Владимир Пожиганов   

____________________________________________________________________________

   36

Труп остался висеть на проволоке. Солдаты оцепили место происшествия. Нам было приказано разойтись по баракам. Мы обязаны были выполнить команду начальников. Из окон мы наблюдали за событиями. Через двадцать минут приехал прокурор района, осмотрел место происшествия. После этого начальник колонии дал указание четверым осужденным высвободить труп из проволоки и отнести в санчасть. Потом подъехала машина, и Овсян-кина увезли.

Я слышал, как зэки говорили:

- Зачем он это сделал?

- А было ему двадцать три годочка...

- Срок тот не такой уж и большой у него - семь лет. Можно было бы и посидеть.

- Какой там - посидеть! Не жилец он был на этом свете. Раз человек стал задумываться - хана ему... Он уже давно сам себя приговорил...

Я бросился на нары, зарылся лицом в подушку. Я был потрясен. В голове повторялась фраза, сказанная Овсян-киным в последний раз: «Ну, прощайте, ребята...» Как я не мог понять? Разве, уходя в барак, говорят «прощайте»? Он прощался навсегда. А я, чурбан, не понял. Ведь можно было удержать! По себе знаю: решившись на смерть, посмотрев ей однажды в лицо, но чудом уцелев, человек перегорает и надолго отказывается от мысли умереть. Я хорошо помню это состояние...

Однажды, это было года через два после моего освобождения из первой отсидки, мы с Колей Бритвой и Дед-ком, переодевшись в форму военных моряков, пошли брать магазин, расположенный в одном Черноморском военно-морском порту. На этот магазин нас навел дружок Дедка, служивший в торпедной части. Сам Дедок остался в только что угнанной «Волге», неподалеку от порта, а мы с Колей перелезли через забор и отправились к магазину. Ночь была темная, и мы подкрались к нему почти вплотную, прежде чем увидели прислонившегося к стене, спящего на корточках часового. Он был вооружен, как и предполагалось, одним морским тесаком. Коля Бритва остался возле него, чтобы если тот проснется, оглушить железным прутом, завернутым в тряпку. Я же отправился на другую сторону магазина, вошел в его ремонтируемую половину и небольшим ломиком начал выковыривать из перегородки инкерманский камень, из которого она была сложена. Мне это быстро удалось, и я принялся за другой. И вдруг слышу на дворе шум какой-то. Кинулся к двери, но на пороге выросла фигура с карабином наперевес.

- Руки!

Видя, что я медлю, человек дал предупредительный выстрел. Тут за его спиной показалось еще несколько фигур.

В общем, взяли меня.

Как я потом узнал, кто-то из часовых на пирсе увидел нас, когда мы подкрадывались к магазину, и вызвал караул. Коля Бритва, не успев подать мне сигнал, смылся.

Отвезли меня на гарнизонную гауптвахту. Просидел я там два дня, не назвал ни своего имени, ни части. Когда со связанными руками меня вывели из здания гауптвахты, я увидел бортовой «ЗИЛ» и сидящих в кузове на скамьях моряков, вооруженных десантными автоматами. Посредине сидел со связанными, как у меня, руками матрос в робе. Его (это я узнал сразу, как только уселся рядом с ним) везли на Севастопольскую гауптвахту за серьезную драку. Там он должен дожидаться военного трибунала.

Мы, арестованные, сидели на скамье в середине кузова, спиной к кабине. Позади нас, возле кабины, находился

какой-то лейтенант. У бортов располагались рядовые конвоиры. Лицом к нам сидели еще четыре матроса...

«ЗИЛ» медленно, чуть ли не цепляясь бортом за нависшие скалы, полз вдоль бухты, затем перебрался по понтонному мосту через узкую полоску воды и ехал по правую сторону залива.

Я твердо решил сбежать по дороге в Севастополь. Мне не хотелось опять в тюрьму. Я уже успел крепко полюбить волю.

Не могу сказать, чтобы я сильно волновался. Пока соображал, где бы мне лучше выскочить, бухта кончилась. Теперь слева тянулись трехэтажные кирпичные дома, а справа - почти отвесной сплошной стеной мелькали скалы. Я заговорил с конвоем:

- Ну как настроение, ребята?

