 Любимое
ПРЕКРАСНОЕ СУЩЕСТВО ТВОРЕНИЯ
(Предисловие к избранному «Комендантский час»)
Я никогда не вёл дневников, будучи уверен: события, лишённые живой памяти, не более чем бездушная запись. Всегда избегал публичных выступлений, чувствуя речь в письменном виде, а не в устном. Не люблю хвалёную, долгожданную для многих весну и отнюдь не умиляюсь красотам перволетья.
Зато я весь во власти долгих ноябрьских сумерек, намокшей вязкой пашни, сырой пустоты городских скверов. Я очарован стаями крикливых галок, низко летящих на тусклые огоньки необорванного шиповника; сиянием снежного морозного дня и вышивкой ясного ночного неба, где крупными и мелкими стежками легли узоры далёких созвездий. Я околдован силой багровых закатов, когда красно-оранжевая яшма окоёма сменяется бледной бирюзой скоротечного вечера, как будто позолоченные купола православного храма вдруг предстают сказочно-голубыми башнями восточного минарета.
Как правило, на закате стихает или, наоборот, усиливается ветер.
Ветер... Он извечно разгуливает по моему городу, завихряясь на улицах и проспектах, метёт широкие площади и узкие проулки; а когда ураган неистово бьётся о платовский холм, то, набирая ещё большую мощь, несётся дальше на север, в леса Тамбовщины иль в степи Заволжья.
Спустя время ветер возвращается из тех же мест.
Но уже не налетает порывами, как «низовка» или «калмык», а монотонно гудит ночами, словно трансформатор, или тарахтит железом на высоких крышах, будто дробно стучащий по незримым рельсам нескончаемый товарняк.
О чём тревожится ветер, что силится передать нам? Не пытается ли предостеречь от излишней суеты, порождённой страхом неуверенности в сегодняшней жизни? Или желает подчеркнуть вину человека за содеянное на земле? И всё чаще беснуется ветер, словно тщится, как на гигантской веялке, вымести людскую чёрствость, зависть, скаредность.
Россия всегда гордилась взысканными судьбою страстотерпцами. Сильные духом надежды, они несут в себе стойкую веру в незыблемость добра, вечность подлинного искусства. Многие из них безмерно талантливы. Это особенно проявилось в творчестве. Даровитость их поистине безгранична, словно само Божество покровительствует им.
Присутствие этого Божества излишне отрицать... Прекрасное Существо, упомянутое в трудах теологов, видимо, и есть Оно. И тот, другой, Мир по сути начинается здесь - на Земле - с мыслеобразов людей, одержимых страстью творчества.
Легко преступив через нормы морали, человек крайне осторожно приоткрывает дверцу в загадочное Иное, соблюдая запрет, ниспосланный Свыше... Отчасти мы удовлетворяем свою любознательность поверхностными знаниями, не пытаясь, впрочем, сопоставить их с сутью явлений, окружающих нас.
Можно (кто бы подумал!), и обладая ясновидением, не замечать очевидного, когда сверхъестественное является как яркое озарение: «Редкая птица долетит до середины Днепра,..» Лишь слабое прикосновение Прекрасного Существа породило бессмертный мысле-образ, сотворив из гения - Гения.
Однако не то что видеть, даже чувствовать Прекрасное Существо - удел не многих. И не стоит гадать, по какому принципу идёт «отбор», равно как и то, кого из наших современников Оно осчастливило.
И всё же можно предположить, что это чеховская «Степь» простирается от шолоховского «Тихого Дона» до кристально чистых глубин «Ильинского омута» Паустовского; что это каверинские «Два капитана» бережно принесли нам «Каравай заварного хлеба» Солоухина; что это на опушке «Русского леса» Леонова в катаевской «Траве забвения» желтеет «Разорванный рубль» Сергея Антонова.
Этот список можно продолжать, находясь в плену не только русской словесности, но и живописи, музыки, архитектуры; можно назвать десятки, сотни имён тех, кого коснулось или хотя бы на ком остановило свой ангельский взор Прекрасное Существо Творения.
