Пожиганов В.Г
___________________________________________________________________________
20
Вечером ко мне в палату вошла Лидия Ивановна. Я как раз лежал не укрытый, в одних трусах и поэтому поспешно стал натягивать на себя простыню. Давно со мной такого не было, чтоб я баб стеснялся.
Она быстро прошла к моей койке, села на табурет, стоявший тут же, возле тумбочки. Меня обдало запахом гиацинта, свежести, чистоты. Ее летучая белая кофточка белые, рассыпавшиеся по плечам волосы, нежное, с легким загаром лицо резко контрастировали с застиранной простыней, грязными стенами и потрескавшимся потолком, облупленными спинками когда-то окрашенной в слоновый цвет койки.
- Здравствуйте, Шумаков, - ласково проворковала она. -С вами случилось несчастье... Мне сказал майор Алферов.
- Ничего, - пробормотал я, все еще смущаясь и удивляясь ее появлению. - Заживет, как на собаке.
- Да, я верю, что все будет хорошо, - сказала она серьезно. - Вы ведь такой большой, сильный.
Она коснулась тонкими пальцами моей забинтованной головы.
- Бедный вы мой. И за что они вас так?
Я не ответил. Мне хотелось смотреть и смотреть на нее: на ее чистое миловидное простое лицо, воздушные волосы, нестерпимо белую кофточку, розовую юбочку-гофре. В эту минуту она представлялась мне какой-то неземной, нечеловечески прекрасной, как, например, белая голубка, лебедь или ангел.
И что больше всего нравилось - это то, что при всей ее нежности, хрупкости не было в ней искусственности, которая всегда раздражала меня в людях и особенно в женщинах. Напротив, я видел, что она уверена в себе, непосредственна, раскрепощена, знает жизнь и людей. Вот только зачем она пришла ко мне?
Едва я успел это подумать, как она встала, открыла белую сумочку, которая перед этим лежала у нее на коленях, вынула какую-то маленькую книжицу и, протянув ее, сказала:
- Скучно будет - почитаете. И чур - долго не болеть! Через недельку жду в школу. До свидания. Мне пора на урок.
Она улыбнулась, еще раз дотронулась кончиками пальцев до бинтов на моей голове и, вздохнув, быстро вышла...
Я лежал дурак дураком, не зная, что и думать. Почему она пришла? Зачем? По обязанности учителя? Просто так? д может, я ей приглянулся?
Я представил, каким она увидела меня тогда, на уроке. Крупный, плечистый парень двадцати шести лет, в вылинявшей, серой, мятой хлопчатобумажной робе, стриженный, как и все зэки, наголо, со шрамом на правой щеке, лохматыми бровями. Нет, не мог я ей такой приглянуться. Вот если бы встретила она меня год назад, в феодосийской «Астории» или на набережной Ялты, в немецком строгом костюмчике или в американской спортивной куртке, с тарзаньей черной шевелюрой, самоуверенного, спокойно снисходительного оттого, что в одном кармане, как всегда, лежит пачка банковских билетов, а в другом - заряженный револьвер. Да, это было бы совсем другое дело. Тогда я, безусловно, нравился женщинам. Многие просто липли, оставалось только выбирать. А сейчас?
Нет, что просто Лидочка влюбилась - исключено. Она совершенно особенная, это чувствуешь сразу. Конечно же, она прибежала, как только услышала, что с ее учеником случилась беда. Есть такие люди.
Однако что это за книжка? Блок? Приходилось слышать. А вот читать - нет. Стихи? Ну что ж, почитаем.
Я приподнял голову, чтобы положить выше тощую подушку. И это мне удалось, хотя дергающая боль сразу ударила в мозги. Подумалось: через недельку и вправду курорт мой кончится. Выгонят на работу.
Открыв книжицу, я принялся читать. Прочитал первое стихотворение и ничего не понял. Поэт написал о чем-то смутном, о каких-то туманах, белых одеждах, неясных ощущениях. Что за белиберда? Прочитал еще пару стихов -скука. А ну их к богу в рай. Голова и так болит...
