Владимир Пожиганов

_________________________________________________________________________

31

Вечером действительно приехал следователь, а вместе с ним прибыли хозяин, замполит и наш отрядный. Оказывается (бог знает как мы об этом узнали), хозяин и замполит были на какой-то конференции. Когда же произошло ЧП, оперуполномоченный послал в город нашего начальника отряда сообщить о случившемся. И про Садиста стало известно: он посажен кумом под домашний арест.

Следователь опросил человек десять. Зэки рассказали, как было дело, потому что таиться не было смысла.

В тот же день Юрку Дренкова выпустили из шизо. Это могло означать только одно: Юрка не отделается штрафным изолятором - на него заведено уголовное дело.

А Головатого и еще несколько человек с вещичками отправили по этапу в другой лагерь... Сведет ли нас судьба еще когда-нибудь?

Я чувствовал себя разбитым. Не хотелось ни о чем думать. Я не в силах был осмыслить то, что сегодня произошло. Чувствовал только, что мне противно, гадко, муторно. Не хочу и не буду думать об этом. Плевать мне на всю философию, на умствования. Не думать. Ну его к черту. Как говорится в той последней книжке, что дал мне Иконников? «Если проблема стала чересчур обременительной - в печку ее... Нет решения? Так вот же теперь не будет и проблемы!» Все к дьяволу. Не думать. Голова опять болит. Неужели это навсегда - головные боли? Наградил ты меня, Головатый, спасибо. Теперь должок за мной. Отдам, будь уверен... Нелепо погиб этот библиотекарь. Конечно, враг он нашему брату. Он и не скрывал. Паразитами, бешеными собаками называл. Для других у него были иные слова: «целомудрие», «альтруизм»... Как опер сегодня сказал? «Тебе, Шумаков, этого понять не дано». Не дано... Не дано? Почему не дано? Иконникову дано, Лидочке дано, ему дано, а мне не дано? У меня что, голова другая? Вот она, голова. Такая же, как у них. Гораздо даже поболее. Уснуть бы...

- Тарзан, не желаешь в буру? - подкатился Боря Зотов.

- Пшел! Без тебя паскудно!

Зотов не обиделся, молча отошел. Он или не он? Надо попытаться выяснить. А теперь - спать, спать...

Я перевернулся на живот, прикрыл поясницу байковым одеялом, поискал удобное положение для больной головы...

32

Вечером, как всегда, я иду в школу. Многие из нас добросовестны, а некоторые валяют дурака. Я с удивлением заметил, что мне нравится учиться. Хотя я изрядно подзабыл школьные предметы, особенно геометрию и алгебру, а другие вовсе не знал, кое в чем я разбирался. Стоило мне почитать учебники, посидеть с ребятами или с учителем над теоремами, формулами, задачами, как я начинал все вспоминать и понимать. А вот, скажем, литература, история, анатомия показались мне даже не учебой, а развлечением. Вот только уроки немецкого языка я терпеть не могу. Аллергия у меня на него. Хоть и говорил наш учитель, что ему нравится мое произношение немецких слов, мне это льстило, и я с трудом заставлял себя ходить на

его уроки. Сам я нередко задумывался: почему мне удается немецкое произношение? Не потому ли, что в первые годы моей жизни я слышал немецкую, лающую, рычащую речь? И не потому ли мне становится не по себе, когда я слышу ее теперь?

Наш историк, старичок в старомодном пенсне, все пытается нас убедить, что немцы - талантливая, великая нация, что это не они пошли войной на нас, а фанатик Гитлер заставил их встать под ружье. Но в нашем городке Гитлера не было. Были немецкие солдаты и офицеры. Их никто не заставлял бить меня колодкой ножа по рукам, когда я тянул их к кузову машины в надежде получить кусок хлеба с маслом. А кто заставил того, с расставленными буквой Л ногами, швырнуть меня в сточную канаву и смеяться, глядя, как я, барахтаясь в грязи, захлебываюсь зловонной жижей? Нет, нация, которая издевается над детьми, не может быть великой. Я так и сказал нашему историку: «Немцы - это бездушный народ, свора псов». На что историк непонятно почему ответил: «Я рад за вас, Шумаков. Вы не конченный человек». И поставил мне двойку. Я спросил, что означают его слова и эта двойка, но он предложил мне самому подумать. Однако ничего путного из моих размышлений не получилось. Поэтому сегодня перед уроками литературы я подошел в коридоре к Лидочке. Пусть, думаю, разъяснит. Ну и, конечно, просто захотелось пообщаться с нею.

