Владимир Пожиганов

____________________________________________________________________________

40

Сегодня должен быть этап. Поэтому в поведении зэков чувствуется необычность. Одни очень много говорят, смеются, другие молчат, углубившись в воспоминания. Каждый связывает этап со своими проблемами. Но для всех он, словно допинг. Вызывая новые впечатления, он на некоторое время разнообразит лагерную жизнь.

А я? Чего я жду от этапа? Новостей из пересыльных тюрем? Сведений о подельниках? Рассказов о переговорах через толстые тюремные стены с помощью кружки или азбуки Морзе? Сведений о новых ворах-королях, приобретших авторитет на свободе и укрепивших его в тюремных камерах с помощью своих шестерок и увесистых кулаков?

Да, как все остальные, я ждал этого. Это наша жизнь. А Лидочка, Иконников, возможно, случайные эпизоды. Об этом говорит и гибель последнего, и первое чувство отчужденности, которое вдруг возникло между Лидочкой и мной из-за Дренкова...

Когда мы пришли с работы, среди осужденных, прогуливающихся в нашей локальной зоне, я вдруг увидел веснушчатое лицо Дедка, а рядом с ним бедную мужественную бандитскую физиономию Коли Бритвы. Эхма!

Подельнички мои заявились! Вот это здорово!

У меня сразу поднялось настроение. Я замахал руками, закричал, привлекая к себе их внимание. И они заметили, тоже обрадовались.

- Дедок! Привет! - крикнул я.

Дедок кинулся ко мне. Мы обнялись, поцеловались, потрепали друг друга по щекам, похлопали по плечам, а потом уж стали трясти друг другу руки. Я радовался ему, словно отцу родному. Он, видимо, испытывал то же самое.

Тут нашелся и Коля Бритва. Подбегая ко мне, он толкнул меня ладонью в плечо. Я толкнул его. Потом мы стали тискать друг друга, пока не свалились на землю, так как кто-то из нас оступился в яму, вырытую недавно для установки здесь дополнительных лавок.

Дедок, игручий, как Петька Бублик, кинулся на нас. Мы стали кататься по земле, пиная друг друга, подначивая, радостно визжа.

- Куда вас распределили? - спросил я, когда мы наконец поднялись, отряхиваясь от пыли.

- Его - в мебельный цех, - ответил Коля Бритва, -

а меня - в парикмахерскую, так сказать по специальности.

- Эх! - расстроился я. - В одном отряде, а в разных бригадах. Пойдемте-ка к отрядному. Может, удастся перерешить?

Мы отправились в барак. Наш старлей был на месте. Войдя в отрядную, я сказал:

- Гражданин начальник, это мои подельники. Друзья мы - сами понимаете. Разрешите нам вместе быть.

Старлей поднялся из-за стола, а нас пригласил сесть. Мы уселись на стулья, стоявшие вдоль стены. Он начал расспрашивать Дедка и Колю Бритву, какую работу они выполняли в колонии, из которой прибыли. Дедок сообщил, что он работал чертежником по раскрою жести для вентиляционных воздуховодов, так как в школе был в ладах с геометрией и черчением. А Коля Бритва доложил, что трудился брадобреем.

- Намерены ли вы честно работать, отбывая срок наказания? - спросил старлей. И в связи с этим я подумал: «Да, прав Гном, наивен ты, отрядный». Прошли те времена, когда вор объявлял прямо, что работать не будет. Изменились времена - изменился и зэк. Теперь он хитрее, дипломатичнее. Поэтому я услышал то, что и ожидал услышать от своих подельников - горячие уверения стать на путь исправления.

- А в активисты - запишетесь?

Коля с Дедком помялись, сказали, что они не против активистов, но войти в актив отказались.

- Ладно, - сказал старлей. - Я удовлетворю просьбу Шумакова. Идите. А вы, Шумаков, пригласите ко мне Ивана Григорьевича.

