги поставим, пропасть не дадим. Здесь ведь не Америка.
Старик в ответ только усмехнулся, распахнул дверцу кабины и дрогнувшим голосом произнес: - Пошли!
Вокзал был пуст, если не считать старой уборщицы, мывшей там шваброю пол, да дремавшей на одном из диванов рыжей кошки.
- Куда? - остановила их у порога старуха. - Не видите, уборка идет!
- Извините, если помешали, но у нас к вам огромная просьба,
- сказал Ломов.
- Ну, слушаю, - с важностью большого начальника ответила она, а узнав в чем дело, отложила швабру и сказала: - Идемте
во двор!
- Видите вон тот дом? - указала она на видневшееся невдалеке двухэтажное здание. - Так вот, теперича в нем пивнушка, и этот меченый должен быть там.
- Спасибо, мамаша, но почему вы меченым назвали его?
- Ухо одно рваное у него. Ну, мужики, покеда! У меня дела, - старушка с достоинством поклонилась и скрылась за дверью вокзала.
- Это не Женька, - облегченно вздохнул Павел Егорович. - Уж что-что, а уши-то у него целые, хоть и драл я их ему когда-то за озорство.
- Он или не он, а глянуть не мешает, раз приехали. Первым, кого увидели они в вестибюле пивной, был человек
в старом коричневом плаще. Он сидел на ящике из-под овощей, съежась и упершись тупым взглядом в лежавшую перед ним кепку с монетами и одной бумажкой десятирублевкой. Обросшее темной щетиной лицо его было бледно, с красными пятнами под глазами. Увидя вошедших, он вздрогнул и закрыл рукою лицо.
- Здравствуй, сынок, - чуть слышно произнес Павел Егорович, положив на плечо нищего руку...
Через несколько минут «драндулет» мчался по шоссе к видневшемуся вдали большому городу. Проезжая по степи, мимо величественного сооружения ГЭС и синеющих заливов Дона, Евгений вспомнил Ниагару, пейзажи Америки, слова Репина о красоте родной русской природы и, подставив ветру лицо, стал жадно глотать аромат весеннего степного воздуха.
2
- Вы спрашиваете, был ли я в Америке? - Евгений отвел взгляд от плачущей матери и посмотрел на отца и Ломова так, как смотрит тяжело раненный зверь на подошедших к нему охотников. - Да, был, но лучше бы там не бывать никогда. Не верите?
- Ладно, рассказывай, - пробасил Ломов, - а за выводами дело не станет.
Евгений хотел ему что-то сказать, но только сдавленно замычал, уронил голову на грудь, и в комнате минуты две стояла гнетущая тишина. Наконец он сделал глубокий, судорожно-прерывистый вздох и, махнув рукой, с былою решимостью в голосе приступил к рассказу...
* * *
В Нью-Йорке, когда он и десятки таких же приехавших на заработки граждан сходили по трапу с теплохода на берег, их встретила миловидная, лет сорока, хорошо говорившая по-русски женщина.
- Всех, кто приехал из России работать в Америке, прошу ко мне! - громко объявила она.
Оказалось, что она прибыла из штата Миннесота и по поручению своей фирмы набирает рабочих на производство ремонтно-дорожных работ. Ее сразу обступили, засыпали вопросами и узнали, что зовут ее миссис Элеонора Монес, но для русских она просто Елена Ивановна, так как родом она тоже из России, но уже четверть века живет в США, красивейшем и богатейшем государстве мира.
- В том, как прекрасна Америка, - сказала она, - вы убедитесь воочию на пути из Нью-Йорка в Миннесоту. Вы увидите чудную природу, в том числе и Ниагарский водопад, увидите высочайшую культуру хозяйствования и другие замечательные достижения великого американского народа.
Все парни тотчас с нею согласились и стали благодарить, только один волжанин, Александр Репин, грустно, со вздохом сказал:
- А мне, Елена Ивановна, кажется, что красивее Волги и наших Чебоксар нет на всем белом свете.
На него зашикали, а Кошкин вполголоса сказал:
- Ты, Репа, на выступай! В Америке хвалят только Америку, а ты со своими Чебоксарами лезешь.
- Сам молчи! - огрызнулся Репин, рыжий здоровяк. - Что уж за Америка такая, что о родине слова не скажи?
Елена Ивановна улыбнулась и успокоила его:
- Америка излечивает тоску. Поживете, привыкнете и перестанете скучать по своей Волге.
- Привыкал кот ко псарне, да так и не привык, - бормотнул Репин, но больше не «выступал».
А когда проезжали через Ниагару и все пассажиры, включая тут же сидевших американцев, приникли к окнам вагона, Репин только глянул на туманно клубящуюся, ревущую далеко внизу реку и спокойно сказал:
Водопад как водопад! И тут вода не вверх, а вниз летит, чему удивляться-то? - и протяжно, с волчьим подвывом, зевнул на весь вагон.