Она была в светлом легком плащике, прозрачной, под цвет плаща, косыночке, в бежевых полусапожках. На тонком лице резким контрастом с одеждой по-весеннему голубели огромные лучистые глаза. Глядя на нее, я поймал себя на том, что любуюсь ею и что кажется она мне в эту минуту прекрасней любой из женщин, которых я когда-нибудь видел. Я чуть не забыл, зачем подошел к ней. Но она улыбнулась ласково, будто это я был слабым, миниатюрным существом, а она - большим сильным человеком, и спросила: - Николай, что случилось? Что вы так на меня смотрите?

- Здравствуйте, Лидия Ивановна, - наконец вымолвил я. - Хочу у вас спросить: почему, когда я обозвал немецкую нацию сворой псов и душегубов, историк сказал, что я не потерянный человек, а двойку все-таки поставил?

Лидочка искренне рассмеялась и, снимая с головы косынку, пояснила:

- Двойка - за «псов». «Псами» и «душегубами» вы назвали всех немцев, а надо было обругать этими словами фашистов. Немцы и фашисты - не одно и то же. Так ведь? А вот то, что вы ненавидите насилие и зло, говорит в вашу пользу. Значит сами вы в душе не душегуб. Вы могли бы стать хорошим человеком. Я уверена, каждый из вас, заключенных, впавших в порок, может переродиться в благородный кристалл. В вас, Николай, заложено исконно доброе, хотя вы и медведь, и в человека стреляли. Я вижу это и верю в вас.

Лидочка теперь говорила серьезно. Она положила свою изящную руку мне на плечо, на мою измазанную в древесную смолу и истертую бревнами телогрейку. Заглянула из-под ресничной тени в мои глаза. И я почувствовал, как любовь, словно разряд тока, пронзила все мое существо. И, испугавшись этого, одновременно удивленный и подавленный, я стоял перед нею истукан истуканом. А она, как бы изучая меня, скользила глазами по моему лицу, по свежим рубцам недавних ран на моей   / голове, мохнатым бровям, ножевому шраму на левой щеке, большим бесформенным губам. И только звонок на урок прервал это. Она сняла свои хрупкие пальцы с моего плеча, тихо улыбнулась, сказала:

— Я, наверно, раздеваться не буду - не топят, холодно.

Все еще глядя на меня как бы с сожалением, уже направляясь в учительскую за журналом, приостановилась, добавила:

- Какие же вы здесь, в большинстве своем, дети. Очевидных истин не знаете. Прячете все доброе, что в вас есть, стыдитесь его проявления... Просто беда...

Подавленный, я поплелся в класс. Через минуту, когда я уже втиснулся в парту, она быстро вошла в класс и сказала без обычной улыбки:

- Здравствуйте, друзья.

И так это было неожиданно, что многие в классе засмеялись.

- Староста Овсянкин, приведите учащихся в чувства. Овсянкин поднялся с задней парты, слабым голосом

выдал:

- Товарищи, давайте по-серьезному. Но это еще больше развеселило зэков.

Я сам люблю позубоскалить. Но на этот раз мне все это пришлось не по вкусу. Я встал вместе с партой, зло крикнул:

- Ха-рэ! - И твердо повторил: - Хорош бузить! Подождав, пока класс замолк, я осторожно опустил

парту и втиснулся в нее, а Лидочка сказала:

- Спасибо, Шумаков. Теперь давайте заниматься...

33

Мне в этом стыдно признаться самому себе. Но я стал ждать встреч с Лидочкой, как чего-то чудесного. Что мне в ней? Разве раньше, на свободе, мало попадалось на моем пути симпатичных девчат? Были они разные: строптивые и похотливые, тоненькие и полные, брюнетки и блондинки. Многие из них становились моими. В шутку я называл их «женами». Вроде бы и мало погулял на свободе - около трех лет, но за это время, думаю, с лихвой наверстал упущенное. Не скрою: некоторые здорово нравились. Приятно было сознавать, что они, женщины, такие красивые, раньше недоступные, ложатся ко мне в постель, заглядывают в глаза, млеют при виде моего мощного тела.

А Лидочка? Захотела бы она? Чем она отличается от тех? Взять Маринку. Тоже была ласковая, приятная девчонка,. Но не было в ней того, за что уважают человека: своего я. О таких говорят: амеба. Это люди без хребта. Я чувствовал, что сильнее их. Они казались мне просто незначительными.

