Владимир Пожиганов
________________________________________________________________________
29
Раз Головатому не определен другой режим содержания, значит он, возможно, и дальше будет находиться в этом лагере, среди нас, и это не так уж безопасно. Как для меня, так и, главным образом, для Овсянкина.
Первые дни после суда я почти не спал. Стоило задремать, как чудилась занесенная рыжеволосая рука с кирпичом. Я вскакивал и видел в бледном свете ночной лампочки искаженное гримасой лицо Головатого, его глаза, устремленные на меня. Он тоже не спал, наверное, боялся возмездия. И недаром. Я обдумывал, как мне расквитаться с ним. Я ведь отчетливо понимал: этот гад с пятнадцатилетним сроком и определенным ему режимом не побоится попытаться еще раз удрать из лагеря и перед этим разделаться со мной.
Но ничего путного в голову не приходило. Пришибить я его мог свободно. И не только исподтишка, как это сделал он, а в открытой стычке. Но не хотелось накручивать себе срок. Родился я не для того, чтобы всю жизнь просидеть в тюрьме. Это мне ни к чему... Надо так с ним посчитаться, чтобы отвести от себя подозрение. Подстроить, например, несчастный случай или обеспечить себе надежное алиби. Но как это сделать? Мы тут все на виду. Кто-нибудь все равно продаст. Наконец, я пришел к мысли, что черт с ним, с Головатым, пусть пока живет.
Однако зэки поглядывали на нас с интересом, знали: что-то должно произойти.
На четвертый день, вечером, на площадке, где мы таскали гири и штангу, я подошел к Головатому, стоявшему около перекладины, и сказал при всех:
- Головатый, ты на меня спящего напал, убить хотел. Сделал так потому, что боишься меня. А я тебя не боюсь. Поэтому при всех буду сейчас бить, пока дух из тебя не вышибу. - И я плюнул ему в лицо.
Он побледнел. Его воловьи глаза выкатились, вены на висках вздулись. Он стоял неподвижно. Я его ударил в подбородок. У него дернулась голова, он зашатался. Но это не был даже нокдаун, и он яростно кинулся на меня, рассекая воздух своими кулаками-кувалдами. Я отступал и уворачивался, а потом, улучив момент, саданул его ногой в пах. Он скорчился. Ударом в висок я его свалил.
Зэки одобрительно зашумели...
30
Вот уже часа полтора мы сидим на лесобазе без дела. Пилорама, мебельные цеха не работают - нет электричества. Поэтому и для нас нет работы. Пару машин погрузили - и шабаш. Во время безделья что мужики делают? Лясы точат.
Вначале разговор шел ни о чем, потом Боря Зотов, в последнее время повеселевший, потому что, как сообщил наш замполит, Петька в госпитале быстро поправлялся, перевел его на свою любимую тему - о женщинах.
- У тебя, Боря, мания, - не выдержал я. - Можешь ты о чем-нибудь другом поговорить?
- Тебе, Тарзан, хорошо, ты хоть три года в перерыве между отсидками погулял, а я всего месяц, - парировал Боря. - Сейчас ~ дай мне бабу, так я и не буду знать, что с ней делать.
- Боря, ты несчастный, - констатировал Шенгелия.
- Боря, не нагоняй тоску, - сказал Иван Григорьевич Цыбулько.
Головатый выразился колоритнее:
- Боря, захлопни хавало, кишки простудишь.
- А ты три дня не умывался, - огрызнулся Зотов. Что тут смешного? Но кто-то вдруг захохотал, как полоумный, и, свалившись с бревна, кубарем покатился вниз. Зэки заржали: хоть какое-то развлечение.
Мы сидели на куче бревен довольно высоко. Я увидел, как от мебельного цеха к нам направляются Юрка Дренков и Иконников. У Дренкова под мышкой какие-то бумаги, у Иконникова в руках деревяшки.
- 3-загораем? - подходя осведомился Дренков.
- Как видишь, - ответил Иван Григорьевич.
