Галина Лободина

Колышется над Мишкиной головою в знойном мареве ромашковый лес. Меж высокими стеблями увенчанных белой, дурманящей голову россыпью цветков, крапленных сердечками из золотистой пыльцы, дрожит в полуденной неге солнце. Мишка прикрывает смородиновые глаза, и вместо раскаленного, слепящего огнива в белокипенной бесконечности выплывает под ресницами черный солнечный круг. Слышит тогда Мишка чудную цыганскую рапсодию, ту самую, о которой говорит не одно их родовое поколение и чье короткое эхо оживает порою лишь в убогой теперь цыганской мечте.

И где уж тут распознать десятилетнему Мишке-цыганенку, где легенда, а где правда. Говаривала бабушка, а ей ее бабушка сказывала, что был в Мишкином беспокойном роду славный предок — белолицый, со смородиновыми глазами красивый цыган. Слепой отроду. Но играл на скрипке так, что слава о его чудной музыке опережала далеко наперед кочующий по широкой земле табор. Передавали из уст в уста, что случилось как-то слепому музыканту играть перед самою царицею. Стоял тогда табор в окских лугах под древними стенами Нижегородского Кремля, в том самом месте, где Ока обнимается с Волгой. А как раз напротив боголюбной монастырской обители, ожерельем куполов спадающей с зеленого крутояра к подножию семи холмов, у ворот шумной нежегородской ярмарки играл свою песню слепой цыган.

Смешались в той музыке надрывы привольной цыганской души, плач и смех вечно кочующего и не желающего другой жизни народа; пленяла игра скрипача чем-то волнующе близким и в то же время непомерно далеким и непонятным. Полыхала в ней жизнь разудалая, шумели ветры буйные, плясали у костра под ночным небом таинственно прекрасные от лунного цвета цыганки, шелестели березовые леса, журчали ручьи и струились реки, пела птицею степь и молчала в ней ночь...

Услыхала голос той скрипки властительная особа, остановилась карета царская. Всполошенный и без того Нижний Новгород огорошила и испугала своей прямотой государыня, сказавши, мол, талантливо град поставили, да обустроили мерзко, затрепетал пуще прежнего — как бы опять не рассерчала матушка. А тут. как назло, расхристанный цыган со своим смычком в тонких и длинных пальцах посреди ярмарочного, враз расступившегося в низком поклоне народа.

— О чем играешь, музыкант? — спросила державная повелительница не склонившего голову, слепой ведь, кудрявого цыгана.

— О солнце, за которым иду уже полвека и которого еще не увидел, — отвечал слепой.

Сулила венценосная золотые горы скрипачу, в шелка-бархаты одеть обещала, только чтоб играл для нее.

- Все равно не увидеть тебе твое цыганское солнце. Да и не обогреет оно тебя, кочевой, так, как милость царская... Не пошел предок в хоромы дворцовые, все искал по свету клад иной, им куда более ценимый, все шел за одному ему ведомым солнцем, а может быть, счастьем. Да и кто знает, была ли то императрица русская или другая богатая княгинюшка, а если и была, ничего, может, и не обещала, а если и обещала, то кто знает, что ответил ей музыкант. Но как бы то ни было, а легенда о цыганском солнце жива и поныне, а род их красивый не перевелся. Белолицая Мишкина родня с не по-цыгански точеными и небольшими носами да смородиновыми глазами пошла, говорят, от того далекого предка.

Осел его род в донской станице, и славятся их девушки красотой, а парни лихим и гордым норовом.