Обрадованные решением старлея, мы выскочили из отрядной. В бараке я подошел к Цыбулько, сидящему на нарах.

- Иди, Иван Григорьевич, к отрядному. Этот вот парень, - показал я на Дедка, - хочет в нашей бригаде пахать...

Сегодня я не пошел в школу. Уже вечером, перед отбоем, я сказал двум зэкам, занимавшим нары слева и справа от меня:

- Перебирайтесь, мужики, на свободные места, туда вон, в конец барака.

Мой авторитет сработал. Ни слова не говоря, те взяли из тумбочек свои вещички и перебрались куда им говорилось. А мои подельники расположились на нарах возле меня.

Уснули мы далеко за полночь. Все вспоминали Ялту, Алупку, Кореиз, Севастополь, Бахчисарай, Симферополь, поминали недобрым словом донесшую на нас биксу Маринку, обсуждали, как скоротать наступавшую, хотя и не морозную в наших местах, но сырую, холодную, ветреную зиму...

41

Воскресенье. Мы с Лидочкой сидим в пустом классе. Она - за учительским столом, я - втиснутый в свою парту. Она говорит:

- Коля, я сейчас преподам тебе и себе урок нашего поведения. Мы уже произнесли друг другу слова нежности, и каждый из нас знает, что они искренни. Я и сейчас говорю: ты присутствуешь в моих мыслях каждое мгновение, и днем, и ночью. Верю, что такое или почти такое же место я занимаю в твоей душе. Но ничего, конечно, не случится, пока ты не освободишься из заключения. Мы

и так зашли слишком далеко. Мы не имеем на это права. То, что между нами происходит, - огромная радость, и когда ты выйдешь отсюда, может быть, будем близки. Ты будешь строить дома или работать на заводе и, конечно, будешь учиться.

Мне хотелось разнести вдребезги сковавшую меня парту, но я сдержался. Ее чувство ко мне казалось непонятным, чудесным. Она божественная, восторженная, умная, широко образованная - и, похоже, любит меня, неотесанного детину!

И я решился напомнить ей об этом. Я сказал:

- Лида, ты думаешь, о чем говоришь? Мне сидеть еще годы. Слышишь? Надо поступить не так, как ты говоришь. Я тебе скажу, как надо сделать!

Эти слова я произносил почти шепотом, потому что громко было нельзя. Они звучали горячо и страстно, так, что в глотке у меня шипело, свистело и булькало. Наконец я высвободился из тесной парты, подскочив к ней, взял за руку, оттащил подальше от двери к окну.

- Вот что надо сделать! Я убегу отсюда! У меня есть припрятанный паспорт на чужое имя. Мы уедем отсюда подальше, может, в Сибирь или на Дальний Восток. Там, говорят, даже беспаспортные бичи живут, и никто их не трогает.

- Что ты! - испугалась она. - Не смей и думать об этом! Это невозможно! Ты с ума сошел! Так нельзя! Невозможно!

- Возможно! Что тут невозможного? Я уже все продумал! Я знаю, как бежать!

Видно увлекшись, я так сжал ее руку, что она присела от боли.

- Пусти! Ты сломаешь мне пальцы, медведь! И замолчи! Выбрось из головы свое ужасное заблуждение! Это безумие! Совершить побег - значит навсегда проститься с надеждой стать свободным.

Она стала отступать от меня, пятясь вглубь класса. Ее глаза, полные отчаяния, вдруг сощурились в непреклонной решимости. Она медленно произнесла охрипшим от волнения голосом:

- Если ты не изменишь своего решения, я доложу об этом администрации!

Ее лицо болезненно сморщилось.

- Нет, нет, нет, нет, - повторяла она, - не подходи ко мне!

Она меня, видно, в эти минуты ненавидела.

- Иди, Шумаков. Я устала. Я пойду. Не делай, пожалуйста, глупостей.