- Ты, бугор, должен бы беспокоиться, чтоб п-пацаны не сидели, - сказал Дренков. - Норму не дадут - лишний день за колючкой. Верно п-п-пацаны?
- Верно! - ответил за всех Шенгелия.
- Виктор, а скажи: для чего библиотекарю деревяшки1! — спросил я Иконникова.
- На полки ставят деревянные подставки, чтобы книг? на падали.
- Ясно, - понял я.
- Чтобы «звезда коммунизма» с неба не упала, - бря-кнул Шенгелия.
- Дурак, - сказал Иконников.
- И что ты так за этот самый коммунизм переживаешь? - продолжал Шенгелия. - Без тебя его коммунисты построят. Ты им нужен всего лишь как рабсила. И любить они себя не просят. Сморкались они на твою любовь. Ты их в задницу готов целовать, а они тебя - в тюрьму, идейного.
- Опять дурак. Я сам был коммунистом.
- Ты? Коммунистом? И даром же ты нас сторонишься! Но это ни о чем не говорит. Это когда-то Ленин был человек. А сейчас в партии кто? Те, для кого партбилет -хлебная книжка.
- Врешь, подонок! У коммуниста одна привилегия -быть честным!
- Не надо насчет честности, - вмешался в разговор Иван Григорьевич Цыбулько. - Я был бригадиром в крупном совхозе. Знаю, какая у них привилегия. Был у нас первый секретарь райкома. Все в честность бил. На бюро про высокие материи говорил. Всех председателей колхозов, директоров совхозов давил. А наш совхоз в маяки выводил. Технику, удобрения, корма - в первую очередь нам. И думаешь, почему? Кормился от нас. Мясо, яйца, масло, вино, виноград, овощи и фрукты - все, что совхоз производил, - ему домой возили, машиной. Столько возили, что можно бы прокормить человек сто. Ей-богу! Куда он только все это девал?!
- Куда? Родственников снабжал, - сказал Головатый.
- Врете! Все это сплетни и домыслы! А если и был такой, так по нему не равняйте всю партию! Вы просто подонки! Обозленные на всех отщепенцы! - зло крикнул Иконников.
- Вот спущусь - узнаешь, кто из нас подонок, - глядя тяжело исподлобья, сказал Головатый.
- Плевал я на тебя, я самбо занимался! Спускайся, коль хочешь в гипсе ходить! - принял вызов Иконников.
Головатый привстал, грозно вращая глазами, но бугор, Иван Григорьевич, положив руку на его плечо, усадил его.
Я с любопытством слушал этот разговор. Про коммунистов, про порядки на свободе зэки спорили частенько. Коммунистов и милиционеров наш брат, понятно, не любит. Я тоже их не жалую. А за что собственно?
- Они у власти. Что хотят, то и делают с людьми, - не смолчал я.
- С какими людьми? С такими, как ты? А как бы ты хотел? Грабить, воровать, убивать - и чтобы тебе за это почет и уважение? Да за это любая власть карает! Мы ведь здесь уголовники, а уголовников при любом общественном строе, как гнид, давили и будут давить.
- А ты не гнида? - взвился Шенгелия. Он сбежал вниз по бревнам и стал с библиотекарем нос к носу. - А кого я ограбил? Убил кого? С девками раздетыми танцевал на квартире - только и всего! И за это пять лет заключения! За что? Люди раньше голые ходили и еще будут ходить. Будут! Одежда от холода, от солнечных лучей! А кто-то придумал стыд. И за это меня в тюрьму? За чей-то стыд, которого я не чувствую!
- Слышал я про вашу «Голубую лошадь», - сказал библиотекарь. - Группа обыкновенных развратников.
- Да, мы исповедовали принцип свободной любви. Наш лозунг - ближе к природе! Наш духовный вождь -Бабель. Он писал в «Конармии»: «Когда я думаю о прекрасном будущем, я представляю его в виде прекрасного луга, по которому бродят женщины и кони». Кажется, так. Мы провозгласили свободу чувств. А нас за это лишили гражданских свобод.