Наверное, лицо у меня было нахальное и веселое, потому что один из матросов сказал:

- Веселиться тебе, вроде, не с чего.

- Закурить бы, - попросил я.

- На, кури.

Матрос достал сигарету и сунул мне в зубы.

- Руки бы развязали, мужики.

- Много хочешь, - ответил матрос.

Я пошевелил кистями рук и вдруг почувствовал, что веревка сильно ослабла. Сердце радостно екнуло. Если усилием мышц натянуть ее, то она, конечно же, ослабнет еще больше. Я так и сделал. Матрос поднес мне зажженную, прикрытую ладонями зажигалку. Я прикурил. К тому времени, когда сигарета уже обжигала мне губы и пришлось ее выплюнуть, я был уверен, что смогу высвободить руки. Конвоиры беззлобно ругали сидевшего рядом со мной матроса из их части, которого они хорошо знали и которому некоторые из них были товарищами. Как к своему они относились и ко мне.

Мы выехали из города перед вечером, а теперь и вовсе стемнело. На юге ночь наступает почти внезапно. Я посмотрел на небо и увидел звезды. И, наконец, решился.

Плотно сжав ладони, я высвободил их. Веревка упала мне под ноги. Быстрым движением рук я раздвинул сидевших впереди матросов, спрыгнул через борт на асфальт. Упал удачно. Немного прокатившись, вскочил на ноги, совершенно не чувствуя боли. Услышал, как лейтенант закричал не то мне, не то шоферу:

- Стой! Стой!

Я быстро огляделся и понял, что выбрал не самое лучшее место для побега. По одну сторону высились скалы, по другую тянулся высокий бетонный забор номерного завода. Я его сразу узнал. Мне ничего не оставалось, как броситься бежать по узкому коридору, то есть по дороге в обратном от машины направлении. Я бежал очень быстро, но не чувствовал усталости.

Некоторое время я не слышал погони. Но вот метнулся свет фар - видно, машина разворачивалась, и я понял, что если этот проклятый забор через две-три минуты не кончится, конвой меня настигнет.

Машина быстро приближалась. Вот уже впереди меня заметалась моя тень. Я стал судорожно расстегивать пуговицы матросского бушлата. Когда я сбросил его и быстро оглянулся, то мельком увидел, как он, словно человек, распластался на асфальте, сверкнув золотой лычкой погона.

И тут забор, наконец, кончился, вернее перерос в здание. Немного пробежав еще, я свернул в какой-то двор. В этом городе все дворы огорожены кирпичными стенами. Я кинулся в одну, затем в другую сторону. Вдруг завизжали тормоза. Я услышал крики команды. Во двор вбежали три автоматчика.

Меня словно что-то подхватило, я вмиг оказался на огромном мусорном ящике. Но конвой уже был в двух шагах. Я вскарабкался на гребень стены. В ту же секунду на ящик вспрыгнул автоматчик.

- Стой, дурак! - крикнул он.

Я прыгнул вниз, больно ударившись ребрами о что-то твердое. Посмотрел вверх и увидел на заборе фигуры двух матросов. С трудом поднявшись, я вновь побежал, ощущая острую боль в боку. Сзади горячо и быстро заспорили.

- Стреляю! - говорил один.

- Ты что?! В своего?! Не смей!

- Стреляю!

И вдруг раздался выстрел. Затем еще один.

Но я продолжал бежать по какой-то мощеной улочке, похожей на дачную, потому что слева и справа мелькал штакетник, а за ним между деревьями светились окна «финских» домов.

Мои преследователи, теперь их было уже трое, спрыгнули на землю и гнались за мной. Я вновь услышал:

- Не стреляй!

Однако тут же раздалась короткая очередь. Я продолжал бежать, хотя понимал: мне не уйти. Надо было остановиться, иначе пристрелят. Но что потом? Опять лагеря? Такие мысли и раньше посещали меня, но в те мгновения я вдруг отчетливо осознал: лучше умереть, чем вновь попасть за решетку. Пусть меня лучше настигнет пуля.