Лидочка - другая. Она знает правду, пожалуй, лучше нас самих. Иконников тоже знал. Но он был одним из тех, кто ненавидел нас. Лидочка знает по-другому. Иконников назвал нас бешеными волками, а Лидочка сказала: «Какая беда...». В сущности, беда и есть. Взять меня. Разве не беда, что уже в два года от роду я услышал жуткий вой авиационных бомб, оглушающие разрывы, что потерялся в вокзальной панике, что погибли мои оба отца, что нашлась моя настоящая мать и из-за этого перевернулась вся моя жизнь? Разве не беда, что я в пятнадцать лет узнал тюрьму, далекий северный лагерь, рыцарей ножа и кастета? И разве не беда, что в то время, когда многие мои сверстники читали «Незнакомку», «Испанскую балладу», «Войну и мир», «Братьев Карамазовых», «Маленького принца», я слушал сентиментальные тюремные романы? Самая большая из всех бед та, что, став вором, я уже никем другим быть не могу. Хотя Лидочка и говорит о какой-то возможности «перерождения в благородный кристалл». .. Слова-то какие - «благородный кристалл»...

В чем же ее тайна? Почему ее никто не трогает? Почему сексуально озабоченные зэки до сих пор не изнасиловали ее? За что все мы, бандиты, насильники, растратчики, уважаем ее, ловим каждое слово? В чем ее секрет? Не в том ли, что она сама - благородный кристалл? Но в чем благородство кристалла? Чем бриллиант отличается от подделки? Ведь подделка тоже блестит... Получается -она алмаз, а я подделка?..

34

Раньше любители почитать и поговорить о книгах, а также бумагомаратели, как мы называем наших стихоплетов, толклись в библиотеке. Там и кружок литературный был. Теперь, после гибели Иконникова, библио-

текарем вновь стал старикашка-растратчик, и молодежь перестала туда ходить. Исчез со стола толстый литературный альманах, прекратились библиотечные посиделки. Лидочка обеспокоилась этим, ходила на прием к замполиту, указывала на неблагополучное положение в библиотеке. Майор Алферов вроде бы и соглашался, но другого библиотекаря не назначал, объясняя это тем, что нет пока подходящей кандидатуры. Наверное, это действительно так. Хотя с литературным образованием в колонии и есть люди, но, видно, по складу мыслей не подходят замполиту. Ему ведь нужны идейные. Такие, как Иконников.

В общем, постепенно центр культурной жизни, если так можно выразиться, переместился в школу. Ребята вертелись вокруг Лидочки. Оно и понятно - девчонка она красивая, мужиков, изголодавшихся по бабам, к ней тянет, как магнитом. Необыкновенная своей ласковостью и пониманием человека, она стала уважаема зэками.

Я не был исключением. Я, Тарзан! Смешно сказать. Я, который в авторитете, огинаюсь в школе, чтоб поглазеть на бабу. Нет. Это не годится. Уже и так некоторые стали говорить: скурвился Тарзан. Однажды в строю, на утренней поверке, случайно пришлось услышать даже такое о себе: «Не те пошли люди. Тарзан... И то не поймешь, кто - вор или фраер?». Говорящего, правда, осадили: «Остынь, в авторитете он, не тебе вякать». Но этот разговор запомнился надолго. Запомнился потому, что и сам я стал замечать за собой нехорошее. К примеру, чувство приязни у меня к отрядному, Алферову. А ведь они меня здесь стерегут, в свою веру пытаются обратить. А мне их веры не надо. У меня своя, жизнью выстраданная, судьбой определенная.

Может, надоели мне карты, тюремные романы, приукрашенные россказни о похождениях на воле, о делах, которые милицией раскрыты всегда «случайно»? Наверное, поэтому и хочется пооколачиваться возле таких, как Иконников, как Лидочка?.. Как вот этот дохляк Овсянкин.

Почему-то в последнее время потянуло меня и к Овсянкину. Может быть, потому, что правду не побоялся сказать о Головатом, о случившемся между нами в ту ночь? Но не только. Скорее всего, портрет Юрки Дренкова заставил меня обратить внимание на Овсянкина.

Этот бледный, с синими прожилками на лице и с мученическими складками на лбу парень - все же неприятный тип. Не может вызвать симпатии заморыш, да еще непонятно за что угодивший в тюрьму. Об него зэки должны ноги вытирать. У нас жалости не бывает к жалким. И все же не вытирают. В нем, неразговорчивом, ничем себя не проявившем, есть что-то такое, что заставляет, занеся руку для удара, опустить ее, ограничиться трехэтажным матом... Это «что-то», пожалуй, его лицо, физиономия грешника, изнуренного ношей своего ужасного греха, или, может быть, человека, удивленного содеянным до такой степени, что, начав внутренне себя созерцать, он вглядывается в себя бесконечно, не в состоянии понять: как это он мог совершить то, что совершил?..