В своё избранное я отобрал те произведения, что отражали нашу жизнь в последние 20 лет. Ведь именно в эти годы назревал и произошёл тот самый Перелом, потрясший страну на рубеже девяностых... Сколько раз уж «ломало» Россию-матушку, сколько корёжили её «реформы» и донимали всевозможные «преобразования»! Как надеялись многие на лучшее в конце многообещающих восьмидесятых; какие козыри были в руках тех, кто управлял тогда Союзом, какой духовный подъём наблюдался в народе!.. Куда всё ушло? Куда подевались чистые и наивные устремления? Да и кто о них вспомнит на исходе тысячелетия, столько вместившего в себя за десять прошедших веков?
Десять веков... История Мироздания пишется без разграничения на смутные или спокойные годы. Здесь другая шкала измерения, и мои 20 лет - всего лишь миг в череде мелькающих за окном времени столетий, на Дороге, где нет ни начала, ни конца, а Земля - крохотная пылинка пока неведомого для нас Мира.
...Так уж случилось, что в один стылый февральский вечер я пришёл в дом на городской окраине, где много лет проживала семья моей жены.
Одно время мы с Галей занимали комнатку в этом добротном, с низами и окнами на луга, доме. Тогда мы ещё не знали, что такое «удобства» и не делали трагедии из того, что приходилось носить воду с улицы, колоть дрова и топить углём.
Печурка была своенравной, разгоралась не при всяком ветре, но когда ловила свой, удержу ей не было: дышала притягательным калёным жаром пазуха короба, теплели вышпарованные и побелённые бока, румянились чугунные щёки.
Пригожая, гостеприимная печь-хозяйка не отпускала от себя, и мы подолгу сумерничали возле неё. Когда же за стенами завывал ветер или в закрытые ставни секла крупа, становилось ещё уютнее от мысли, что на улице зябко и вдвойне зябко было бы и нам, окажись мы в эту минуту не вместе.
Четверть века назад я ещё не понимал, что это непередаваемое состояние неги и есть, видимо, то, что попросту зовётся теплотой семейного очага. Однако с годами отчётливо осознаю, что и это невозможно без участия Прекрасного Существа. Разве Любовь не есть тоже Творение, когда обещания невысказанных вещей понятны только двоим, как понятна Природе её нескончаемая песнь, где ветер - слово, накрапывающий дождик - мелодия, а народившийся месяц - музыкальный ключ на партитуре небесных нот.
В бывшем доме Поляковых новые хозяева давно уже сделали «удобства», и угол, где была печурка, закрывает старое зеркало... И всё равно показалось: трепетно забился, загудел в печи огонь воспоминаний, словно поймал ветер прошедших лет.
Во дворе, под звёздным небом, как бы сама собой пришла догадка: ушедшие в памяти близких становятся ещё прекраснее, чем были, в силу таинственного притяжения беззаветно преданных друг другу душ.
Как это трудно сопоставить: теряющее нравственные ориентиры человечество и предостерегающее нас То, что находится за недосягаемым Пределом... И может быть, на мгновение два отчуждённых до того Мира связал волнующий мыслеобраз зимней ночи: белый пуховик земли оттеняет чёрный мундир неба с яркими пуговицами звёзд...
Сколько же героев древних мифов рассеяно по близкому небу! А звёзды блещут с такою силой, что вот-вот воспламенится штыб Большой Туманности во владениях Ориона, и воскресший великан снова возьмёт охотничий лук с натянутой тетивой Млечного Пути.
Но до времени всё спокойно в звёздной пустыне... В полночный час ледяной ветер меняет караул старого дня на новый, убавляя и без того недолгий век седого февраля... Мы уходим вместе, желая удачи Вам, дорогие читатели. Прекрасное Существо не может не явиться. И не только для того, чтобы помочь в сладких муках творческих исканий. Есть много других дел, требующих добрых помыслов и благородных дерзаний.
ОНО непременно придёт!.. И, уступая величию ума и красоты, стихает ветер Пространства и замирают часы Времени...
Ваш Владимир Конюхов, Новочеркасск, февраль 1998 года.
МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ
Люди сказывают: на голого мужика смотрят три раза: когда он родится, женится и скончается. Фёдор Сазонов через это сомнительное житейское правило умудрился пройти к тридцати годам. Правда, отправляться в мир иной он не собирался, а просто недавно вторично женился.
И вот воскресным апрельским утром, когда за окном белел не по времени выпавший снег, Федя сидел на жёстком табурете посреди комнаты и подводил итог своей неудачной, как он считал, жизни.