Тут вдруг вошел опер, а за ним замполит Алферов. Странное сочетание. Стареющий, маленький, нелепый Гном с торчащими из ушей волосами, с отвернувшимися, как у Чаплина, носками сапог, и стройный, красивый, похожий на аристократа-белогвардейца замполит.
- Живой? - еще с порога сказал опер. - Тебя, брат, убить - дело непростое. Нужно прямое попадание бомбы, да чтобы на куски разнесло и чтобы ни один доктор не склеил - вот тогда тебе смерть. А кирпич - дело пустяковое. Правда, по мне - лучше бы ты загнулся. Для людей лучше. И мне забот меньше. Ведь тоже думаешь удрать. Не так ли?
- Не за теми смотрите, гражданин начальник, - нехотя ответил я.
- Ну почему же? Как раз за теми. Думаешь, я Голова-того не подозревал? Как бы не так. Только думал, что вы вместе будете драпать, попозже. Тот, кто готовится к побегу завтра, не пойдет глазеть на учительницу сегодня. Но Головатого я недооценил, это точно. Ну да поймаем! Куда ему деться?
Пока опер говорил, замполит стоял у окна. Потом он подошел и, увидев лежащую на простыне книгу, кажется, удивился:
- Блок? Ты читаешь Блока?
- Если зэк - так уже не человек, не может читать Блока? - нехотя возмутился я.
- Но откуда? В нашей библиотеке ведь его нет.
- А вы что же, все книжки в библиотеке знаете?
- Почти все. И все-таки интересно, что ты Блоком увлекаешься.
- Чужая душа - потемки, - сказал я. - Человек может быть бандитом и читать Блока.
Замполит улыбнулся:
- Ого! Да ты, я вижу, философ. Конечно, бывает и такое. Среди фашистов, к примеру, было сколько хочешь убийц -аристократов, почитателей Гете, Байрона, Пушкина.
- Так то ж фашисты...
- А ты кто? Тебя поставь под знамена фюрера - ты
и пойдешь всех подряд убивать. Солдат, детей, женщин, стариков.
- Ни под какие знамена Гитлера я бы не пошел... _ Но ведь носил же револьвер? Стрелял в людей?
- Ну - стрелял. Так то ведь, когда на дела ходил. Алферов обошел вокруг кровать, стал у меня в ногах.
- Чем ты лучше гитлеровца? Просто у тебя аппетит поменьше. Для них война тоже была «делом». Только грабили они не кассы, а целые страны. С одним револьвером этого не сделаешь, вот они и поставили под ружье весь немецкий народ, убивали миллионы людей, чтобы их ограбить. Как видишь, никакой разницы между тобой и фашистом нет. Что? Не так?
Меня раздражала его логика. Я сказал:
- Фашистов я ненавижу. У меня с ними свои счеты. Неизвестно еще, кем бы я был, если б не война... И вообще, не до рассуждений мне сейчас, башка у меня болит. А над Блоком не ломайте голову, мне его учительница принесла.
Вижу, замполит этому сообщению явно обрадовался:
- Лидия Ивановна? Вот молодец! Не ошибся я в ней! Посеет она в душах уголовников «светлое, доброе», сделает то, чего часто не удается нам с вами, капитан.
- Не идеализируйте заключенных, товарищ майор, - отозвался опер. - Первый день пребывания женщины в колонии закончился побегом. Недаром моряки говорят: женщина на корабле приносит несчастье.
- Не путайте, капитан, грешное с праведным. Учительница тут ни при чем.
- Ладно. Разрешите приступить к допросу, товарищ майор?
- Вот видите, капитан? - Алферов пристально смотрел на опера. - Учительница пришла к больному, чтобы приободрить его, принесла стихи, так сказать, пищу духовную. А мы с чем пришли?
- Это оправдано, - сердито сказал опер. - Шумаков знает больше, чем говорит. Я уверен в этом. Я осведомлен. Это он предлагал Головатому бежать. Но что-то заставило Головатого изменить план, ускорить события.