42

Дедок, ко всему прочему, был еще и азартным игроком. Если он уж попал в компанию играющих под интерес, будь то бильярд, карты или пинг-понг, то ставь крест на нем: никто его не сможет увести. Он всем своим существом уходил в игру, обо всем забывал. Он играл до тех пор, пока не проигрывался в пух и прах или пока его соперники не складывали оружия. При этом он не радовался даже успешному окончанию игры, зачастую занимал проигравшему, лишь бы начать все сначала. Я был свидетелем даже таких случаев: чтобы продолжить игру,

когда его противник уже не был в состоянии платить, он поддавался ему. Он мог играть без перерыва, сна, порядочного обеда, двое, а то и трое суток. Редкая рюмка водки да бутерброд, казалось, полностью восстанавливали его силы.

К чему я это вспомнил? К тому, что один из этапных, звонкий и прозрачный, потому что, говорили, с севера он, уже через несколько дней после прибытия в лагерь начал изготавливать карты. Эта процедура мне давно знакома. Но такого искусства, доведенного до совершенства, я, признаться, еще не видел.

Карты обычно изготавливают в тюрьмах. В лагерях чаще пользуются фабричными. Откуда они берутся в зоне? Вольные завозят. А иногда и контролеры. Садист, например. Продаст, стервец, колоду карт и тут же старается поймать зэка. Но зэки не дураки: покупка сразу переходит из рук в руки - ищи свищи. И хотя в лагерях часто шмонают, почитай, каждую неделю, но у нас всегда водятся деньжата и несколько колод карт, да и другие недозволенные вещи.

И сейчас в зоне карты есть. Я это точно знаю. Мы сказали об этом Северянину. Однако он все же сам решил сделать карты. Настоящего мастера не остановишь ничем. Уж и не нужны никому будут его изделия, но он, вопреки здравому смыслу, не успокоится, по инерции или из чрезмерного уважения к своему искусству будет продолжать изготовлять их.

Северянин делал карты с таким мастерским упоением, что даже заключенные, давно знавшие эту процедуру, толпились вокруг него, пока он, поглощенный своим делом, орудовал тонкими белыми пальцами.

Первое, что он сделал - развел в широкой кружке хлебный клейстер. Потом потребовал газеты. Газетные страницы он складывал в небольшие прямоугольники, затем разрывал по сгибам. В считанные минуты у его ног образовались стопки листочков. Артистическими движениями рук он подхватил верхний листок, изящно очертив в воздухе дугу, окунал его в клейстер и налагал на такой же листок, лежащий на нарах. Пять газетных бумажек, тщательно разглаженных и склеенных - это и была заготовка будущей карты.

Я знал, что изготовление карт кончится сегодня на этом первоначальном этапе. Ведь склеенные листки надо высушить, прежде чем продолжить над ними работу. И действительно, прошло минут сорок, как все было готово. Так быстро? По-моему, Северянин поставил рекорд. Он деловито собрал обрывки газеты, сунул в карман брюк. Взяв кружку с остатками клейстера, отправился к умывальнику, промыл ее, возвратившись, поставил в тумбочку. Разложенные рядами заготовки карт он собрал и отнес в сушилку, где разложил возле буржуйки, между парящими ботинками и робами.

Я заметил, что Дедок, как привязанный, ходил вслед за Северянином, и я понимал, что это может значить.

Назавтра был как раз выходной. Мы встали, оделись, построились на плацу, а затем отправились в столовую.

После завтрака каждый из нас мог заниматься чем хотел. Но большинство осталось в бараке. Северянин вновь принялся за работу.

Собрав заготовки карт, он взялся за самое трудное: начал обтачивать и заострять края, закруглять углы. Он методически тер их об бетонный шершавый пол, сдувая бумажную пыль.

Зрелище было интересное: усевшись посреди барака на подушке, Северянин тер газетные склейки, а вокруг него, кто на корточках, кто стоя, расположились зэки и смотрели, как он работает. Первая отшлифованная карта пошла по рукам. Мужики трогали пучками пальцев острые, как лезвие ножа, края, гнули ее, внезапно отпуская, восхищались гибкостью и атласностью.