Предсмертный холод пронизал мое тело. До того ни разу не испытываемая истома дрожью прокатилась по спине. Ватные ноги стали чужими, непослушными. Но я продолжал бежать. Теперь уже не с целью скрыться, а чтобы получить причитавшиеся мне тридцать граммов свинца. Пули визжали вокруг, высекая искры из мостовой. Я чувствовал их немыслимую, смертельную скорость. И все ждал, что вот-вот свинец коротким ударом собьет меня с ног.

Однако с каждым шагом бег мой замедлялся. Это было помимо моей воли. Мои нервы сдавали. И вот я уже перешел на шаг.

А тут как раз из переулка навстречу выскочили лейтенант и матрос. Повернувшись к ним спиной, я разорвал на себе «голландку» и крикнул настигавшим меня морякам: - Стреляйте же, братишки! Убейте меня! Стреляйте! Что ж вы?!

И вдруг прямо перед собой увидел открытый люк. Бывает же такое! Не раздумывая, я прыгнул вниз и, к счастью не наткнулся на трубы и вентиля. Очутившись в кромешной тьме, я нащупал тоннель, выставив перед собой руки, пошел. Слышал, как в люк кто-то спускается, кричит:

- Ничего не видно! Есть ли у кого-нибудь фонарь? Фонаря, видно, ни у кого не оказалось, и погоня замешкалась. А я шел и шел, пригнувшись, придерживаясь левой рукой за какую-то горячую трубу. Вдруг впереди тьму прорезал прямой тонкий мутный снопик света. Я побежал и очутился в широком колодце. Увидел над собой отверстие величиной с пятак, сквозь который проникал лунный свет. Нащупав на стене колодца скобы лестницы, я полез наверх, головой приподнял, а затем сдвинул в сторону тяжелую чугунную крышку люка. Выбрался наружу и опьянел от свежего воздуха, хлынувшего в легкие.

Я оказался на территории каких-то мастерских. Метнувшись к решетке железного забора и перелетев через него, как на крыльях, я очутился у крутых скал, кое-где поросших кустарником. Припадая к камням, полез в горы и вскоре оказался недосягаем для погони.

И только оказавшись далеко в лесу, я решился остановиться и в изнеможении растянулся на жесткой усохшей траве. Мое состояние можно было сравнить с состоянием человека, решившегося повеситься. Уже петля перехватила дыхание, уже помутился разум и начала отступать жизнь, но вдруг, не выдержав предсмертной агонии висельника, веревка лопнула, и он вновь обрел земное существование. Второй раз он уже ни за что не полезет в петлю. Он перегорел, обмяк, смирился.

То же чувствовал и я, лежа под раскидистым, начавшим сбрасывать листья вязом.

То же могло случиться и с Овсянкиным, пойми я вовремя смысл его прощальных слов, кинься за ним, останови на пути к забору, вытащи его ползком, под градом пуль из предзонника...

37

В понедельник после работы я встретил Лидочку у межзональной вахты. Она появилась горестная, в черном. Поравнявшись со мной, сказала, забыв поздороваться:

- Да, Коля, я знаю. Какое несчастье! Такой талантливый парень. Их, таких людей, беречь бы, как редчайшее сокровище. А он сошел в могилу, даже не сознавая, кто он такой...

Я поразился ее горю. Кто ей Овсянкин? Малознакомый человек, чужой, да еще зэк. А она в трауре. Непонятно это и удивительно. И я подумал: все мы - Дедок, я, Головатый, Коля Бритва - приносим людям горе и гордимся этим. А Лидочка страдает, видя чужую беду. Ну что ей другие? Каждый человек на земле сам себе хозяин. У всякого свое понятие о счастье. Может, меня и всех нас, зэков, устраивает жизнь, которая выпала на нашу долю? Дай Головатому сейчас волю, скажи: живи, Головатый, честно, на копейки, горби, как лошадь, сколько положено, а потом иди в свое стойло и жди нового дня, чтоб вновь на тебя надели хомут. Захочет он такой свободы? Черта с два. Или, к примеру, Юрке Дренкову предложи: валяй, Дренков, за зону. Только с условием - живи, как все. Что он ответит? Идите вы куда подальше со своей такой свободой, - вот что он скажет. А я? Что бы я сказал? В силах ли был бы порвать с этим моим образом жизни? Смог бы жить без риска, без того, чтобы не балансировать на лезвии ножа, не играть в прятки со смертью?