Ну его к черту, этого Овсянкина. Лучше бы ему не попадать сюда.

О! Вот и Лидочка. Не идет, а пишет!

Она опять в светлом плащике, с пучком хризантем, с коричневой сумочкой через плечо, с газовой косынкой на шее, вся в излучаемых ею волнах радости идет к нам...

Стоп, Тарзан! Что это ты плетешь? Ты перешел на чужой язык. Это не годится. Значит так легко обратить тебя в чужую веру? А почему тогда этого не произошло раньше - год, два, пять лет назад? Разве не было вокруг тебя всяких и разных людей, к которым ты мог бы прислушаться, которые могли бы тебя заставить подражать себе?

- Здравствуйте. А я вам что-то интересненькое принесла. ..

И она задорно повертела передо мной и Овсянкиным книжкой, пахнущей типографической краской. Я успел прочитать ярко-красные буквы: «Марина Цветаева».

35

Сегодня Овсянкин нас всех поразил. Обычно на занятиях он отвечал все правильно, но коротко и нехотя, словно выдавливал из себя слова. И вдруг, на уроке немецкого, выйдя отвечать урок, заговорил по-немецки. Только по-немецки и ни слова по-русски. Наш «немец», добродушный толстяк-украинец, рот раскрыл от изумления. И только придя в себя, стал с ним беседовать. По тому, как медленно он говорил, как тянул слова, сразу видно, что знает он немецкий гораздо хуже Овсянкина. А тот рассказывал учителю что-то так свободно, будто был немцем. А может, он и вправду из них? И «р» у него выходит рычащим, и лающие интонации, и мягкое «х» на конце слов, как у тех, коричневых солдат.

Так они и проговорили весь урок. А мы, словно кретины, сидели и слушали.

На переменке все обступили Овсянкина и давай спрашивать, откуда он немецкий знает, почему до сих пор скрывал, и не немец ли он случайно. Но тот ответил:

- Русский я. Оставьте меня, пожалуйста.

А потом был Лидочкин урок. Она вошла, поприветствовала нас и ни с того ни с сего прочитала по-немецки какое-то стихотворение. Закончив, пояснила:

- Гете. Это я для Славика Овсянкина читала.

- Сэнкью вэри мач, - сказал Овсянкин. Лидочка оживилась и что-то ответила Овсянкину.

Они заговорили по-иностранному. Но этот язык не был похож на немецкий. Вскоре я догадался - английский. Потому что часто они слово «инглишь» повторяли. Вдруг Лидочка спросила по-русски:

- А может, вы, Овсянкин, и французский знаете? Он ответил тоже по-русски:

- Знаю.

Глаза у Лидочки загорелись. Слегка картавя, она заговорила на французском, и Овсянкин совершенно свободно, будто француз, беседовал с нею на этом языке.

Она вся сияла от радости. Подошла к Овсянкину, обняла его и поцеловала в щеку. И потом весь урок радостно смеялась, все подходила к парте Овсянкина, дружески ему подмигивала, говорила ласковые слова, рассказывала о полиглотах. И в конце концов выпытала у Овсянкина, сколькими иностранными языками он владеет. Оказалось - на четырех свободно говорит да еще два понимает, Лидочка пришла в совершенный восторг и уходила из класса сияющая.

Я, правда, едва ли понимал, чему она радуется. Ну знает этот Овсянкин много языков. Ну удивительно это, тем более для зэка. Но ведь она прямо вся светилась, как электрическая лампочка!

... А этот Овсянкин, конечно, экземпляр. Кто бы мог подумать? Мне показалось, что теперь он должен повеселеть, раскрепоститься: как-никак - открылся. Но произошло обратное. Он еще больше замкнулся, не хотел разговаривать на иностранном. Он еще ниже опустил плечи, на мученическом лбу глубже легли складки, а лицо подернула желтизна. Лишь глаза горели лихорадочным светом. И это действовало на нас раздражающе и заставило в конце концов оставить его в покое.

.. .Однажды, в выходной, мы с Левой Гуревичем и Шенгелией, сняв арестантские ватные бушлаты и разостлав их на пожухлом ковре спорыша возле предзон-ника, расположились поваляться на солнышке, которое вдруг ни с того ни с сего пригрело, будто перепутало осень с весной. Эта сторона зоны выходила в степь. Там была запретная зона. Нехоженная и неезженная, она заросла бурьяном, уже побуревшим и посеревшим. При порывах ветра огромные шары перекати-поля срывались и катились прямо поверх пожухлых трав, цепляясь друг за друга, застревали то там, то здесь, образуя целые завалы. Степь была наполнена пеньем перелетных птиц. Тюрча-ли юрки, выводили однообразные трели красноголовые щеглы, тренькали дубоносы.