Я знаю, после того как карты замаслятся от соприкосновения с ними сотен рук, они станут скользкими, словно слюда. Это будет то, что надо. Такие карты отлично тасуются вразрез. Их легко сдавать. Фабричные карты, даже самые атласные, ни в какое сравнение с нашими не идут.

Как ни быстро работал Северянин, прошло не меньше двух часов, прежде чем вся колода была готова. Теперь оставалась малость - разрисовать карты. Северянин не стал малевать вальтов, дам и королей. Он писал только буквы и рисовал масть. Черные - шариковой ручкой с черным карандашом, красные - с красным.

Едва была закончена последняя карта, Дедок сказал:

- Я играю первым. Подо что желаешь?

- Под платки, - ответил Северянин, собирая и тасуя карты. Он оттягивал их большим пальцем, и они, упругие, эластичные, трещали цикадами. Заслышав эту музыку, Дедок радостно рассмеялся.

Они пошли играть на нары Дедка. Болельщиков было много, но я их игру видел, пожалуй, лучше всех, так как сидел рядом. Дедок достал из своего матраца и положил возле себя целую кучу носовых платков. Каких тут только не было! Белые, в голубую, красную, зеленую клетку, с цветочками, с вышитыми любовно инициалами. Все они смяты и напоминают засаленные купюры, без конца переходящие из рук в руки во время карточной игры.

Северянин, видно, был таким же азартным игроком, как и Дедок. Что делалось с Северянином! На него было жалко смотреть!

- В банке - три, - сказал он, доставая платки из отощавшей пазухи.

Северянин банковал, профессионально тасуя в разрез, на угол. Сдавая карты, он напряженно всматривался в лицо партнера. А тот, мельком взглянув на свою карту, не раздумывая, бросил:

- Иду ва-банк!

У Северянина задрожали руки. Крупные капли пота выступили на лбу и на носу. Его бледное лицо от волнения посинело. Протягивая Дедку вторую карту, он с беспокойством всматривался в выражение его лица, пытаясь понять, рискует ли тот или ему привалил туз.

Мучиться ему долго не пришлось, потому что Дедок тут же высветил карты:

- Офицерское очко!

Северянин в сердцах бросил колоду на нары, и она рассыпалась веером.

- Сегодня у меня не идет игра, - сказал он. - Я прекращаю.

- Ты что? - взвинтился Дедок. - У тебя есть еще платки! Играй!

- Не буду! Я тебя завтра обчищу.

- Завтраками собак кормят! - настаивал Дедок. -Играть так играть! А если боишься, так нечего и садиться!

- Нет, я прекращаю! - упорствовал Северянин. Дедок ухватил его за ворот бушлата:

- Может, тебя взбодрить, медуза? У меня это не заржавеет!

- Брось. Оставь его, - ухватив Дедка за свободную руку, сказал я. - Хрен с ним. Нужны они тебе, эти платки?

Дедок отпустил Северянина, пнул его ногой:

- Чеши отсюда, альбинос, да побыстрей, пока я добрый...

Мне странно было глядеть на все это. Играли ведь на сопливые платки, а такие переживания, до драки! Не дети ведь. Это детвора из-за конфетных фантиков дерется. Ставили б деньги или хорошие шмотки на банк - еще куда ни шло. А так?

Дедок успокаивался медленно. Он ругался, обзывая перебравшегося на свои нары Северянина разными непотребными словами, и в конце концов, схватив в охапку кучу носовых платков, швырнул их в середину барака. Они летели и падали на бетонный пол, как огромные снежные хлопья.

Да, Дедок ничуть не изменился. Жизнь для него игра. Игра не ради крупного куша, а ради острых ощущений.

- Пойдем, Дедок, подышим под навес,.- поднимаясь с нар, сказал я.

