Владимир Пожиганов
____________________________________________________________________________
46
Последним этапом в лагерь прибыл один бродяга с Украины, грузный, с одутловатым лицом, мясистыми губами, большими залысинами на висках, но еще вполне молодой мужик. Я почему о нем говорю? Он из интеллигентной профессорской семьи. И сам был учителем в школе. Но так как любил выпить, а однажды нашкодил с семиклассницей, был выгнан из школы, совсем спился и забродяжил. Однажды его какие-то ребята взяли на дело - грузить в машины ворованное кровельное железо. На этом он и погорел, получив пять лет лагерей усиленного режима. В тюрьмах, где он сидел до суда и после, дожидаясь этапа, не выпьешь. Вот он поневоле и стал трезвенником. И до того полюбилось ему трезвое состояние, что он дал слово не пить никогда. Начал, говорят, в камерах читать зэкам «Философские повести» французского философа Вольтера. Вначале те его били, делали ему, когда он заснет, «велосипед», но постепенно привыкли, и среди них даже нашлись такие, что часами слушали его чтения. Звали этого чудака Володькой Онищенко.
Его-то замполит и решился, наконец, поставить библиотекарем вместо старикашки-растратчика, которого вновь перевел бригадиром в один из мебельных цехов.
Историю Володьки Онищенко рассказала мне Лидочка. Хотя она стала вести себя со мной сдержанно. Я ее теперь почти не слушал, лишь смотрел на нее, дрожал всем телом. Об Онищенко она рассказывала увлеченно, и я решил сразу же после школы пойти в библиотеку.
К своему удивлению и удовольствию я увидел на полках, как при Иконникове, засаленные, потрепанные книги. А те, которые старикашка-растратчик выставлял, перекочевали в ящики под стойку. Мы с Онищенко быстро познакомились. Он мне сразу же дал почитать эти самые «Философские повести».
Короче, в библиотеке постепенно опять стало многолюдно. Нашелся пропавший было рукописный альманах. Прошла интересная, можно сказать, читательская конференция по рассказу какого-то Шукшина «В тайге», напечатанному в центральной газете. Это был рассказ про то, как один бежавший зэк отблагодарил приютившего его деда-сибиряка выстрелом в спину из подаренного им ружья. Лидочка еще тогда сказала: «Придет время глубоких раскаяний и для этого убийцы. И будет ему так плохо, что не захочет он жить». Ее слова мне запали в душу.
И вот мы впятером идем к Онищенко. Герой дня, Шенгелия, вышагивает впереди. Он получил с воли посылку продуктов, а с ними и еще кое-какой подогревчик.
В просверленной в рейке ящика дырочке он нашел граммов двадцать плана, который не удалось администрации обнаружить при досмотре. И теперь мы шагаем в библиотеку, чтобы покайфовать.
Библиотека обычно закрывалась в девять, поэтому, едва мы вошли, Володька Онищенко сказал:
- Баста, ребята, прошу покинуть апартаменты. Все, кто был в библиотеке, вышли, а мы остались.
Онищенко запер дверь на крючок.
- Принес? - спросил он меня.
- Принес, - ответил Шенгелия, не желавший уступать первенства в этом деле.
- Только имейте в виду, - предупредил Онищенко,
- наркотики курим здесь в первый и последний раз. Сам я никогда не курил план и не кололся. Сейчас хочу только попробовать, что это такое.
Мы прошли за стойку, захватив с собой стулья из читальни. Усевшийся за стол Шенгелия достал из-за пазухи крохотный сверточек, в котором оказался небольшой коричневый шарик. Шенгелия отковырнул ногтем краешек, достал пачку «Махорочных», спичкой вытолкнул махорку из гильзы на приготовленный Онищенко чистый тетрадный лист. Затем тщательно перемешал табак с планом и вновь набил гильзу.