- Поставить бы сейчас сетку, натыкать подсолнуха с шляпками семечек да конопли подсыпать. Веревку бы подлиннее - метров тридцать-сорок. Вот лов был бы! Ручаюсь: наловили бы за день уйму птицы!

Это Лева Гуревич размечтался. А потом стал вспоминать:

- Бывало, пустишь овец по-над лесом, пусть пасутся, на опушках всегда трава есть до самых снегов. А сам сетку поставишь и кроешь, кроешь. Иногда полные клетки певчей птицы наловишь. Жаль - сбывать трудно было. Повезешь на ближнюю станцию, на базар, а там покупателей меньше, чем у меня щеглов в клетке. За копейки продаешь. А что не продать - на пилагу. Так охотники называют шашлык птичий. На костре вкусный он получается!

- Да разве такую мелюзгу едят? - усомнился я.

- А то нет? - удивился моему вопросу Лева.

- Может, ты еще скажешь, что и воробьев ел?

- Ел. А что тут такого? Птица как птица. Вот ворону есть не стану. Она падаль клюет.

- Ну тебя к богу в рай, тошнит от твоих разговоров. Давай о чем-нибудь другом поговорим.

Лева замолчал, перевернулся на живот. Я продолжал лежать на спине, подставив лицо теплым лучам солнца.

- Мне сидеть четыре с половиной года осталось, - ска зал Лева. - На тот год пойду и я в школу, в шестой класс. Для вас это баловство, а я серьезно буду учиться. Пока отсижу - десятилетку закончу. Освобожусь - в институт поступлю. Хочу историю изучать. Я, брат, по-другому жизнь воспринимать стал. Помнишь разговор в библиотеке о еврействе?

К нам подошел Овсянкин. Он присел на корточки, глядя в степь горящим взором.

- Мне Лидия Ивановна глаза на жизнь открыла, - продолжал Лева. - Я ведь действительно ничего не знал про евреев. Знал, конечно, что я жид (так меня дразнили в детдоме) и что в метрике у меня написано «еврей». Жил я, сколько себя помню, среди русских да украинцев. А как из детдома сбежал, так и людей почти не видел. Все больше с овцами. И вот прочитал я «Испанскую балладу», а потом «Еврея Зюса», а потом «Библейские сказания» и «Сказания евангелистов», что мне Лидия Ивановна принесла. Бог мой! Из этих книжек я столько узнал, сколько не открывалось мне за всю мою жизнь. Божусь: воровать брошу, не хочу! Выучусь на историка, буду рассказывать неучам о том, что и как произошло, откуда тот или иной народ пошел. Представляешь? Заходит в класс Лев Абрамович Гуревич: «Здравствуйте, дети, садитесь. Сейчас я расскажу о крестоносцах». Здорово, а? Эх, скорей бы на волю. Я, брат, стал на путь исправления. Ты, Тарзан, не осуждаешь?

- Хрен с тобой, - нехотя ответил я. - Ты и вор-то -одно название. Подумаешь, десятка три баранов продал. Выручки, небось, на табак и было...

- Верно. Давали не много. Однако на сапоги, на штаны, телогрейку да на кусок хлеба и самогонку хватало. Самогонкой я грелся, когда холод донимал. В кошаре хоть и тепло, а все же холодно. Это же тебе не дом с печкой.

- Ты в кошаре жил, что ли? С овцами?

- Жил. Была рядом хатка, да прохудилась и обвалилась. Ну я в кошару и перебрался...

Сидевший на корточках Овсянкин поднялся, отрешенно поглядел на нас, сказал:

- Ну, прощайте, ребята.  - Будь здоров, - ответил я.

Он пошел вдоль предзонника, огороженного колючей проволокой, обходя группки сидящих и лежащих на земле заключенных. Потом остановился на свободном месте, постоял немного. Я машинально наблюдал за ним.

Вдруг он метнулся к предзоннику. Я весь похолодел. Прежде чем услышать стук автомата, увидеть огненные вспышки, услышал окрик часового:

- Стой? Куда?! Стрелять буду!

Но Овсянкин, неожиданно ловко преодолев колючую проволоку, пошел к забору.

Часовой стал строчить вверх.

Овсянкин подпрыгнул и, ухватившись за верхушку забора, повис на нем. И тут же, охнув, упал на колючую проволоку. А пули толкали его, все толкали...