Мишка тоже не подарок. Это для казачьей станицы. Для своего родного племени — он в самый раз. К примеру, сегодня Мишка из школы сбежал, а, точнее, туда не пошел вовсе. Конец мая, зачем Мишке скучная школа? Да и вся Мишкина совесть — это он сам: куда прикажет, туда Мишкины ноги и движутся, а кулаки, Мишка страсть задиристый, пускаются в работу. Плачут от Мишки все казачата и радуются за него все его братья. А они у Мишки многочисленны, старшие уже женаты и живут в одном с Мишкой большом доме. Он пробовал было сосчитать, сколько их всех, но каждый раз насчитывалось по-разному, и Мишка, рассердившись, эту затею бросил. Остался еще кроме Мишки один неженатый брат Степка. Тоже сорвиголова. Со Степкой не связываются не только станичные, но и цыгане. Закипает он, как от огня, мгновенно, и тогда лучше ему под руки не попадаться. Мишка по себе знает. Но Степку любит, потому что лучше Степки никто не поет и не играет, не скачет быстрее на конях, никто так гордо не несет голову, и никого так не боятся в округе.

Не понимает Мишка брата только в одной его глупости: сохнет Степа ни за что ни про что по молодой и красивой цыганочке Софье, что считается в свои шестнадцать лет уже невестой на выданье. Не останавливает горячую кровь и то, что испокон века брали их цыгане чужих, тут ведь одна родня, а свои девушки сватались пришлыми. Степка к Софье близко не подходит и, тем более, ничего не говорит. Иначе пропадет без вины виноватая девушка нипочем грош, свои же братья убьют, не приведи Господь, какой грех.

Зато Мишке можно пока все. Он дразнит Софью, как умеет, а однажды даже измазал ей нарочно, втихаря разумеется, яркое, как языки пламени, с золотистой каемкой длинное платье. Наряжает семья Софью, как принцессу, — невеста ведь. А еще старается Мишка всячески ей напакостить. Сонька дружит с его незамужней сестрой, и когда б та чего ни попросила: сбегать ли передать, или принести что, Мишка исполнит точь-в-точь наоборот. Попросят Соньку вечером прийти — Мишка передаст, чтоб ни в коем случае не приходила, а, напротив, ждала подругу у себя; или шьет Мишкина золовка Софье новое платье, а Мишка, приметив, куда прячут листик с обмерами, припишет туда потихонечку парочку новых цифр. Недоумевают потом, что случилось с Сонькиной талией или ростом.

Софья нравится Мишке тоже. Красива, как это солнце. Даже имя у нее солнечное. И потому он на нее злится. За себя и за Степку в отместку.

Лежит Мишка в луговых травах. Солнце уже передвинулось к Дону, купает свои лучи в капризной излучине, закрашенной закатной киноварью. Вода в ней, наверное, уже теплая, прогретая. Мишка первым в станице пробует после зимы в Дону воду. И хоть слегка смуглая его кожа становится после этого гусиной, от зависти, что светится в глазах станичных пацанов, теплеет, как от костра. Сейчас они вернулись уже из школы и, наверное, толпятся у переправы. Пойти бы да разобраться с некоторыми, давно нарываются. Даже если молчат. Все равно думают. Мишка знает наверняка, что он, Мишка, трус. Вот и приходится все время доказывать обратное. А тут еще научился Мишка от брата такому ловкому бою... Каратэ называется.

— Как дам... — Мишка уже видит себя героем, стоящим гордой статуей на краю поскрипывающего у берега парома, а внизу, в холодной воде, поверженных ниц противников.

Но тут Мишкин живот свело, и вспомнил он, что не ел почти целый день. А то, что в большой кастрюле, которую снимают только вдвоем, такая она тяже-лая, может для Мишки ничего не остаться, мигом заставило его вскочить и вихрем полететь по пыльной горячей дороге к разомлевшей под настырными лупами станице.

                                                                    * * *

Софья пропала средь бела дня. Ни следа, ни зацепки не осталось от таинственной драмы, происшедшей на виду всей станицы. Вышла Софья по какому-то незначащему пустяку за каменный забор на минуту и больше домой не вернулась. Новость, облетевшая и цыган, и казаков, имела короткое объяснение: украли.

Такой поворот в цыганском бытье случается сплошь и рядом и считается если и не честью, то и не бесчестьем. Знать, хороша девушка и ловок парень, если старый цыганский промысел не забыт. Только никак не могли разгадать предсказательницы, во все века и всем народам говорящие правду, где собственная цыганская дочь и у кого.