Мы вышли из барака, остановились под козырьком входной двери. На дворе было почти темно от нависших, обложивших все небо туч. Моросил дождь. Пустынно, неприветливо было в зоне...

43

До прихода в лагерь Коли Бритвы я брился два раза в неделю. Теперь я стал это делать через день. Коля установил мне время - сразу после ужина, перед школой. Какая бы очередь в парикмахерской не была, я сразу, как только освобождалось кресло, садился к нему бриться. Вначале кое-кто из зэков пытался возражать, но я был решителен, да и Коля отрезал:

- Тарзан - мой подельник. Поэтому запомните раз и навсегда: во-первых, он будет бриться ровно в полшестого, а во-вторых, когда ему вздумается!

И мужики смирились.

Сегодня, как всегда, в половине шестого вечера я пошел в парикмахерскую, располагавшуюся рядом с ларьком. Коля брил нашего завхоза Яшку, жирного пожилого еврея, сидевшего за крупные финансовые махинации (ему давали двадцать пять лет, и это было задолго до указа, определившего более гуманный потолок наказания). Рядом ножницами орудовал еще один парикмахер - горбун с лысой, желтой, как дыня, головой по кличке Верблюд. Двум парикмахерам, понятно, трудновато стричь и брить больше тысячи заключенных, хотя многие из нас старались делать это как можно реже. Но зарастать нам не дают, и поэтому приходится бриться по крайней мере два раза в неделю и стричься приблизительно через каждый месяц. Кто не выполнял этого требования, мог попасть в шизо.

Шизо само по себе не так уж страшно, хотя, конечно, и приятного мало сидеть несколько суток в бетонном мешке на хлебе и воде. Гораздо более страшны последствия такого наказания: с каждым попаданием в штрафной изолятор укрепляется мнение администрации в том, что ты не стал на путь исправления, и поэтому уменьшается вероятность твоего условно-досрочного освобождения из заключения.

Как только Яшка выбрался из кресла, я прошел в парикмахерскую и занял его место.

- Привет, братан, - сказал Коля, проведя расческой по моим волосам «против шерсти» и определяя на глаз длину волос. - Пора уже скальп обновить. Стричь голову или брить?

- Здорово, тезка. Дай еще пару деньков покрасоваться.

- Перед училкой?

Я насторожился. Просто так он это брякнул или уже разговоры пошли про нас? Неужели зэки знают? Я ведь об этом - никому ни слова. Лидочка тоже виду не подает.

- С чего это ты взял?

- Шумок идет по лагерю, братан.

- Кто ж языком чешет?

- Кто? Зверь Шенгелия, например.

Усердно намыливая мне щеки и подбородок, Коля Бритва продолжал:

- Рассказывал он вчера, будто видел, как ты с ней по углам обжимаешься.

- Где рассказывал?

- Да где? В бараке. Ты в это время в библиотеке был. Зэки сначала не верили, потом сексуально обеспокоились. Кто-то предположил: может, ты ее имеешь, может, тебе одному повезло?

Это плохо. Может и до администрации дойти. Стукачи опера могут запросто донести. Да и у надзирателей уши есть - они ведь все время, считай, при нас.

- Ты хоть мне признайся: есть у вас с ней что-нибудь? Или это понт? - скобля мне щеки опасной бритвой, допытывался Коля.

Мы говорили вполголоса, за открытой дверью гудела очередь. Но все равно нас могли услышать. Верблюд, например, или его клиент. Поэтому я ответил:

- Оставь этот разговор.

- Ладно, потом поговорим, - согласился Коля Бритва. - Но по твоей ухмылке вижу: что-то есть. Слушай, а помнишь Верку, парикмахершу? Она, стерва, за что меня не любила? За то, что я, как и она, бороды брею. Я ведь раньше тебя с нею познакомился. Вроде и понравился ей. А как узнала (я сам ей рассказал, что парикмахером работал), сразу остыла ко мне. «Я, говорит, мечтаю о рыцаре, а тут такой же, как сама, парикмахер». «Дуреха, отвечаю, брил я раньше, когда юношей был, а потом в лагерях. А сейчас я рыцарь и есть. На дела хожу, не рублевые дела». Но она все же отвернулась от меня, к тебе прилипла. За что тебя бабы любят? Скажи?