...С ранних лет перенеся болезнь, был он хром и тщедушен. На маленькой, какой-то детской физиономии выделялись красные, как у глухаря, брови; они кустились над серыми, в редких ресницах, глазами. И при всей этой неказистости кличка у Феди была неожиданная: Попугай.
Пристала она к нему давно, ещё с детства, когда он держал голубей. А уж голубей Федька имел -одно загляденье. И важные дутыши, и фасонистые, с изогнутыми пушистыми хвостами, трубачи, и быстрокрылые сизари, не говоря уже о непременных турманах.
На голубятню свою пускал он только Ваньку Морозова. Из-за этого Ваньки и приключилась неприятность. Прибежал он однажды к Федьке и зовёт: «Пойдём, братан мой старший в городе диковинку купил».
...В самодельной, скрученной из медной проволоки клетке нахохлилась пара странных светло-зелёных птиц.
-Попугаи, - пробасил Ванькин брат Шурка. - Не чета твоим «гули-гули». По-человечьи балакают.
-А домой вертаться смогут? - заинтересовался Федька.
- Выпускать их нельзя, это не голубь. Да оно и не страшно, что взаперти, авось не корова, выгребать много не придётся, - раскатисто загоготал Шурка.
Федька обошёл кругом стоящую на скамейке клетку.
- Шур, давай обмен: я тебе десяток сизарей, а ты мне их.
- Чё, чё? - насторожился тот.
- Я и турманков подкину.
-И синиц в придачу?.. Купец выискался. Пшёл отсюда! - рыкнул на него Морозов-старший.
Теперь Федька неизменно интересовался у Ваньки попугаями.
- Плохо, - ковырял в носу дружок, - всё квёлые. - И с важным видом повторял Шуркины слова: - Они - штука заморская. Им наш харч не по нраву. А сами дурнее ворон. Сколько брат ни бьётся с ними, хучь бы словечко вымолвили по-нашему. Вчера осерчал, хватил кулаком по клетке. Стравлю, говорит, этих замухрышек коту, если и дальше будут молчать. Федь, а в тёплых краях кошки их едят?
Федька представил, как разъярённый Шурка кличет упитанного Дымка, чтобы учинить расправу над беспомощными птахами, и решился.
Дождавшись, когда Морозовы сели вечерять во дворе, он прокрался к ним в хату и бережно извлёк попугаев из неволи. «Не бойсь, - шептал он, чувствуя трепет их сердец. - В обиду не дам».
Попугаи с радостным писком выпорхнули из рук, а Федька, забыв на мгновение, где находится, пронзительно засвистел. Перед ним тотчас вырос Шурка. Увидев пустую клетку, он всё понял.
-Ах ты, щенок! - схватил он Федьку за шиворот. -Погоди, ты у меня на обе ноги захромаешь!
Крепко перепало ему тогда. Но Федька не унывал: попугайчики были на свободе.
С тех пор иначе как Попугай его не называли.
В то же лето, бродя по лесу, нашёл Федька под исковерканным молнией деревом причудливо изогнутый корень. Выломав, принёс домой. Он неплохо выпиливал, лепил из глины различные фигурки.
«А если попробовать из дерева?» - подумал Фёдор.
Не одни сутки ковырял он ножом твёрдый орешник, зато как обрадовался, когда хуторские пацаны, рассматривая его работу, восхищённо говорили: «Покрасить - от живого попугая не отличишь. Другого сможешь сделать?» Федька вырезал ещё одного. Так и пристрастился, и уже ничто не могло помешать новому увлечению. Даже годы.
А пролетели они до обидного быстро. Вроде и прожито немало, а вспомнить нечего. После школы подался со сверстниками в город. И хотя не лежала душа к городской жизни, а всё равно сманули однокашники. Сами через пару лет в армию ушли, а Фёдор вдруг огорошил родных неожиданной вестью: «Приезжайте, женюсь».
Впоследствии, подтрунивая над собой, Фёдор рассказывал: «В запарку угодил. И похмелья после свадьбы не дождался - потащил свой сидор назад в общежитие».
...Прогуливался он как-то зимой по городской окраине. Глядь - выскочила на ступеньки пышная, легко одетая деваха и бултыхнула мыльную воду ему на ботинки.
- Испугался? - колыхнулась она телом в смехе. Полная грудь выпирала из открытого сарафана.
- Ух ты! - восхитился Фёдор. - Как у дутыша!
- Чего-о?