Замполит пристально смотрел то на опера, то на меня. Подойдя к тумбочке и положив на нее книгу, которую перед этим взял полистать, он сказал:
- Пойдемте ко мне, капитан. Нам есть о чем потолковать. Они ушли, а я подумал: не сработаться им вместе. Куда там! Друг дружку по званию величают. Все остальные по имени и отчеству, а они по званию. Опер, конечно, не любит замполита. А тот считает его устаревшим кадром. Это и понятно. Сейчас уже не сравнить с тем, что было. Та зона, на севере, на эту совсем не похожа. Здесь не лагерь, а курорт. Но осталось еще немало приверженцев ежовско-бери-евского режима, тех порядков. Взять хотя бы надзирателя Садиста или того же опера...
Кто из них победит? Такие, как Гном, или как Алферов? Лучше бы последние. Эти нас хоть людьми считают. А те вытворяли над нашим братом что хотели.
Впрочем, если честно, заключенный тоже сильно изменился. Раньше как было? Пришел в лагерь вор в законе. Само собой, он в авторитете, на него горбят, ему прислуживают. По лагерным неписанным законам он суд вершит над остальными. А теперь? Виданное ли дело - общественники в зоне командуют!
Когда библиотекарь пошел в СВП, то и меня стал уговаривать красную повязку надеть. Вот чудак. Сдурел я, что ли? Тарзан - и с красной повязкой! Странно только, что я зла на него не держу, на Иконникова. А надо бы возненавидеть. Против своего же брата, заключенного, пошел! Как это люди, лишенные гражданских прав, могут солидарничать с теми, кто их держит под дулом автомата? Не большее ли это унижение, чем быть просто бесправным? Думаю, так оно и есть. Был я однажды в сочинском зоопарке. Подивился на некоторых зверей. Лежат себе в клетках без всяких эмоций. И когда человек из обслуги саданет им в бок стальным багром, чтоб, значит, взбодрить, а затем кинет вонючий кусок псины, они и рады. Трутся о прутья клетки, ластятся к своему мучителю. Даже лев был один такой, ей богу! Это же срам!
Зато как я уважал всю израненную, тощую, как драная кошка, рысь. Еще только подходит к ней человек с багром и куском мяса, а она уже вся ощетинилась, глаза горят лютым огнем. Работник знает, что она его ненавидит, и ему во что бы то ни стало хочется сломить ее волю. Ему не по нутру, что этот зверь ведет себя по-зверски, бьется неистово в клетке, грозно кричит, скаля клыки. И человек безжалостно вонзает в зверя багор. Раз и еще раз! А тот в гневе, с ужасающей ненавистью вновь и вновь кидается на железные прутья, тянет сквозь них свои увенчанные когтями лапы, даже не желая увертываться от стального багра. И видишь: не страшна ему смерть! Лучше гибель, чем унижение! Мы тут, по существу, звери в клетке. Нам, как и им, можно по-разному себя вести. Но участь рыси мне больше по нутру. Иначе бы я себя презирал.
А Иконников? Кто он - рысь? Конечно, нет. Неужто он не понимает? Или я сам чего-то недопонимаю?..
За окном быстро темнеет. В палате стало сумеречно. В ней четыре койки, но лежу я один. Заключенных не балуют санчастью, кладут в крайнем случае, если ты лежачий. Косить редко кому удается, врач быстро распознает хитрецов...
И Алферов не выходит у меня из головы. Ясно, чужой он мне, всем нам человек, но вроде бы как и не ихний. Он тоже из новых, как и старлей. В зоне чуть раньше меня, говорят, появился.
«Поставь тебя под знамена фюрера - ты и пойдешь всех подряд убивать». Ишь ты, куда повернул?! Врешь, майор! Да, я вор! Но не фашист. Вором меня война сделала, когда мать и отца отняла. Это из-за нее я перекати-полем стал. Что-то ты путаешь, замполит. Быть мне фашистом не с руки. Случись война - пойду их косить с превеликой радостью...
Я мысленно возвратился к разговору опера с замполитом. Еще раз выдал себя Гном. Надо же так прямо брякнуть: «Я осведомлен, они вдвоем бежать хотели». А может, он специально? Чтоб я знал, что за мной следят? Да ты, опер, действительно осведомлен. Но кем? Кто сексот? Кем подслушан наш разговор с Головатым, там, за штабелями бревен? Кто бы он ни был, но слышал он, судя по всему, лишь часть разговора, ту, когда я предлагал Головатому бежать. А конец дослушать что-то, видимо, помешало. Иначе опер не был бы так уверен в нашем намерении бежать вместе.