- Бабеля не трожь! Бабель к этому никакого отношения не имеет! И потом, ты тоже хочешь быть свободным от общества, не подчиняться его законам? Но ведь это нелепость! Почитай Маркса!
Они все еще стояли друг против друга, готовые продолжить спор кулаками.
- Да сядьте вы, хватит, - приказал Иван Григорьевич. - Вон надзиратель идет. Он вас быстро помирит.
Это шел контролер, Садист. Он действительно направлялся к нам от вахты, разделяющей жилую и рабочую зоны. Но потом остановился, раздумывая, куда идти, и повернул в мебельный цех.
Иконников, Юрка Дренков и Шенгелия взобрались на кучу бревен, расселись кто куда.
Шенгелия возобновил разговор:
- У нас в стране нет никакой свободы. Пусть запрещают ходить голыми по улицам и любить где хочешь. Ладно. Но кому какое дело до того, что десяток человек, молодые женщины и мужчины, скрывшись от посторонних глаз, общаются в чем мама родила? Мы ушли в духовное подполье. Вот и все. А что нам оставалось делать, если попирается свобода думать и жить по собственному разумению и убеждению?
- Мораль - продукт эпохи. Она, конечно, меняется. Но сегодня ваши действия квалифицируют как разврат. Это и есть настоящий разврат. Я знаю: вы напивались допьяна, менялись женщинами, ревновали, дрались. Ты даже стрелял из ружья в своего собрата по «духу». Вот и вся ваша, и твоя в частности, духовность.
- Нашел из-за чего спорить, - вмешался в разговор Юрка Дренков. - Никто из вас не знает, что такое свобода. Свобода - это д-деньги. Есть у тебя деньги - ты свободен. Нет их - ты никто, так, пустой звук.
- Ха-ха! - сказал Боря Зотов. - Вот если бы у тебя сейчас были деньги - что бы ты на них купил, где?
Дренков усмехнулся: - Узколобый ты, Боря. Деньги деньгам рознь. Я имею в виду большие деньги. Были б у меня настоящие деньги! За несколько десятков тысяч можно кого хочешь купить. И гулял бы я сейчас на свободе. Но вообще-то, я не о том. Представь себе, Боря, что у тебя миллионы рублей. Что это значит? Что все - твое. Захотел - купил комфортабельную яхту. Катайся себе по морю. Захотелось гарем баб -будут бабы. Законов для тебя не существует, потому что они теряют силу перед чемоданом банковских билетов.
- Ты, Юрка, я слышал, фальшивомонетчик, - сказал Лева Гуревич. - Наверное, денег имел немало. А вот не помогло - здесь сидишь, вместе с нами.
- Не успел сколько надо напечатать. Сорок сотенных всего-то и изготовил. А то бы откупился...
Иван Григорьевич достал кисет, сложенную гармошкой газету и стал мастерить самокрутку. Зэки, как по команде, полезли в карманы, доставая кто дешевые махорочные сигареты, кто махорку. Прикуривали друг у друга, экономя спички.
Продолжил разговор Головатый:
- Деньги - это, конечно, хорошо. Но это не все. Вот, к примеру, взять льва. Есть у него деньги? Нет. А он
в джунглях - свободный зверь, царь. Живет как хочет. Вот это свобода! Все перед ним дрожат, любого животного он может схавать. А его - никто. Потому что он всех сильней. Сила - вот это и есть настоящая свобода. Гитлер - он был не дурак. Наклепал танков, самолетов, пушек и пошел гулять по Европе. И даже до Африки добрался. Его ошибка, что он напал сразу на несколько стран. Надо было ему по одному государству завоевывать. Он бы их, как орехи, и перещелкал.
- Фашизм проповедуешь, убийца? - вновь подал голос Иконников. Он с неприязнью глядел на Головатого.
- А хоть бы и фашизм. Я все равно отсюда вырвусь. А потом - за границу. Обо мне еще услышите.