Все эти вопросы я задавал себе, пока мы шли в школу, а потом в пустой учительской Лидочке.

- Коля, - сказала она. - Я уважаю ваши сомнения. Но для большей части человечества они уже пройденный этап. Вы хотите жить, а не существовать. Но разве для того, чтобы отличаться от тысяч обывателей, надо грабить, убивать? Разве нужно, чтобы вас держали на мушке или чтобы это делали вы? Неужели только в этом может проявляться романтика нашего бытия? Вы должны понять, что такое настоящая жизнь! Вот, например, Бетховен. Для него, как и для тысяч других, существовало семь нот, помноженных на семь октав. Будь он мещанином, по утрам открывавшим окна своего домика и напевавшим примитивную песенку мясников, или даже музыкантом, не поставившим перед собой великих задач, его жизнь была бы обыкновенным существованием. Но он вступил в борьбу со звуками, неистовую, изнуряющую, полную разочарований и открытий, поражений и побед, и заставил-таки их подчиниться, строиться в те ряды, которые сводят с ума людей. А ему все было мало, как Клоду Монэ, который помешался, работая над своей картиной, потому что ему не удавалось передать в ней высшую степень восхищения телом женщины. Создав нечеловечески прекрасную музыку, Бетховен, тем не менее, не удовлетворился этим, так и умер, считая, что не смог до конца покорить звуки, вжиться в их мир, передать с их помощью движения своей души... Я расскажу вам, Коля, о Курчатове. Он поставил на карту свое здоровье, всю жизнь, ради того, чтобы, сопоставив большое и малое, земной шар и протон, постигнуть соотношение и относительность этих величин. Открыв бесконечно колоссальную силу частицы, меньшей, чем может быть, меньше, чем ничто, он ужаснулся и возликовал. И понял, как велик человек, гораздо более велик, чем все мироздание. Этот его всепоглощающий поединок с кажущимися сюрреальными частицами субстанции был великим смыслом его великого существования. Разве это менее романтично, Коля, чем бегать от милипии?

Я был смущен и потрясен ее монологом, малопонятным для меня. И вдруг понял, почему, говоря об одном и том же, Иконников и Лидочка производили на нас разное впечатление. Иконников знал, но говорил об этом прямолинейно. Он называл все своими именами и только. Он видел жизнь в черно-белом варианте и любил только белое, а черное ненавидел... Лидочка же видит ее в бесконечных комбинациях светового спектра, ловит все ее оттенки... И вдруг я раскрылся перед нею. Я рассказал о чувстве вины за то, что вовремя не осознал роковой фразы: «Ну, прощайте, ребята...», и о пережитом мною не так уж давно желании умереть, когда пули вокруг меня высекали из мостовой искры, и одна из них могла стать мне подарком судьбы...

Она приблизилась ко мне, обняла одной рукой, а другой стала гладить мою стриженую голову. И вдруг коснулась губами моей щеки в том месте, где рдел ножевой шрам. Ее маленькая грудь, задрапированная черной нежной полупрозрачной тканью, дотронулась до моей выцветшей грубой робы. Ее тонкие пальцы скользнули по моему лбу. Я задрожал, как человек, нечаянно схватившийся за оголенный провод под напряжением, порывисто обнял ее, поцеловал в губы и к великому изумлению и восторгу почувствовал, что ее губы ответили мне. Они были мягкие, податливые, нежные. Они трепетали, лаская мой онемевший рот.

Я чего-то испугался, выпустил ее из объятий, отступил пораженный.