Мы молча наблюдали за его действиями. Для меня эта процедура была давно знакома. Хотя я и не увлекался планом, но иногда, так, от нечего делать, покуривал. Чаще всего это было на набережной Ялты. Дедок - этот обкуривался частенько. Но Коле Бритве, Юрке Дренкову, Леве Гуревичу и Володьке Онищенко предстояло попробовать план впервые.
Когда все шесть сигарет были готовы, Шенгелия извлек из кармана коробок со спичками, торжественно раздал сигареты, и мы прикурили.
- Махорка как махорка, - несколько раз затянувшись, сказал Лева.
- Все же чувствуется что-то сладковатое, - отозвался Коля Бритва.
- Курить план с «Ялтой» или «Феодосией» - совсем другое дело, - сказал Дедок. - Табак этих папирос - мягкий, дымок от них прозрачный. В сочетании с планом получается запах умиротворяющий. Зайдешь в комнату, где обкуриваются, и кажется, будто в церковь попал.
Онищенко глядел в потолок, потягивая сигарету и прислушиваясь к своим ощущениям.
- Что вы делаете?! Разве так курят? - возмутился Шенге-лия. - Смотрите, как надо затягиваться. Дым нужно не ртом сосать, а легкими. При затяжке воздух должен свистеть.
Сложив губы трубочкой, обняв сигарету ладонью, он потянул сигарный дым вместе с воздухом. Мы последовали его примеру. И сразу в голове закружилось.
План отличный. Как он подействует на нас? Я с интересом наблюдал за изменениями в поведении ребят. Они молча, ожесточенно, как учил Шенгелия, сосали сигареты. Вот уже окурки стали обжигать наши пальцы. Шенгелия переломил спичку, зажал между обломками свой чинарик. Как по команде, мы сделали то же самое. Теперь уже пекло губы. И только когда от наших сигарет остались окурки длиной два-три миллиметра, мы побросали их на стол и потушили. Шенгелия тут же размял остатки табака, затем свернул из него небольшую цигарку. Сказал:
- Это мне на закуску.
И, достав пачку «Махорочных», вновь раздал нам сигареты. Отколупнул каждому от коричневого шарика. Как и в первый раз, мы опорожнили гильзы. И тут я тихо засмеялся.
- Ты что? - спросил заулыбавшийся Онищенко.
Я глядел, как серьезно, деловито мужики набивают гильзы смесью табака и плана. Делают они это с таким озабоченным видом, будто сегодня в этих гильзах, табаке, плане, ритуале курения заключается весь смысл жизни. Прикуривая первым, я продолжал тихо смеяться.
Вдруг мне стал вторить Онищенко.
- Что ты увидел смешного? - удивился Коля Бритва. -Вроде бы ничего такого не сказал...
- А сам-то ты почему лыбишься? - поправляя огромные очки на огромном носу, сказал Лева.
- Разуй глаза, - без злости, умиротворенно улыбаясь, ответил Коля. И в голос засмеялся, показывая пальцем на Дедка, растянувшего рот до ушей.
Я не выдержал и загоготал. У Дедка действительно была дурацкая физиономия. Рыжий, конопатый, но удивительно симпатичный и щеголеватый даже в арестантской одежде, Дедок расплылся в улыбке так, что весь покрылся морщинами, как сморчок. Было видно, что он изо всех сил сдерживался, чтобы не рассмеяться самому. Но не удержался, рассмеялся, как сумасшедший.
Мы ржали, словно жеребцы, тыча в соседа пальцами, пытаясь знаками уговорить друг друга замолчать, а то как бы нас не услышали в коридоре. Но из попыток остановиться ничего не получалось. И странно было видеть среди искаженных непосильным смехом людей суровое лицо Дренкова, удивленно взиравшего на наш бессмысленный хохот.
Онищенко явно что-то пытался сказать, но не мог справиться с собой. Все же ему удалось выговорить, хотя он и захлебывался словами, какие-то нестерпимо смешные фразы:
О, засмейтесь, смехачи! О, рассмейтесь, смехачи! Что смеются смехами, Что смеянствуют смеянно! О, засмейтесь усмеянно!