- Если сбежишь за границу, все р-равно будешь мел-
кой сошкой, - сказал Дренков. - Везде всем заправляют политиканы, даже у тех же фашистов. А из тебя какой политик? Ты обыкновенный бандит.
- Не тебе, маляр, судить обо мне, - вспылил Головатый. - Я не бандит, а свободная личность. Не забывай.
- Ты, Головатый, насчет Гитлера - это чересчур. Правильно мы его, русские, поколотили, - сказал Иван Григорьевич.
- Я тоже против фашистов, - сказал я. - Мне бы так жить, чтоб без фашистов и коммунистов, без законов. Живут же звери, птицы без государства. Просто себе живут, да и все. Делают каждый что хочет.
- Бог мой! Какая каша в голове! - воскликнул Иконников. - Ты, Шумаков, просто анархист. А может, ты немножечко и коммунист? Коммунизм - это и есть бесклассовое общество без государственных институтов насилия. Но и без насильников, таких, как ты, бандитов. Общество самоуправления. «От каждого по способности -каждому по потребности». Слышал такую формулировку? Правда, там не каждый сам по себе, а один для всех и все для одного.
- Брось заливать, - сказал я.
- Дремучие вы люди! - в сердцах бросил Иконников. - Вроде все советские, а будто выросли в другом государстве. Читать надо, вот что. «Свобода - это осознанная необходимость». Вот это что. Надо осознать, что законы природы и развития общества действуют объективно, помимо нашего желания. Если осознаешь это - ты свободная личность, потому что подчиняешься законам сознательно, добровольно.
- Вот уж действительно - загнул! - поддержал меня Лева.
- Это из области философии, - сказал Шенгелия.
- Так разве вы люди?
- С огнем играешь, Иконников! - угрожающе поднялся Головатый.
- К-красноповязочник поганый! - сквозь зубы процедил Дренков и вдруг с силой пнул бревно, на котором сидел библиотекарь. Бревно качнулось, и Иконников, опрокинувшись навзничь, покатился вниз. А за ним и бревно. Я увидел, как оно комлем ударило библиотекаря по голове, явственно услышал хруст его черепа. Он даже не успел вскрикнуть.
Все вскочили, сбежали вниз. Лева приподнял бревно, я схватил Иконникова за руку и оттащил от штабеля. Иван Григорьевич наклонился к безжизненному телу, приложил ухо к обнаженной груди. Долго слушал. Потом, подняв голову, сказал:
- Сердце, вроде, не бьется.
Мы обернулись на кучу бревен. Наверху, в одиночестве, стоял Дренков. Он был белый, как писчая бумага.
- Давайте договоримся так, - прервал молчание Го-ловатый. - Произошел несчастный случай. Бревно само свалилось и убило его.
«Если здесь есть осведомитель опера, ему через десять минут будет известно, что произошло», - подумал я. Цыбулько согласился:
- Да, так будет лучше... Затем распорядился:
- Зотов, сбегай на вахту, доложи! А ты, Дренков, вниз спускайся. Что ты там застрял?
Боря побежал к межзональной вахте. Через несколько минут в ее дверях показались два офицера. Один высокий (наш отрядный) шагал широко, размашисто, другой, небольшого роста, шел рядом. За ним едва поспевали с носилками худющий Зотов и человек в белом халате --медбрат. Вскоре они достигли штабелей.
- Построиться! - приказал старлей.
Пока мы строились, медбрат щупал пульс Иконникова, приподнимал веки его глаз. Потом сказал:
- Надо срочно нести в санчасть.
- Где надзиратель? - спросил опер.
- Минут сорок как отлучился, - доложил Иван Григорьевич. - Видели - пошел в мебельный цех.
- Зотов, беги в цех, скажи сержанту, пусть немедленно явится ко мне. Шумаков, помоги санитару. Всем - в жилую зону! - скомандовал опер.