Ну да ладно. Поправлюсь, выйду на работу - все равно дознаюсь, кто сексот...
Тут дверь палаты открылась, и вошел медбрат Кудрявый. Мы, заключенные, считали поначалу эту его истинную фамилию кличкой. Потому что череп у него гладкий, как дыня. Думали, за это и прозвали его Кудрявым.
Медбрат спросил, как я себя чувствую, поставил мне термометр и сказал, что пошел спать. Я тоже повернулся на бок, к стене. Перед тем как заснуть, еще раз представил Лидочку сидящей у моей койки. Вместо радости почему-то ощутил печаль. Так и уснул с мыслью о ней, с тоскливым предчувствием чего-то трагического, связанного с нею.
21
Она пришла ко мне и на другой день. На этот раз она была одета в простенькое ситцевое платьице - белое с голубенькими мелкими цветочками. И от этого она показалась мне еще более юной и нежной. Она быстро подошла ко мне и вновь, как вчера, кончиками пальцев притронулась к моей окровавленной повязке.
- Здравствуйте, Николай.
Я почувствовал, что, как идиот, улыбаюсь во весь рот. Поймал себя на том, что, конечно же, обрадовался ее приходу.
- Как вам Блок? - спросила она, не решаясь присесть.
- Садитесь, Лидия Ивановна. - Я протянул руку, чтобы пододвинуть к кровати облезлый стул, но она сама сделала это, опередив меня. Присев, повторила:
- Так как вам Блок? Понравился?
- Сказать честно?
- Конечно.
- Я его не читал. Начал только. Стихотворения три осилил. Показалось неинтересно.
- Ах, Шумаков, - искренне огорчилась Лидочка. - Да как же это? Впрочем, надо было вначале мне рассказать
о нем, порекомендовать лучшие, наиболее характерные для него стихи.
И она быстро, без запинки, начала рассказывать о поэте. О его времени, о литературных течениях конца прошлого и начала этого века, о символизме. Коснулась символов. Нарисовала трагический образ поэта. И так растрогалась, что ее глаза повлажнели.
И мне тоже стало жаль, только не поэта, а ее. И я сказал:
- Да не убивайтесь вы так о своем Блоке. Бог с ним, он ведь давно помер.
В ответ она лишь помолчала, потом вздохнула как-то по-детски и, взяв с тумбочки книжку, безошибочно развернула на интересующей ее странице:
- Почитайте, Коля, вот это. Если блоковская «Незнакомка» не всколыхнет ваше воображение, не встревожит душу, если поэт не разбудит в вас чувство прекрасного, значит вы безнадежны, значит у вас вместо сердца - насос, а души и вовсе нет...
С женщинами в последние несколько лет я привык не церемониться. И хотя в настоящий момент ощущал в себе какую-то стесненность - и это для меня было ново и непонятно — я не полез за словом в карман:
- Если кто и сможет разбудить во мне «чувство прекрасного», то это будете вы, Лидия Ивановна.
Лидочка всплеснула руками:
- Браво, Шумаков! Это уже хорошо! Рада, что вы оказались не таким мрачным типом, каким кажетесь с первого взгляда.
Пока я соображал, как мне следует отвечать, Лидочка встала.
- Дайте мне вашу руку.
Взяв мою лапу в свои тонкие пальцы, она сказала:
- Рука холодна, жар спал. Поправляйтесь... Прощайте. Она вышла. Голубые цветы ее платья мелькнули в дверях и пропали, а вместе с ними исчезло и ощущение весны, света, тепла, праздника.
Окинув взглядом облезлую палату, я только сейчас увидел на тумбочке желто-горячие мандарины, просвечивающие сквозь целлофановый пакет. Это, конечно, Лидочка их оставила. Мне, уголовнику, рецидивисту, кого все больные, работающие в зоне, побаиваются, презирают, ненавидят... | 