Я чуть не задохнулся под огненным полотенцем. Это Коля Бритва делал мне горячий компресс. Большой он специалист на эти дела. Хотя одеколона у нас в парикмахерской нет, но полотенце, обданное кипятком, прекрасно удаляет раздражение.

- Благодарствую, - сказал я, вставая и чувствуя себя освеженным и бодрым. - Потерпи, я после школы тебе кое-что расскажу.

- Идет, - ответил Коля, подмигивая мне заговорщицки...

44

Сегодня уроков литературы не было, и Лидочка не пришла. А раньше нередко приходила, просто так, на час-другой, рассказать что-нибудь «интересненькое», почитать вслух книжку стихов. Теперь вот не пришла. Не из-за размолвки ли нашей? А может, у нее был разговор с администрацией по поводу наших отношений? Все это тревожно.

Придя из школы, я поделился своей тревогой с Колей Бритвой и Дедком, которым решил открыться. А что мне от их скрывать? До суда наша жизнь друг у друга была как на ладони. Никто из нас не пойдет доносить друг на друга. То, что мы сели по совместному делу и не погрызлись, как это часто бывает между подельниками, еще больше сблизило нас, сделало наши отношения более доверительными.

Мы прохаживались по зоне подальше от чужих ушей. Я коротко рассказал им о моем первом неудавшемся замысле побега, об Апельсине, Веркином объявлении в газете.

- Вот это кадр! - восхитился Коля. - Значит сильно любит она тебя, стерва. Надо было не Маринку с Татьяной Вороновой брать на дела, а ее. Эта бы в петлю за тебя полезла!

- Может, и так, - согласился я.

- А какую кару Маринке придумаем? - спросил Дедок.

- Надо сначала отсюда вырваться, - сказал я.

- До этого еще далеко, - вздохнул Коля Бритва.

- Может, и не так далеко, - обронил я.

Оба мои подельники враз остановились, внимательно глядя на меня.

- Ты что-нибудь знаешь? Предвидится амнистия? -спросил Дедок.

- Про амнистию не слыхал. Но мыслишка одна есть -насчет побега. Гарантия - процентов восемьдесят. И, главное, почти безопасно для жизни.

- Безопасных побегов не бывает, - сказал Дедок.

- Помолчи. У тебя тюремный стаж мизерный, а у нас с Тарзаном - почти по червончику строгих, в северных лагерях. Раз Тарзан говорит, значит так и есть. Рассказывай, братан.

Я рассказал им суть замысла, предложил составить компанию. Сказал, что с утра до обеда можно уйти по очереди всем троим.

Мои подельники восхищались планом, в знак одобрения похлопывали меня по плечам, говорили: «Аи да Тарзан!», «Действительно, может, получится!», но не спешили выразить готовность бежать. Это меня насторожило.

Я спросил:

- Так как вы? Будем драпать вместе? Они молчали. Я рассердился:

- Вы что - дар речи потеряли? Первым выдавил из себя слова Дедок:

- Тарзан, ты беги, а я тут тройку лет как-нибудь перекантуюсь. Может, по двум третям выпустят. Ну его к черту - побег. Убежишь, а потом всю жизнь скрывайся.

- Та-ак. А ты что скажешь, тезка? Коля Бритва прятал глаза, молчал.

- Говори, осуждать не буду. У каждого своя голова на плечах.

- Я, братан, так скажу: Дедок прав. Ну - смоемся мы. А что дальше? По-моему, лучше посидеть тут несколько лет, чем быть всю жизнь в бегах.

- Тоже мне - подельнички. Шушера! Не стоило и посвящать вас в это дело.