- Шагом марш! - повторил команду старлей. Отряд двинулся к вахте, а мы с медбратом взвалили Иконникова на носилки и понесли. Впереди - медбрат, позади - я.
У вахты нас догнали Зотов и Садист. Зотов стал в строй. Садист, запыхавшийся и бледный, пытался доложиться. Опер оборвал его:
- Следуй за мной!
Надзиратели торопливо шмонали нас, один пытался даже обыскать труп. Но отрядный отстранил его, скорчив брезгливую гримасу. Затем открыли ворота, и нас, пересчитав, впустили.
Доставив Иконникова в санчасть, я бросился к своему бараку, но там никого, кроме дневального, не было. Тогда я побежал в административный барак. Дежурный надзиратель без вопросов открыл мне дверь. В коридоре, возле кабинета опера, собралась вся наша бригада.
- Кого вызвали? - спросил я у Шенгелии. - Бугра.
Подумалось: заодно проверит и Цыбулько. Вот сейчас Иван Григорьевич расскажет, что все, мол, произошло случайно, а потом его человек сообщит, как было на самом деле. Сейчас он вызовет именно его, осведомителя.
Дверь кабинета открылась. Выходя от опера, Иван Григорьевич сказал:
- Зотов, тебя.
Неужели Зотов? Никогда бы не поверил! Вот тебе и Боря-чифирист. Ловко, паскуда, замаскировался.
Зотова не было долго, минут пятнадцать. Юрка Дренков сильно нервничал. Его можно было понять: он, конечно, не хотел убивать. Просто со злости пнул бревно, на котором сидел Иконников. Но если все же об этом дознаются, будет Юрке худо.
Наконец в дверях показался Зотов.
- Дренков, - ища глазами Юрку, сказал он. - Иди. Вот и приплыли.
- Держись, - ободряюще подтолкнул Юрку Шенгелия.
К моему удивлению, Дренков пробыл в кабинете минут пять, не больше. Вышел вроде бы как повеселевший. Молча поманил пальцем Гуревича: тебя, мол, вызывают.
Потом опер вызвал Шенгелию, потом меня.
В этом кабинете я еще ни разу не был. За массивной, обитой синим дерматином дверью я ожидал увидеть ковровую дорожку, дорогие кресла, солидный стол, тяжелые шторы на окнах. Но на самом деле было совсем не так. Я вошел в совершенно голую комнату. Напротив дверей - окно с армированным непросматриваемым стеклом, привычной железной решеткой. В левом углу - небольшой старый стол с точеными ножками. За столом на обыкновенном стуле - сам Гном, гроза зэков.
- Подойдите поближе, - с какой-то ехидцей сказал опер. Я остановился метрах в трех от стола. Криво усмехаясь, он продолжал:
- Ну, рассказывай, как было дело.
В это время дверь распахнулась, и вошел медбрат.
- Мертв, - коротко доложил он.
- Так, - отозвался опер. - Делайте что положено.
- Хорошо, - ответил медбрат и вышел.
Пока они разговаривали, я лихорадочно думал: как вести себя? Если он знает, то я должен так рассказывать, чтобы не забрехаться.
- Мы, гражданин начальник, сидели на куче бревен, на самом верху. Болтали кто о чем. Тут бугор говорит: «Вон идет Садист, надзиратель наш, значит. Сейчас он нам найдет работу: бревна с места на место перетаскивать». Я стал следить, куда идет сержант. А шел он вначале в нашу сторону, потом остановился, постоял и направился к мебельному цеху. Вошел в открытые ворота. Что ему, думаю, там надо? А тут как раз слышу шум. Оглянулся - Иконников катится вниз, а за ним - бревно. Настигло оно его - по голове. Небольшое вроде бревнышко, одному унести можно. А убило насмерть.
- Почему Иконников упал? Почему бревно свалилось? Не видел? - спросил опер.
Глядя ему прямо в глаза, отвечаю:
- То-то и оно, что не видал. За Садистом как раз наблюдал. Но думаю, оно само свалилось. Библиотекарь сидел на нем.
