(Печатается в сокращении)

... Плавни. Пылающие кубанские плавни под Темрюком. Трое суток семнадцать солдат держали оборону на крохотном клочке земли у излучины реки. Патроны кончились. Фашисты стали быстро сжимать подкову. Оставалось одно: броситься в ледяную воду и попытаться переплыть к своим. Отец поплыл пятым и последним. Пули булькали всё плотней и звонче, вспенивали холодную воду. Отец окоченевшими руками вцепился в глинистый берег, прошитый корневищами камыша. Теперь надо было одним махом проскочить три-четыре метра по скользкой крутизне, и тогда плавни плотным занавесом сомкнутся за спиной. Всего лишь одно мгновение до спасения.

За рекой заскрежетала автоматная очередь. Отец поскользнулся и, чтоб не потерять равновесия, выпрямился, упёрся автоматом в глину. Рывок из последних сил — и он упал в воронку, наполовину залитую ржавой жижей. Повесил автомат на шею и только теперь заметил, что пустой диск в двух местах прошит пулями насквозь. Попробовал приподняться и вдруг почувствовал, как одеревенела правая нога, выше колена - резкий прострел и до зубного скрипа нестерпимая боль. Когда красные круги потускнели и перестали мельтешить в воспалённых глазах, отец разглядел среди обгоревшего камыша у белых, словно кости, вывороченных корневищ чакана и вязких комков жёлтой глины сначала зеленоватую сумку с лазоревыми лепестками креста, потом торчащий из-под плащ-палатки небольшой кирзовый сапог...

Осторожно проскользнул по стенке воронки и потянул за край накидки. Медсестра, совсем ещё девчонка, с наспех отрезанными косичками и смешным высевом веснушек на ввалившихся щеках, долго не могла понять, где она и что с ней: так её оглушило взрывом миномётного снаряда. Не помнит отец, кто кому больше помогал, сколько они блукали в удушливой гари камыша...  Но к своим добрались.

В госпитале хирург сделал операцию, зашил на ноге рану. Там же, в госпитале, отец заштопал дырку на правой поле шинели. Тупорылую пулю, что извлёк из ноги врач, он принёс домой, и она до сих пор лежит у нас в сундуке вместе с медалями отца.

- Говорят, мол, «чудес» на свете не бывает, - еле заметно улыбнулся отец. -А разве это не чудо? Мина взорвалась, шинель искромсала, как град лопухи, а меня даже не царапнула. А не будь на мне шинели... Помню, ребята долго ощупывали меня, разглядывали изрешечённое сукно и хохотали всем взводом. Старшина, видя такое моё бедственное положение, выдавал новую шинель, да духу не хватило эту с плеч снять. И знал, что она самая обыкновенная, а вот не мог расстаться и всё тут. И домой в ней же вернулся...

Отец сдёрнул с колышка плетня моток алюминиевой проволоки, и мы гуськом пошли в сад. (Я прихватил вёдра, чтоб заодно набрать воды в колодце). Отец перебросил шинель через плечо, и обтрёпанные рукава, протёртые на локтях, повисли вниз.

Они напомнили мне ещё один отцовский рассказ.

Оглушённый взрывом снаряда, отец повалился в снег, а когда очнулся, то понял, что лежит в тылу врага. Не только встать, даже пошевелить отёкшими ногами было опасно: где-то рядом бормотали на чужом языке. До позднего вечера пролежал без движения. Руки онемели, шинель примёрзла к комьям земли.

Стемнело. Отец пополз к своим. Вдруг в небе повисла ракета, за спиной застучал пулемёт. Ему отозвался другой, но уже с противоположной стороны. Отец попал между двух огней, но был рад. Рад, что ближе был'и свои окопы!

Тёмное небо проглотило яркую ракету. Отец вскочил и бросился бежать. Захрустел снег, загремела смёрзшаяся шинель.

Что было духу, отец закричал: «Стойте, братцы! Своего зашибёте!». Пулемёт смолк: чьи-то сильные руки подхватили его, и он оказался в глубокой траншее.

Солдаты показали ему на черневшую невдалеке скирду соломы и посоветовали поскорей добраться туда. «Там отогреют, помогут, а у нас... Сам понимаешь... Винтовка у уха, а штык у фашистского брюха. Нос к носу стоим», - оправдывался кто-то в темноте.

...За скирдой тускло мерцал костёр. Отец тяжело опустился на снег и, теряя сознание, сунул руки в огонь. Солдаты неистово тёрли их снегом, перчаткой... Руки закололи, загорелись, ожили. Но три пальца так и не шевелились. Они распухли, почернели, стали тяжелыми и лишними.

...С забинтованными руками вернулся отец в сорок четвёртом домой. На всю жизнь врезались в мою память те минуты, когда он вошёл в хату. Я вихрем сорвался с печки, повис у него на шее и до боли прижался к колючей щеке. Отец с трудом достал из кармана вот этой самой шинели замусоленный кусочек сахару и протянул его мне. И теперь, когда я вспоминаю тот день, перед моими глазами стоит его забинтованная рука с серой грудкой сахара на ладони...

Руки у отца болели долго. По вечерам мама топила кизяками подземельку, грела воду. Он отпаривал присохшие бинты и сам промывал раны.

Как-то раз я решал примеры по арифметике. Высчитывал, как всегда, вслух:

- Девять отнять пять... девять отнять пять...

Так я бубнил до тех пор, пока кто-нибудь из родителей не терял терпение и говорил мне, сколько будет. Оставалось записать ответ в нужную строчку и браться за другой пример.

-Десять отнять три... Десять без трёх... Три от десяти...

Из десяти вычесть три... От десяти отнять три... - повторял я, наверное, уже в десятый раз, но меня словно не слышали.

- Считай сам. На! На, посчитай, - то ли приказывал, то ли просил отец.

Я повернулся на табуретке. Он держал кисти рук над чашкой с тёплой водой и шевелил пальцами. Их было семь! До этого я ни разу не видал так близко искалеченные руки отца. Мне сделалось страшно, и я разревелся, размазывая под носом чернила. С того вечера я стал решать примеры сам.

.. .Пока я черпал воду, отец с моим братом Колькой ловко закутали озябшую молоденькую яблоньку в шинель и в двух местах перехватили проволокой. Теперь яблоня была похожа на солдата, застывшего в почётном карауле.

.. .Всю зиму бессменным часовым стояла яблоня в серой солдатской шинели, подпоясанная алюминиевым ремнём.

И выжила! Видно, много ещё было тепла в старой отцовской шинели.

Летом упругие ветви яблони склонились под тяжестью первых плодов. Мы с отцом и Колькой наслаждались белыми скрипучими яблоками. Они были сочные, вкусные, напоенные медовым ароматом, налитые солнцем и светом. Я ел «белый налив», закрыв от удовольствия глаза.

Для меня сочные яблоки пахли отцовской шинелью, порохом, опалённой степью, жжёной землёй Задонщины... А вкус? Что за вкус!

Да это ж сахар! Серый фронтовой сахар, лежавший когда-то на забинтованной отцовской руке.