Наконец искривилось в приступах смеха и Юркино лицо. Он сразу начал громко, надрывно. Его дикий хохот смахивал на рыдания. Из его воспаленных глаз хлынули слезы. Потом он перешел на крик, такой ужасный, что это уже было похоже на истерику.
Он вскочил и грохнул кулаком по столу:
- Молчать! М-молчать, ублюдки!
Мы постепенно затихли. В руках у нас догорали сигареты. Вспомнив о них, мы стали ожесточенно сосать окурки, стараясь наверстать упущенное. В библиотеке стоял сизый дым. Пахло ладаном. На полке тускло блестела лампочка. За стойкой царил полумрак. С полок на нас глядели корешки растрепанных книг. В дальнем углу, между стойкой и полками, в коричневой полутьме, похожей на ту, что сгущалась на портретах за спинами людей, которых писал Дренков в своей мастерской, проявилось женское лицо с загадочной улыбкой, кроткими огромными глазами. Я страшно удивился и обрадовался. Консуэ-ло? Какими судьбами? Ах да. Это же тот склеп, где прячется Альберт. Вот и сам он, сидит на камне, рядом с нею. Он куда-то смотрит. В ту щель, что выше головы Консу-эло. Там, вдали, в отсветах молний - огромный дуб, и на его ветках, как желуди, болтаются трупы повешенных.
- Я могла бы, Коля, быть тебе утешением, - говорит Консуэло голосом Лидочки. - Но для этого нужно, чтобы ты стал на путь раскаяния. Ты должен понять: у тебя есть прошлое, но нет настоящего. Ни у кого из вас нет настоящего. А будет ли будущее? Оно возможно, если вам удастся переродиться в благородный кристалл...
Альберт сидел подле нее и тихо плакал. Нет, это был я. Она протянула ко мне свою тонкую руку, мягкой ладонью провела по лицу - ото лба к подбородку, словно снимая пелену тумана с моих глаз. И я вдруг увидел перед собой горестное лицо Дренкова. В его глазах отражались корчившиеся в муках, кровавые мальчики, похожие на Иконникова. Господи, хорошо, что я не убивал!
Стоило мне повернуть голову вправо - блеснули стекла Левиных очков с ниточками раскаленных волосков электрической лампочки и послышался его голос:
- Здравствуйте. Я расскажу вам о человечестве... Возле стойки торчал Онищенко с черной булкой хлеба и жадно поглощал его, откусывая огромные куски.
- Он уже вторую буханку доедает, - заметил Коля Бритва, разводя на библиотекарском столе узоры из пепла.
Вдруг раздался громкий стук в дверь:
- Откройте! Онищенко! Отбой уже! Какого черта?! Онищенко одичало оглядел комнату, спрятал под
стойку недоеденный ломоть хлеба, пошел открывать. Шатаясь от великой усталости, мы вышли из библиотеки под пристальным взглядом нашего надзирателя, с носом, похожим на флюгер.
Хорошо, что это был он, добряк и пьяница...
47
Морячка-подводника, который пришел к нам недавно по этапу, того, что донимал нас своими рассказами о великолепной кормежке на флоте, звали Никишовым. Он играл на гитаре, да не как-нибудь, а по нотам. Знал всякие там ля бемоли и до диезы, тремоло, легаты и стаккато. Пел и играл все подряд. И наши песни, и цыганские романсы, и студенческие. Но это еще не все. Он знал классику.
Гитар в нашем лагере - штук пять-шесть. Зимой -в бараках, летом - на траве, неподалеку от предзонников часто слышен гитарный звон. Звучат протяжные, заунывные, растравляющие душу песни. А морячок внес в этот постоянный, многими десятилетиями исполняемый репертуар разнообразие.