- А о чем вы беседовали все в это время? Кто что говорил?
Смекаю: знает или не знает? Пожалуй, знает. Спросил ведь недаром.
- Про волю говорили.
- Расскажи-ка поподробнее.
- Разве расскажешь? Боря Зотов, например, говорил: дай ему сейчас в личное пользование десяток баб, так ему и воли не надо. А Дренков сказал на это: «Дурак ты, Боря, пару миллиончиков бы сейчас - и мы свободные люди». Головатый - этот метит в фюреры. А Шенгелия мечтает пройтись в чем мама родила по Симферополю. Не верите? Клянусь! Желает, чтоб все голяком ходили, особенно бабы.
- А о коммунистах у вас разговор был? - глядя на меня в упор, спросил опер.
«Знает! Ей-богу, знает!» - подумал я.
- Что-то там говорили насчет них, да я отвлекся в это время, из-за надзирателя.
- О чем говорил Иконников?
- Тоже про свободу. Свобода, по его словам, - это всего лишь понятие. Надо, мол, осознать, что по-другому быть не может - и ты свободен и счастлив. Хреновина все это.
- Иконников был прав. Но тебе этого понять не дано. Ты лучше скажи: разговаривали вы спокойно или спорили?
- Вроде бы обыкновенно разговаривали, как всегда: кто спокойно, а кто и кипятился. Это в зависимости от характера.
- Кто же кипятился, уточни. Подумав, я ответил:
- Кто? Головатый, например.
Опер пристально поглядел на меня, посерьезнел. Устало откинувшись на спинку стула, задумчиво сказал:
- Ты, Шумаков, конечно, не простой человек. Хитрый. Но и мы не лыком шиты. Думаешь, не вижу, куда ты клонишь? Ничего нигде не видел, кое-что краем уха слышал и значит ничего определенного сказать не могу. Удобная позиция, чтобы не попасть впросак. В виноватые хочешь подставить своего врага Головатого. Авось прорежет?
- А может, это и вправду он.
- Кто - он? Тот, кто убил? Значит кто-то убил?
Я прикусил язык. Мысленно обругал себя дураком и поклялся больше не разглагольствовать. Поэтому ответил осторожно:
- Ничего я не видел, честно. Это я так. Всяко ведь могло случиться.
- Ладно, иди, - сказал опер.
Очутившись в коридоре, я с облегчением вздохнул. Ну и бестия этот Гном. Пожалуй, он уже все знает. Остальных просто так допрашивали, для отвода глаз и чтобы уточнить все детали.
Допрос продолжался еще с полчаса. Вел его один оперуполномоченный. Я удивлялся: смертельный случай, а никого нет - ни хозяина, ни замполита. И Садист исчез. Куда все подевались? Допросив последнего, опер вышел к нам в коридор и сказал:
- К вечеру приедет следователь. Не пытайтесь его обманывать. Я все знаю. Бревно толкнул Дренков. По его вине погиб Иконников. Ты признаешь это, Дренков?
Дренков вновь, как тогда, на лесобазе, побелел. Что-то пытаясь сказать, стал заикаться.
- Ладно, потом скажешь, - махнул рукой опер. - Вы погубили Иконникова, потому что он - не вашего поля ягода. Значит так. Сейчас обед, идите в столовую. После обеда на работу не пойдете. Всем быть в бараке, никуда не отлучаться. Под твою ответственность, Цыбулько. Слышишь? Ты лично отвечаешь за порядок. А ты, Дренков, иди в штрафной изолятор, скажи, что я приказал посадить тебя в одиночную камеру. Всего хорошего, молодчики.
Мы, как оплеванные, поплелись в свой барак, подозрительно посматривая друг на друга. Кто осведомитель? А может, каждый сказал, трясясь за свою шкуру? И один я выкручивался?
Когда мы вошли в барак, чтобы взять свои ложки и кружки, Цыбулько сказал:
- И у такого дерьма, как вы, я бугром. | 