- Чему удивляться! - передразнил его москвич Олег Лавров, стройный белокурый парень. - Как не восхищаться, если у нас такого чуда нигде и в помине нет?
- Зато у нас есть такое, чего твоя Америка и во сне не видала!
- Например?
- Ты был хоть раз на Волге или в Сибири?
- Чего я там не видал! - презрительно фыркнул Олег.
- Если бы ты посмотрел на наши Жигули и побывал на Байкале, то не ахал бы над каждой американской лужей и кочкой.
Кошкин слушал спор земляков и мысленно поддерживал Репина, но вслух не осмеливался усомниться в красоте и величии американской земли.
3
Климат северной части США похож на климат родного Дона, и Кошкин легко адаптировался в нем, а вот язык здешний давался трудно. Потихоньку, конечно, осваивали и его, так что месяца через три наши парни могли довольно сносно, без переводчика, толковать с руководителем работ мистером Динмонтом Пири. Только Репин, которому в Америке не нравилось ничего, кроме долларов, не хотел учить английский язык и говорил:
- На черта мне сдалась ихняя собачья речь! С Митькой (он так называл мистера Динмонта) я объяснюсь знаками, а чтобы выпросить у здешних шлюх, не требуется и знаков, сами на шею вешаются. И как по-ихнему говорить, если язык во рту наизнанку выворачивается и получается гавканье, а не слова, которые пишутся так, а произносятся совсем иначе? То ли дело родимый наш русский язык! Каждая буква в нем свой четкий звук имеет, а у них пишут: «Машка», а читают: «Глашка». Сами янки плуты первостатейные, и в языке ихнем честности нет, чтоб ему провалиться сквозь землю!
Евгений слушал Репина и думал, что он своей прямотою похож на Ломова, а на чужбине надо быть более гибким, чтобы неприятностей не нажить. Мысленно он хвалил себя за то, что ладит с американцами, и даже сам мистер Пири однажды назвал его вполне цивилизованным работником, хотя он, Пири, был когда-то более низкого мнения о русских парнях.
Городок М., в котором поселили наших ребят, был небольшой, но веселый и шумный. Нередко в нем звучала, кроме английской, итальянская, польская и даже арабская речь, а теперь вот добавилась и русская. Особенно заметным было многоязычие в баре «Гончие псы», где посетителей встречала тоже многоязыкая, бросающаяся в глаза вывеска: «Здесь самое дешевое и самое вкусное вино в Америке». Каждый вечер там гремела музыка, пели и танцевали, и чем больше было гуляк, тем приветливее казалось лицо мистера Мендоса. Наших влекло сюда не только пиво, но и сам мистер Мендос, уроженец Одессы, который не забыл еще русский язык и не раз выручал их как переводчик.
Работали наши люди хорошо и получали, как им казалось, очень большие деньги – по две тысячи долларов в месяц. Мистер Пири был тоже доволен ими, потому что за такие же труды на соседнем участке приходилось платить рабочим-ирландцам по три тысячи, но и такую плату они считали заниженной и грозили забастовкой. Спасибо еще, что Элеонора Монес привезла ему русских трудяг-простаков, а то бы ему от руководства фирмы было еще больше неприятностей.
Довольные заработком, наши парни все реже вспоминали о родине, а Олег Лавров однажды сказал, что не поедет обратно в Москву и женится здесь на мулатке Линде Лу, владелице кондитерского предприятия.
- Так-то, друг Горацио! - похлопал по плечу Репина Олег и поучительно добавил: - Жить надо уметь!
Но «друг Горацио» вместо того, чтобы позавидовать будущему богачу, только брезгливо поморщился и спросил:
- Слушай, а не противно тебе спать с нею после этого?
- С чего бы это мне противно стало? Линда не старуха, всего на пять лет старше меня, а в постели работает так, что двоих волжанок стоит.
- Ну ты насчет волжанок потише!.. Я просто спрашиваю, не противно ли тебе прилипать к ее деньгам таким способом?
- Катись ты от меня подальше со своей честностью, пока в ухо не схлопотал, а завидуешь, так скажи прямо, и нечего тут свои сентенции показывать!
- Ты хоть и москвич, но такой скот, что руки марать о тебя противно, а то бы я показал тебе, откуда у ослов растут уши! - рассердился Репин, и Кошкину с трудом удалось их утихомирить.
Через несколько дней Лавров забрал свой чемодан и переехал из гостиницы жить в маленький особнячок Лу на краю города, а вместо него в номере рядом с Кошкиным и Репиным поселился Степан Гнатюк, молчаливый и работящий украинец. Он, как и Репин, был уже женат и тоже не хотел на чужой стороне «обзаводиться бабою», от чего оба они не раз отговаривали и Кошкина, но безуспешно.