И вот однажды мы узнали, что замполит Алферов назначил его культоргом.
Раньше, когда я только прибыл в эту колонию, у нас был культорг, молодой историк, доцент, что ли. Он сидел за взятки купюрой и натурой. Говорят, громкий процесс по его делу был в Ростове. Но, видать, не оправдал он надежд замполита. Культорг из него был, как из меня краснодеревщик. Историю свою он, понятно, знал и потчевал нас своими лекциями до тошноты. Однако на этом и заканчивалась его культурная деятельность. К тому же, отсидев две трети срока, он сделал нам ручкой. С тех пор у нас не было культорга.
Морячок-подводник оказался парнем хватким. Он предложил замполиту сделать пристройку к сцене летней киноплощадки, и Алферов, посоветовавшись с хозяином, согласился на это. Чего-чего, а леса у нас навалом. Алферов создал специальную строительную бригаду, которая эту пристройку закончила за три месяца. А культорг Никишов создал за это время художественную самодеятельность. Помогали ему в этом наш старлей и Лидочка.
В один из последних январских дней состоялся первый концерт.
Я в самодеятельности не участвую, хотя морячок с Онищенко и приставали ко мне. Им здорово нравится, как я, подражая Есенину, читаю монолог Хлопуши из его поэмы «Пугачев». Они уверяли, что замполит согласится включить мой номер в репертуар. Я все же не согласился (какой из меня артист?) и на концерт пришел зрителем.
Клуб был набит до отказа, но смог вместить всего человек двести. Остальные надеялись послушать концерт по репродуктору и расположились, несмотря на холод, на летней площадке. В клубе есть небольшая сцена, но нет кулис. Поэтому артисты, а также замполит, опер, Лидочка, другие учителя, отрядные и надзиратели сели в первых рядах. Представители администрации сняли шинели, а Лидочка осталась в одном платьице, потому что в клубе помимо батарей горело две буржуйки. Мы тоже начали стаскивать с себя бушлаты.
Ровно в девятнадцать часов замполит поднялся на сцену и толкнул короткую речь о пользе искусства. Назвав тюремный фольклор шашелем, разъедающим души. Он призвал нас записаться в самодеятельность, чтобы приобщаться к подлинным культурным ценностям. Его сменил на сцене культорг Никишов. Он назвался ведущим
и объявил первый номер программы - «Стихи о советском паспорте» в исполнении Онищенко.
Библиотекарь здорово прочитал эти стихи, и мы ему похлопали. Потом малорослый тщедушный пацан из новеньких неожиданно густым басом спел «Хотят ли русские войны». Еще двое зэков шустро станцевали под гитару «Яблочко».
- А теперь я вам сыграю несколько песен американских негров, - сказал культурист. - Они некогда легли
в основу современных ритмов. В этих песнях и в этой музыке отражены боль и унижение обездоленных рабов.
Он заиграл какие-то ритмичные простенькие мелодии. Они показались мне такими же неприкаянными, как многие песни воровского мира. Никишов, по его словам, до службы во флоте жил в Одессе и учился в музыкальном училище по классу гитары, играл в одном из профессиональных ансамблей, а также в ресторанном оркестре. Музыкант он, конечно, знающий.
Никишов сыграл еще несколько мелодий, как он выразился, «в стиле спиричуэле». Но публике все это, видно, не особенно понравилось, потому что, когда он встал и поклонился, ему похлопали жиденько.
Я сказал:
- Ты бы лучше «Лунную сонату» сыграл. Умеешь?
- Всему свое время, - ответил культурист.
Потом были еще номера. Мне понравилось стихотворение «Гренада», два старинных романса. Наконец Никишов сыграл «Лунную сонату».