Но пуще всех сразило Софьино исчезновение Степку. И без того заводной и лютый, сейчас он стал прямо таки бесноваться:

— Я им покажу, как у братьев не спрашивать... — сквозь зубы шипел он, ни на кого не глядя.

То, что они с Софьей хоть и родня, но седьмая вода на киселе, потому что уже дальняя, он сейчас враз запамятовал. Теперь ему казалось, что он для Софьи не меньше, чем брат родной. И то, что не все его старшие братья сватали себе невест, поднося чашу уважения будущим родственникам, то есть испросясь благословения и соблюдая исконный цыганский обычай с разрезанием девичьей ручкой хлеба, ясный и понятый всем знак, мол, милушка соизволила согласиться, а, бывало, воровали, ни у кого не спрашиваясь и никому не докладывая, своих избранниц, сейчас почему-то тоже забылось. Вскоре по извечной цыганской почте дошла в станицу весточка, что Софья, как и следовало ожидать, жива-здорова и находится на Верхнем Дону. Многочисленная Софьина семья заторопилась за ответом: если дочери приглянулся жених и его сородичи, то быть свадьбе, ежели, наоборот, прочащий себя в родню цыганский клан девице не полюбился, то отец заберет свою смуглянку обратно. Святое правило ненарушения целомудрия девушки соблюдается испокон веков честно.

К облегчению всех, Софья своего похитителя полюбила, и на Верхнем Дону среди очень черных цыган появилась белолицая молодка, обвешавшаяся вскоре смуглыми и дерзкими цыганятами.

Зато для Степки жизнь стала копейкой. Куда ни повернется — белена за ним стелется. То драку устроит такую, что приходится потом родне со всего света грехи замазывать, то исчезнет так, что и свои найти не могут. Буйный и недобрый Степкин нрав стал в тягость даже своим цыганам. Один Мишка все ходил за братом по пятам, если и не внимая всему подряд, что творил Степка, то и не больно его выходки осуждая.

В этот раз Мишка тоже следовал за братом. Правда, на расстоянии: тот мог не только прогнать, но и рассерчать не на шутку. Степка увязался за молодой девчонкой, которая отказала ему в танце. Станичная молодежь, когда за Доном спрячется солнце, а из крынки черного неба польется на землю свет высоких звезд и полноликого месяца, устраивала посреди станицы в воскресные дни гулянья.

Мишка, почуяв недоброе в кривом оскале Степкиных губ, трепетал, будто от озноба. Вот девушка свернула на свою улицу, вот пойдет сейчас по залитой лунным молоком тропинке у самого берега, где привязаны челны и лодки, и скроется в тени покосившегося сарая, за которым — рукой подать — ее крохотный переулок и родной курень. Степка идет тенью за девушкой, Мишка — тенью за Степкой.

Девушка, услыхав неосторожный топот Степкиных ног, резко обернулась, вскрикнула и побежала. В один миг Степка настиг девушку и рванул на ней платье. Та ударила со всего размаху его по лицу. Из Степкиного носа брызнул красный бисер. То ли от лунного света, то ли от чего-то другого, но побелел Степка так, что слились его щеки с рубашкой. В одно мгновение выхватил он из кармана нож и всадил лезвие в обнаженную грудь сползающей к его дрожащим ногам и ничего не понявшей девчонки. В широко открытых ее глазах застыли изумление и боль, и устремились они в бесконечную глубину ночного купола.

Степка, ни разу не обернувшись назад, пошел по тропе своей дорогой и скрылся, будто его и не было, призраком в ночной темноте, а Мишка, словно прикованный пудовыми цепями, прирос к дощатому забору, вцепившись в него дрожащими пальцами так, что не оторвать...