4
С Викки Найт познакомился Евгений в «Гончих псах» спустя месяц после приезда в М. Погода в тот вечер была дождливая, и мистер Мендос недосчитался многих клиентов в баре, а стало быть, и многих долларов в своем кошельке. Половина пивной пустовала. Евгений сидел за столиком один, потягивая из кружки пиво и поглядывая на веселую компанию за соседним столом. Их было пятеро: три девушки и два парня. Они что-то обсуждали, смеялись, то и дело прикладываясь к вину, но пили понемногу и не гляделись пьяными. Веселясь, они, казалось, не замечали одиноко сидевшего соседа, но вдруг одна из девушек, статная, белокурая и голубоглазая, вскочила и подошла к Кошкину с рюмкой в руке.
- Русська? - улыбаясь, спросила она.
- Да, я русский. А вы кто по национальности будете, ежели не секрет?
Она, конечно, не поняла ничего, но поставила перед Кошкиным свой бокал и хотела взять его кружку с пивом, но он не дал и спросил глядевшего на них мистера Мендоса: - Что ей нужно от меня?
- Не бойтесь, она хочет, в знак дружбы, обменяться с вами бокалами, только и всего.
- Да я и не боюсь, просто для уточнения... Эй вы, девушка! Вот вам пиво, а если в знак дружбы еще и целоваться надо, так я всегда пожалуйста! Русские парни вам не какие-нибудь трусы или скопцы.
- О-о! - воскликнула она. И спросила по-английски его имя. Слова эти он уже знал и, поняв ее вопрос, ткнул пальцем себя
в грудь:- Евгений! - потом подумал и добавил: - Кошкин!
- Евгений Мак-Кошки? Олл раит!
- Причем тут мак? Что вы чепуху-то мелете! Просто Кошкин, и все. Мяу-мяу знаете?
- Мяу-мяу? - восхитилась девушка, а ее собутыльники засмеялись.
- Ладно, - снисходительно улыбнулся Кошкин. - Пусть я «мяу-мяу», а вы-то кто будете? Ё нэйм... или как там по-вашему?
- А-а, - закивала она и тоже ткнула себе в грудь пальцем: -Викки Найт!
- Вика, значит? Ничтяк, так и запишем!
Потом они стали встречаться каждый день, и Кошкин под руководством Вики успешно преодолевал сложности чужого языка. Чем лучше понимал и говорил он по-английски, тем сильнее любил и интересовался ею. Оказалось, что она уроженка соседней Канады, что ей двадцать три года, что в двадцать лет она вышла замуж за американца Билла Найта, но потом рассталась с ним и живет теперь одна, у знакомых канадцев, а работает манекенщицей в ателье мод. Хорошо одетая, веселая, простая в обращении и, как казалось Кошкину, очень красивая, она не ломалась долго и отдалась ему на третий день знакомства, но спустя четыре месяца вдруг стала раскаиваться, что уступила иностранцу.
- А иностранец, по-твоему, не человек? - обиженно спросил Кошкин.
- Ах, Евген, я не о том! Русские не хуже других, но вдруг ты болен СПИДом или еще чем-то ужасным, хотя и не подозреваешь этого?
- Кто, я болен? - рассмеялся Кошкин. - Да я тебе справку пока-
жу, что здоров, как бык. Больного меня из России не отпустили бы, ежели хочешь знать. Все анализы сдал, какие надо!
- Ты мог заразиться позднее... Ах, какая дура я, что отдалась тебе!
- Да ты что, что разнылась-то? Я клянусь тебе, что здоров! Скидай-ка лучше трусы да делом займемся, чем время на болтовню терять.
Так в частых препирательствах и столь же частых половых «делах» прошло еще больше месяца, и вдруг Викки сказала, что он заразил ее ВИЧ-инфекцией и обязан дать ей на лечение пять тысяч долларов, иначе она пожалуется своим друзьям и ему будет плохо.
Услышав это, Кошкин оцепенел от ужаса, а придя в себя, побежал в лабораторию сдавать кровь. Через день ему вручили письменный результат анализа, подтверждавший наличие ВИЧ-инфекции. В тот же день он напился в дым, плакал и все рассказал Репину и Гнатюку.
- Ты просишь совета и помощи, - горестно вздохнул волжанин, - но что я могу посоветовать? Только одно: лечись! Говорят, что и с этой болячкой подолгу живут, если лечатся, поддерживают организм. А пройдешь курс лечения, сразу уезжай домой. С такими больными тут не церемонятся.