Она тоже стояла тихая, с распахнутыми огромными влажными глазами, каждый из которых представлялся мне сейчас переполненным водой озером. Она стояла и будто вслушивалась в себя. И даже я, действительно глупый, грубый, недалекий, сейчас, кажется, начал понимать ее, читая в ее душе смятение, смешанное с ощущением тихой радости, счастья. И в эти минуты я верил в правоту ее горячих слов...

38

Сегодня, когда я проходил мимо пилорамы и огромной кучи опилок, меня вдруг осенило. Господи, неужели нашел? Как мне раньше это не пришло в голову? Несколько месяцев я думал о побеге. Одно время была мысль, вскочив в кабину грузовика, на полном ходу протаранить ограду. Но никакой гарантии не было, что меня не пристрелят или не догонят на мотоциклах. В другой раз мне подумалось, а что если одного надзирателя оглушить, немного похожего на меня, переодеться в его форму и попытаться выйти через вахту? Но потом я отверг и этот вариант. Ведь охрана знает всех надзирателей в лицо. Прежде чем кого-то впустить на вахту, солдаты его хорошенько рассмотрят в окошечко. На вахте ему выдадут пропуск и лишь после этого откроют наружную дверь, за которой опять же стоит часовой. Нет, слишком рискованно... В общем, прикидывал так и этак, но ничего путного не придумал. А сегодня осенило. То, что я удумал, гарантирует успех процентов на восемьдесят. Лишь бы ни о чем не догадался человек опера, приставленный ко мне. Кто же это все-таки? Надо будет проследить за посещающими административный барак. Ведь осведомитель должен хоть изредка ходить к оперу на доклад.

От проверок, подобных той, что я устроил Головатому, мне пришлось отказаться. Ничего они не дают. Только заставляют опера пристальнее следить за мной. Нет, лучше я буду готовиться осторожно, так, чтобы ни одна живая душа не узнала о моих намерениях. На этом я и остановился...

39

Я вошел к Юрке Дренкову в тот момент, когда он, измазанный красками, с Яшкой на плече, в неизменном синем берете, с кистью, задумчиво поднятой над головой, разглядывал портрет Овсянкина.

- Почему ты решил нарисовать именно его? - спросил я Юрку. - Разве в лагере нет других зэков с более колоритными рожами?

- А черт его знает, - ответил Юрка. - Художнику иногда самому неведомо, что его привлекает в избранном для натуры объекте. К-когда я увидел его, на первый взгляд ничем не примечательного, то обратил внимание на б-бледный в-высокий лоб с двумя вертикальными складками - лоб мученика и на глаза, в к-которых отражалась отрешенность. Потом я часто стал ловить себя на том, что вспоминаю это лицо и х-хочу взглянуть на него еще раз. И чем больше я вглядывался в него, тем чаще оно мерещилось мне в сумрачные часы. А однажды, когда я писал маслом скорчившегося мальчика Микеланджело, мне так ясно представилась суть Овсянкина, что я тут же загрунтовал написанное и начал его портрет. И мне удалось нарисовать человека, стоящего одной ногой в могиле. Разве не так? П-посмотри.

- Теперь каждый знает, что ты угадал... А скажи, знал ли ты, за что он тянул срок? - присев на край стола, заваленного холстами и подрамниками, спросил я Юрку.

- К-когда я писал с него, на мои настойчивые вопросы он ответил: «Сижу за свою жену, которую у-угробил».

- Убил, что ли? - не понял я.

- Н-нет, не убил. С ума она сошла. Из-за него. Вот он и мучился. Потому и жить ему расхотелось. А больше ничего не знаю.

Я почувствовал желание немедленно поделиться этой новостью с Лидочкой. В последнее время все чаще хотелось именно ей поверять свои думы. Взволнует меня что-нибудь, и жду не дождусь, когда она придет, чтобы рассказать. Наши с ней беседы стали дружескими, доверительными. И это было так здорово.

Я сказал Юрке:

- Минут через двадцать приду. Ты здесь будешь?

- К-конечно. До отбоя, - ответил он.

Соскочив со стола, я побежал в школу.