Когда цыганенок снова ощутил время, то увидел, что сияющая ранее в высоком небе луна опустилась почти к самой земле. Свет ее, ясный и печальный, струился над самой тропою, где неясным пятном лежала в росной траве убитая. Когда Мишка вгляделся в странное, не небесное, а земное сияние, то увидел, что это не луна вовсе, а одетая в белые одежды женщина, идущая в ореоле света по серебренному росою лугу. Смиренная фигура склонилась над безгласным комочком в тихой и безбрежной скорби, и не то плач, не то молитва чистым и едва уловимым звуком донесли до Мишкиных ушей странно знакомую и слышимую им в редкие минуты жизни дивную мелодию. Ту самую цыганскую рапсодию об искомом и никогда не виданном цыганском солнце. А когда под малиновыми курчавыми облаками показался алой дужкой краешек солнца, белая плакальщица повернулась к дымом исходящей реке и растаяла в холодном тумане. Мишка протер глаза, надеясь отогнать причудливый сон, и приблизился к девушке, лежащей на заалевшей от крови земле. Свежий узор следов ясно виднелся на росистой поляне. Мишка пригляделся внимательнее и заметил: шнурочек шагов вился к песчаной отмели и исчезал в воде. Через минуту набежавшая от внезапно сорвавшегося с востока ветра высокая волна смыла отпечатки босых маленьких ног, а сноп огненных лучей, вырвавшись из-под багряно-золотой попоны, прошелся по богато блистающему платью земли, собрав с него жемчужины-росы и обратив его в простенький, но цветастый ситец.

Последний день рождественских святок приближал следующее христианское новолетие — Крещение. И к святому вечеру в монастырь прибыл епископ, дабы отправить службу в монашеской церкви самому. Когда православное небесное таинство с чтением великого повечерия и отрывков из ветхозаветных книг было закончено, бледные монахи и послушники, отстоявшие ночную службу, стали готовиться к утреннему водосвятию.

Как раз в это время богоявленская ночь пред утреней одарила всякий раз повторяющимся чудом — открывшимся небом. Восьмиконечный православный крест, вырубленный монахом по благословению священника во льду, являлся водокрещенской «Иорданью». И когда первый золотой лучик засветился над куполами церкви и коснулся притихшей в этот миг земли и успокоенной воды в прорубях, заиграло неотмирным светом на небе солнце. Оно плясало в невиданной в другие времена радости, одаривая ею весь мир и небольшую горсточку одетых в черное божьих старателей. А спустя несколько часов старый, с белой, как прядиво, бородой, епископ, указуя чистыми, как вода Иордани, глазами в сторону православных угодников, промолвил:

— Готовьте вон того послушника к рукоположению. - Священники, а еще больше сами послушники и монахи растерянно переглянулись.

— Вон того, чернявого, — снова повторил епископ. Послушник, на ком остановилась святейшая длань, не веря собственным ушам и устремленным на него взглядам, оглянулся назад. За спиною — никого. Значит, посвящение в духовный сан возложением руки епископа пало на его голову.

А в апреле, когда в донских станицах вскапывали еще холодную от зимней люти землю, молодой и красивый, не только лицом, но больше кротостью смородиновых глаз, священник изо всех сил старался заложить на зеленом берегу Дона, откуда открывалась широкая излучина с лесом на той стороне и с плесом на этой, новую церковь. Отец Михаил, служивший поначалу в соседней церкви диаконом, а нынче имеющий сан священника, чаял освятить первый камень горнего места, небесного алтаря, уже к середине июня, чтобы через год живущий в станице люд — казаки и цыгане — жили, как когда-то их боголюбивые предки, сверяя свои помыслы перед светлой лампадкой, именуемой православным церковным светом.

И труды неустанного сподвижника не пропали даром: храм Явления Богородицы, так назвал отец Михаил святую обитель, построили уже к Рождеству.

Маленькие цыганчата наперебой бегают теперь к златоглавой, белокаменной церковке, чье стройное отражение купается в тихую погоду в водах Дона, поглядеть на цыганское солнце. Оно, сказывают, живет в куполах и блестит краше червонного золота, из'которого золотых дел мастера отливают цыганским невестам полумесяцы-серьги. А еще слушают дивный звук колоколов, отраженный эхом придонского леса, в котором узнают старые цыгане знакомые, передававшиеся когда-то из поколения в поколение, но нынче позабытые мотивы давней цыганской рапсодии.

             ________________________________________________