- Ты, Тарзан, не обижайся, - сказал Дедок, плотнее запахивая фуфайку и ежась под пронизывающим ветром. - Не все такие отчаянные. Ты, конечно, ни перед чем не остановишься, ты на все способен.

- Не надо, братан, высоких материй, - оправившись от смущения, сказал Коля Бритва. - Если надумал - беги, а мы тебе в помощи не откажем, отвлечем кого надо, и так далее.

- Спасибо и на этом, - ответил я. Настроение мое упало.

- Ладно, - сказал я. - Пойдемте в барак, спать...

45

Ларек в нашей колонии работает в воскресенье, а также в перерыв - с часу до двух дня. Зэк имеет возможность попользоваться ларьком всего один раз в месяц и купить продуктов максимум на десять рублей. Что можно приобрести на эти деньги? И все же ларек в нашей жизни имеет большое значение. Пища в столовке - понятно какая. Лагерь ведь не санаторий. Так что ларек, хотя и раз в месяц, зэку большое подспорье.

В этот выходной вновь подошла моя очередь. Мои подельники знали об этом и увязались за мной. Да еще Лева Гуревич присоединился. Возле ларька, когда мы подошли к нему, народу было видимо-невидимо. Оно и понятно. Здесь собирались не только те, кому можно купить продукты. Всех тянет поглазеть на полки с харчами. К тому же каждый знает, что друг поделится куском сахару или пряником.

Я занял очередь, сел на случайно освободившееся место на одной из лавок. Коля Бритва присел рядом на корточки.

День выдался ничего, нормальный. Хотя по небу и носятся тучи, но солнце выглядывает часто. Вроде бы как потеплело. Говорят, по радио передали плюс шесть градусов. Настроение поднимали и разговоры, вертевшиеся вокруг еды.

На одной со мной лавке оказался бывший военный морячок-подводник, белобородый верзила в расстегнутом морском бушлате, надетом прямо на тельняшку. Недавно замполит Алферов назначил его культоргом лагеря.

- Кормили нас, земляки, прямо как на убой, - рассказывал он, тараща на собеседников водянистые глаза. - Ешь - не хочу! Тут тебе и сушеная тарань или вобла

в запаянных металлических банках, и галеты, и консервированное сливочное масло. К обеду сухого винца тебе нальют, шоколад выдадут закусить. Были артисты - ничего в море не ели из-за жары, качки и скверного воздуха в лодке. Так их порции съедали те, у кого в походе не пропадал аппетит. У меня, например, организм хорошо устроен: чем больше качка, тем мне сильнее жрать охота. Поэтому я все время ел. Эх, житуха была!

- А как же ты с этой житухой распрощался? - спросил Дедок.

- Известное дело - как. Драка в увольнении. Пришил я одного курсантика сгоряча. Это еще ничего - пятнадцать лет. Прокурор вышку просил...

- И я, признаться, часто мечтаю о жратве, - сказал Лева Гуревич. - Жизнь у меня, теперь я понимаю, была скотская. Жил я в открытой степи. До бригадной конторы и то на лошади шагом час езды. Ни радио, ни газет, ни книг. Всего-то и университетов, что рассказы старого киргиза, напарника, всю жизнь проводившего в степи. Все же какая это была радость - встречать росный рассвет, слушать, как проснется степь! Откроешь загон - первым возникает козел-вожак, а за ним и весь гурт. Мы садимся на коней, гоним овец в степь. Нам помогают радостно кружащие вокруг гурта лохматые русские овчарки. Потом киргиз едет резать и свежевать оставленного в загоне ягненка. А часам к девяти уже везет в термосе дымящийся, пахнущий на всю степь шулюм. Жаворонки в небе звенят, миска у тебя в руках парит, сладкие куски мяса тают во рту. Хорошо! Кто не пробовал шулюма из полугодовалого ягненка, тот не знает, что такое вкусно поесть! Сейчас бы ни за что не променял мою степную жизнь. Разве что удастся выучиться да поступить в школу учителем...