И поспел как раз вовремя. Лидочка только что пришла. Сняв светлое клетчатое пальтишко, она расчесывала перед зеркалом волосы. В учительской кроме нее были еще тощий школьный надзиратель и наш «немец». Поэтому, остановившись в дверях, я сдержанно сказал:

- Лидия Ивановна, накиньте пальто и пройдемте в художественную мастерскую. Там вам есть на что посмотреть.

Лидочка удивленно распахнула огромные глаза:

- Правда? Что-нибудь интересненькое? Пойдемте.

- Я вас провожу, - встал из-за стола надзиратель.

- Нет, что вы. Не беспокойтесь. Лучшей охраны, чем эта, - Лидочка кивнула в мою сторону, - не придумаешь. Шумаков хоть кому поломает кости. Так, Николай?

Я промолчал и отступил в коридор. Накинув на плечи пальтишко, Лидочка направилась вслед за мной.

Когда мы вышли в тамбур, огляделся. Видя, что никого нет, схватил ее, маленькую, тоненькую, любимую, и прижал к себе так, что она задохнулась, и жадно стал целовать. Лидочка покорно снесла мои грубые необузданные ласки. Но когда я отстранился от ее лица, в изнеможении прислонившись к стене, она сама приблизилась ко мне, нежно прикоснулась губами к моей щеке, носу, тяжело дышащему рту. Я вновь стал ее душить в объятиях, готовый уже свалить на пол и потом будь что будет, но она умела управлять мной. Она кротко сказала, глядя на меня большущими честными глазами:

- Не надо, Коля. Нельзя. Пойдем.

Взяв за руку, она тихонько потянула меня назад в школьный коридор.

- Ты, наверное, выдумал про мастерскую, чтобы выманить меня из учительской?

- Нет, Лида, что ты. Я - взаправду.

- Взаправду, - повторила она по складам, словно вслушиваясь в это созвучие. - Такое смешное слово... А в мастерскую, к Дренкову, к этому убийце не пойду!

- Да тут, Лида, чуть ли не треть осужденных - убийцы. Почему же ты к ним относишься нормально?

- Во-первых, кто тебе, Николай, сказал, что я отношусь к ним нормально? И потом - ведь это все у них в прошлом. Они наказаны судом. Отбыв наказание, многие из них, уверена, больше не посягнут на святая святых - жизнь человека. А Дренков, уже сурово наказанный правосудием, совершил еще более тяжкое преступление: убил человека. И какого!

- Который, между прочим, тоже был зэком.

- То, что Иконников был заключенным, ничего не значит, - горячо возразила Лидочка. - Он был лучшим из вас, а Дренков, вы все его убили. Кто дал вам право так распоряжаться человеческой судьбой? Нет такого права у людей - убивать друг друга!

- Есть, Лида. Есть у судьи, который выносит смертный приговор. У палача, исполняющего этот приговор. У них есть. Им можно. А нам нельзя?

- Глупый. Это ведь ответная мера. Это возмездие за содеянное. Разве ты не понимаешь?

- Хватит об этом! - отрезал я.

- Ого! Характер показываете, Шумаков?

- Лида, пойдем, прошу тебя. Пойдем. Это связано с Овсянкиным. Ты не пожалеешь.

- С Овсянкиным? - переспросила она.

- Да. Это надо увидеть тебе. Обязательно. Лидочка поправила пальтишко, сползшее с ее плеч,

поколебавшись, наконец, согласилась.

Мы перебежали через лужайку и вошли в соседний барак. Прошли через мастерскую. Наконец я сказал:

- Юрка, а к тебе гостья!

- Лидия Ивановна! Добрый вечер-здрасте, - деланно весело приветствовал он Лидочку. - Милости просим.

Лидочка еще ни разу здесь не была. Поэтому, увидев Костю, висевшего на Юркиной шее, словно клеенчатый метр у портного, она в недоумении и растерянности смотрела на эту экзотику.

- Это уж, Костя, - успокоил я Лидочку.

Я обвел ее вокруг стола и молча указал на стоявший у стены портрет. Она застыла. Долго-долго глядела на Овсянкина, сделав такие, как у него, вертикальные складки на лбу, мучительно долго думала о чем-то. А мы почтительно, не шевелясь и не заговаривая, стояли в стороне.