Я ни разу не слышал Бетховена. Вернее, может, и слышал по радио, но не знал, что это его музыка, попросту не обращал на нее внимания. Но после рассказа Лидочки я хотел знать, в чем его подвиг. И вот полились звуки, которые Лидочка называла волшебными. Да, здорово у морячка получается! Никогда бы не подумал, что такое можно играть на гитаре. Честно скажу: понравилась мне соната. Пожалуй, это первая классическая вещь, которую я слушал с удовольствием и большим вниманием. Наверное, Бетховен великий композитор, раз так говорят знающие люди. Может быть, и мне дано когда-нибудь понять его величие...
Концерт неожиданно закончился стихотворением Иконникова, про скворца. Его прочитал Онищенко. Большинство не жаловало бывшего библиотекаря за то, что он был красноповязочником и называл нас накипью. Но то, что со сцены исполнялось стихотворение, написанное заключенным, поразило каждого, и мы стали хлопать Онищенко, пожалуй, больше, чем кому бы то ни было...
Потом, правда, библиотекарю влетело от замполита. Оказывается, он самовольно включил в концерт стихи Иконникова.
Когда зрители почти разошлись, я услышал, как Алферов выговаривал ему за «партизанщину». Я не выдержал и встрял в разговор:
- Не пойму, гражданин начальник, за что вы его ругаете. Стихи-то идейные. В них тоска по свободе, честной жизни. Даже слова про «звезду коммунизма» есть.
Замполит посмотрел на меня с неприязнью, явно колеблясь, отвечать мне или нет. Но он был замполитом, а значит в его обязанность входило воспитывать нас, а не только своих. Поэтому он счел возможным разъяснить мне:
- Вот когда выйдете на свободу, тогда, если окажетесь достойными этого, вас будут исполнять.
- Простите, но вы не совсем правы, - вмешалась Лидочка. - Уже само исполнение, пусть даже своих произведений, есть творчество. Например, Никишов, играя Бетховена, творил. Он пропустил музыку гениального композитора через свое сердце.
- Не спорьте, - сказал оперуполномоченный. - Я смотрел сегодня во время концерта не только на выступавших, но и на публику. Признаюсь, не ожидал такой реакции с ее стороны. Мне, простите, в какой-то момент показалось, что в зале обыкновенные люди, а не преступники.
Лидочка тихо засмеялась. Наш начальник отряда с высоты своего огромного роста лукаво взирал на оперуполномоченного.
- А помните наш разговор? - спросил он его, улыбаясь.
- У вас, видно, старый спор, - сказала Лидочка.
- Да, - подтвердил опер. - Но здесь не место продолжать его.
- Так пойдемте ко мне, - предложил старлей, и они, одевшись, вышли.
Я пошел вслед за ними. Меня мучило любопытство: до чего они договорятся, на чем сойдутся? Еще не дойдя до барака, твердо решил: пусть раскрою секрет подслушивания, но узнаю, чем закончится этот спор.
Офицеры и Лидочка вошли в кабинет начальника отряда, а я - в казарму. Приложив палец к губам, показывая зэкам, чтобы вели себя потише, подошел к розетке и приложил к ней ухо. В бараке моментально стало тихо. Я услышал голоса за стеной.
Замполит: Полемика старшего лейтенанта с капитаном - это спор нового со старым. Вам, капитан, еще предстоит это понять.
Лидочка: Выскажусь и я. Может быть, мое мнение ляжет на чашу весов в пользу гуманного отношения к осужденным. Вересаев сказал: надо удивляться не тому, что в нем так много доброго. Ведь он произошел от зверя.
Наверное, слова Лидочки произвели большое впечатление на офицеров, потому что наступила долгая пауза.
Оперуполномоченный: Говорите, надо гуманно относиться даже к таким заключенным, как Головатый, Шумаков, Дренков?
Замполит: Они - люди. А вы, Иван Кузьмич, путаете это понятие с гражданином. Мы здесь как раз для того и работаем, чтобы эти люди, выйдя отсюда, стали гражданами. ..
В этот момент отворилась дверь в казарму, и на пороге показался наш надзиратель. Я отпрянул от стены... | 