За время рассказа Левы я вдоволь наглотался слюны. Уж больно аппетитно рассказывал он про шулюм. А я? Могу ли я припомнить такие вот минуты наслаждения вкусной едой? В те три года, что я был на воле, частенько сиживали мы в самых дорогих ресторанах Ялты, Феодосии, Симферополя. Однако никаких особых ощущений при воспоминании о ресторанных блюдах я не испытывал. Вспомнилось только, что на тарелках было много зелени - петрушки, укропа. Красивые были блюда...

Вдруг перед глазами возникло другое видение. Стол, тускло освещенный керосиновым каганцом, горки обгорелой пшеницы. За столом я, мать и сестра. Мы перебираем зерна, принесенные матерью с пожарища. Я кладу рыжие уцелевшие зернышки в рот. И они, тронутые огнем, горьковатые, так хорошо пахнут и так вкусны! А еще увидел я, как с ружейным треском лопаются на раскаленной чугунной плите, взлетают к верху и распускаются белыми прекрасными цветами кукурузные зерна. Я ловлю их на лету, перекидываю из ладони в ладонь и бросаю в рот, жую, обжигаю небо. Вкуснятина!

Потом вдруг всплыла в памяти машина с немцами. Почудился запах копченой колбасы. Вздрогнув, я взглянул на свою протянутую за подаянием руку, и мне стало не по себе...

Стоявший позади и молча слушавший Иван Григорьевич Цыбулько, присаживаясь на край лавки, который ему уступил кто-то из молодых, сказал:

- Хреновина это все - консервы, галеты. Шулюм, конечно, стоящая еда. Но я лично больше всего люблю то, что произрастает на земле. Бывало утречком сядешь в двуколку и отправляешься в поля-огороды. И такая радость тебя распирает от обильного урожая! Соскочишь на бахче, подымешь арбуз, а он аж звенит у тебя в руках! Другой раз ударишь его щелчком - он и треснул. Разломишь - красный, как огонь! Сахаристый! Во рту тает!

А огурцы? Нагнешься сорвать, а он лежит колючий такой. Сорвешь, станешь есть - и пьянеешь от хруста, от огуречного духа. А пшеничка? Войдешь в нее - море! Сорвешь колосок восковой спелости, сунешь в рот, молочко хлебное побежит у тебя по губам - вкусней материнского! Эх, кабы сейчас в поле! Колхоз у нас богатый. Моя бригада -одна из лучших...

- Была твоя, да сплыла, - усмехнулся оказавшийся рядом Гриша Костенко. - Теперь кто-то другой твоей бригадой командует... Размечтался...

- Да, - согласился Цыбулько, - только и остается в нашем положении помечтать...

Что-то знакомое почудилось мне в словах Ивана Григорьевича, когда он говорил в своей тоске по полю. Да! Вспомнил! Стихи Иконникова:

Как забыть мне запах покосов? Расплатился бы потом в поле, Кровью донора, морем ласки...

Откуда это у него, у Иконникова? Когда он успел так необыкновенно полюбить небо, землю, людей, работу? И почему все это прошло мимо меня?

То, что мы покупали в ларьке, часто тут же съедали, но такие продукты, как, скажем, кусковой сахар или консервы, клали в посылочный ящик, что в каптерке. Такой ящик есть у любого. Он в отведенной для каждого осужденного ячейке, на стеллаже. Под каптерку выделена отдельная комната в бараке. Она не охраняется и не запирается. Но никто в чужой ящик не залезет - опасно. Законы зоны жестоки. Поймают - прибьют.

Купив продуктов и угостив понемногу подельников, а также Леву, я отнес в сопровождении этой свиты в каптерку шесть приличных кусков сахару, восемь пряников и пару банок бычков в томатном соусе. Минуту постоял, разглядывая свое богатство, которое, впрочем, принадлежит и членам нашей с подельниками семьи. Потом мы направились в библиотеку.

____________________________________________________________________________