Наконец она сказала:

- И это написали вы, Юрий?

- Я, - ответил Юрка, слегка бледнея.

- Никогда бы не подумала, - протянула она и, спохватившись, поправилась: - В вас проявился настоящий талант. Это большая творческая удача. Вы сумели передать трагическую суть этого человека.

Я взглянул на Дренкова. Он еще больше побледнел и криво улыбался.

Вновь обратившись к портрету, Лидочка сказала:

- Прости, Славик. Ты так недавно ушел из жизни, а мы уже говорим о тебе, как о некой абстракции.

Мы помолчали.

Первым возобновил разговор я:

- Юрка, оказывается, знал, почему Овсянкин покончил с собой.

- Разве? - откликнулась Лидочка. - Что вам, Юра, известно?

- Не совсем так, - сказал Дренков, присаживаясь на кровать и кладя на подушку Костю, тотчас свернувшегося клубком. - Мне лишь известно, что он за свою молоденькую жену сел - свел ее с ума.

- Я тоже об этом знаю, - подтвердила Лидочка. - Он мне рассказывал. В тот день, когда вдруг заговорил на иностранных языках.

- И что же он в-вам рассказал? - спросил Дренков.

- Это печальная история. - Лидочка поискала глазами, куда присесть, но, не найдя ничего, побоявшись, видимо, сесть на грязные лохмотья, покрывшие сетку Юркиной кровати, облокотилась на стол. - Он сверхъестествен-

но ревновал свою страстно любимую жену. Она была профессорской дочкой, живой и умной, юной, ветреной и прекрасной. Она любила его за то, что он был углублен в себя, за его способность к языкам. А потом он быстро наскучил ей, и она перестала им дорожить. Они жили у ее папы. В его огромной библиотеке всегда было много молодежи. Славик Овсянкин не раз заставал ее то лихорадочно смеющейся в объятиях кого-нибудь из студентов, то льющей в истерике слезы. Он сходил с ума от любви, обиды и ревности. И однажды в состоянии аффектации швырнул в нее огромным фолиантом и попал в голову. У нее приключилось тяжелое сотрясение мозга. Она слегла, стала заговариваться. У нее помутился разум. А с Овсянкина взяли подписку о невыезде и завели на него уголовное дело. Он переселился в общежитие. Перед самым судом пришел в профессорский особняк (у него были ключи), проник в библиотеку, развел на ковре костер из книг, ставших ему ненавистными, намереваясь сгореть вместе с ними. Едва ли сознавая, что делает, он, как дикарь, в возбуждении бегал вокруг костра, окруженный видениями своей короткой неудавшейся жизни. Но до времени вернулся профессор, вызвал пожарных, милицию. Овсянкина арестовали. А что было дальше, вы знаете...

Лидочка замолчала.

Я взглянул на часы. Стрелки приближались к восемнадцати. Перехватив мой взгляд, Лидочка заторопилась:

- О, сейчас уроки начнутся. Пора.

Но она медлила. Еще и еще раз вглядываясь в портрет Овсянкина, сказала:

- Приходилось ли вам когда-нибудь видеть врубелев-ского Пана?

Я промолчал, а Юрка, вставая с кровати с Костей в руках, ответил:

- Приходилось.

- Вы обратили внимание на то, какие у Пана глаза?

- Да. Очень печальные, выцветшие, старые.

- Печальные, - задумчиво повторила Лидочка. -Именно печальные. А знаете, я догадалась, почему у него такие глаза. Пана, как и другую чертовщину, вытеснило научное мировоззрение. Пришла ему пора умирать. Вот он и смотрит на нас с картины Врубеля печальным взглядом, Овсянкин тоже уходил от нас. Прощался еще тогда, когда вы, Юра, писали его портрет...

Мы постояли так несколько минут в тягостном молчании. Потом отправились в школу. А Юрка остался наедине с Овсянкиным, со своей думой об ожидавшей его ужасной участи убийцы...