Гнатюк, обычно тихий и молчаливый, взволновался, узнав о беде товарища, и громко, почти крича, говорил:
- Оця сука потому и посылала тебя, Женя, сдавать кровь, шоб с себя подозрение снять та гроши с тебя получить, хучь и знала, что сама давно болеет. Отже вона обошла тебя! В этой проклятой стороне и бабам нельзя верить!
- Я убью ее!
- Убьешь и на электрический стул сядешь, - мрачно сказал Репин. - Здесь тебе не Россия.
- Вам хорошо рассуждать... А мне-то что теперь делать, что?
- Я же сказал - лечиться. Говорят, здешние эскулапы опытнее наших в таких делах и могут хорошо помочь. Так что иди и лечись!
На курс лечения ушли все заработанные деньги, и на дорогу домой Кошкину нужную сумму дали, скинувшись, земляки. По приезде в родной город на него вдруг напал такой страх и стыд, что он первым же автобусом уехал в соседний Землянск и жил там, побираясь, целую неделю, пока не попался на глаза Ломову.
- Остальное вы знаете сами, - закончил Евгений свой печальный рассказ и еще ниже опустил голову.
- А чем же с этой канадской шлюхой у вас кончилось? - спросил Ломов.
- Тем, что я отдал ей семь тысяч долларов да за три дня до отъезда в рожу дал, а дружки ее... В общем, убили бы меня, да полиция помешала.
- И ухо они повредили?
- Они... Вот так я и американцем побыл, и разбогател, и себя погубил, - тихо, словно прощаясь с отцом, матерью и другом, сказал Евгений, а лицо его исказилось судорогою и заблестело от хлынувших потоками слез. Вторя ему, в голос запричитала мать, а у крепившегося до этой минуты отца дернулся и задрожал было подбородок, но Ломов неожиданно бодрым голосом разрядил тяжкое настроение:
- Стойте! - воскликнул он. - Екатерина Ивановна, Павел Егорович, Женя, не надо паниковать. Вспомните случай с Ленкой Трофимовой... Ведь у нее тоже признавали СПИД, отравиться уж девка хотела, да кто-то надоумил сдать кровь на анализ еще раз, и что же? Никакого ВИЧа у нее не нашли. Сделали анализ крови третий раз - и снова ничего не обнаружили. Так что Америка Америкой, но и дома тебе, друг, провериться не мешает.
- Да, было у Трофимовых такое, - сказал Павел Егорович, светлея лицом.
А когда Евгений сдал кровь и результат оказался отрицательным, радости Кошкиных и Ломова не было конца. Евгений тут же написал в Америку письмо Репину, и через два месяца получил ответ. Оказалось, что Викки «захомутала Петра Нечипуренко» и, если бы не письмо Кошкина, то ограбила бы так же, как Евгения, и его. «Все дело в том, - писал Репин, - что, Вика здорова, и результаты анализов давались фальшивые, так как в лаборатории работает ее двоюродная сестра, а врач, который будто бы лечил Евгения, муж этой лаборантки». «Считай, Женька, - заканчивал свое письмо Александр Репин, - что написав нам о своем выздоровлении, ты спас Нечипуренко от самоубийства, так как парень он сильно паниковатый. А что касаемо твоей зазнобы, то говорят, что ее, лаборантку и врача будут судить. Вот такие здесь дела. Есть, правда, еще одна новость: московский Лаврушка (так Репин называл Олега Лаврова) опять живет с нами - негритянка за что-то выгнала его из особняка. Все мы поздравляем тебя, друг, с «выздоровлением» и, честно говоря, завидуем, что ты теперь дома, среди родных и друзей, а мы отбываем свой «срок» у черта на куличках, в Америке, которая так уже осточертела за эти восемь месяцев, что я готов бросить все, купить у индейцев пирогу и плыть в ней на нашу Чукотку. Привет тебе от всех наших ребят и особенно от Нечипуренко! А. Репин».
Письмо это Евгений читал дома, в присутствии Ломова, с которым снова бок о бок работал на заводе.
- Да, - сказал Ломов, когда Евгений кончил читать, - ничего не скажешь, изобретательный народ эти янки на пакости и методы наживы, но вот беда, от их изобретательности всегда страдают другие народы, и что еще хуже, продолжают верить, что Америка - рай земли.
За окном, словно аплодируя ему, зашумели и замахали от налетевшего ветра еще безлистными ветками старые акации и тополя, а когда порывы ветра были особенно сильными, то меж деревьев открывался вид на степь с громадными голубоватыми корпусами завода и достающими до облаков трубами ТЭЦ. Смотрел туда Евгений и думал, что именно Америка научила его ценить все родное намного выше, чем он делал это до поездки в США, что она отбила у него охоту к чужим землям и легким деньгам, а главное, научила крепче любить свою Родину, которую он не променяет теперь ни на миллиарды долларов, ни на все, вместе взятые, страны земли.
2004 г. |