- Порода голубей такая есть, здесь у них - во, колесом, - показал он руками.
- Ох, брехун, - повела девка головой, сидящей прямо на плечах. - С тобой и не почуешь, что обморозилась.
- Ну да! У тебя, пока мороз до костей достанет, - и тепло настанет, - угодил Фёдор в рифму.
Девка опять захихикала, открыла дверь, позвала взглядом.
В комнате с запотевшими стёклами, у огромного корыта с горой белья, вызывающе подбоченилась дородная тётка.
-Слава богу, дождалась! - утробно загремела она. - То клещеногих водила, нынче и вовсе с хромым пожаловала.
Фёдор не обиделся и частенько стал наведываться к ним.
Мать Клавдии подрабатывала стиркой, поэтому в доме всегда висел густой влажный чад. Не было его лишь во время вечеринки по случаю регистрации молодых. И тут Фёдор со страхом отметил в своей избраннице злые материны интонации, ту же боевую стойку и малоподвижный взгляд.
В самый разгар веселья Фёдор в чём был, в том и дал тягу-
- Ничего, сынок, - утешал вернувшегося домой Фёдора отец. - Не горюй. Впредь наука. А невесту сами сыщем.
Фёдор и не горевал. Опять поселился в своей комнате - рисовал, занялся модной чеканкой, резал по дереву. От суженых, что прочили родные, досадливо отмахивался: «Нужны они мне, отсевки».
- Ты не вередуй, - ворчала мать. - Бона, чикиляешь воробьем подстреленным.
Фёдор мрачнел, уходил со двора.
Как-то попался ему на глаза ракитовый брусок - тёплого цвета дерево, будто живое, и Фёдор, сначала усмехаясь, а потом, увлекшись работой всерьёз, говорил: «Я вам покажу, какая мне нужна! Я вам мечту свою вырежу, чтобы поняли наконец».
Никогда ещё не работал Фёдор с таким усердием, как в этот раз.
- Ну что ты с ней чикаешься? Намулевал ей вухи и нюхалку, косу приделал, чтобы поняли - девка, а не хлопец - и довольно. А ему, поди ж ты, красавицу расписную нужно, - балагурил вечерами отец, наблюдая за сыном.
- Не такая красота мне нужна, - возражал Фёдор. -Хочу, батя, чтобы излучала она внутреннюю, душевную красоту.
- Эк, куды тебя занесло! Аж у нутренности! - смеялся старик.
Как-то заглянул к ним завклубом, долго перебирал Федины поделки, потом посоветовал так, будто приказал:
-Тебе, Федя, стажировку надо пройти. Поездить с художниками-оформителями, опыта набраться, впечатлений. Если хочешь, могу устроить.
Что-то кольнуло тогда в сердце Фёдора: не предчувствие ли давно ожидаемой встречи с нею, пока ещё не встреченной, но уже любимой?
Потом была бригада бородачей; они называли себя незнакомым и потому загадочным словом - дизайнеры, заламывали в сёлах бешеные деньги за пустяшную работу, глушили водку на щедрый аванс, а, подвыпив, хвастались друг перед другом оставленными где-то творениями. Дизайнеров Фёдор не понимал. Их алчностью возмущался. И ничего удивительного не было в том, что он вскоре расстался с ними.
А потом был этот посёлок. Околица, речка. Жаркое, несмотря на утро, солнце. Он шёл от реки, храня в памяти и быстрое холодное течение, омывающее обрывистый берег, и тёмно-густую зелень дубрав, где, будто в ночи огонёк, полыхал первый багряный лист, и запах душистой кашки, и вкус зрелой ежевики, и прикосновение босых ног к земле - тёплой и шершавой. Он шёл, и его недавнее негодование на бородачей постепенно сменялось жалостью.
«Какие вы, однако, близорукие!-усмехался Фёдор.-Топчетесь, как слепые кутята, а всё потому, что дармовой рубль для вас свет застит».
Широкая балка резала степь на разноцветные квадраты: жёлтые - стерни, чёрные с глянцевым отливом - зяби. С букетом левкоев Фёдор перебрался через неё и очутился перед крайним домом посёлка. Отдуваясь, присел на лавку у ворот. Хотелось пить, а поблизости - ни одного колодца.
- Спробуете холоднячка? - Словно угадав его желание, перед ним появилась незнакомая девчушка, держа в загорелых руках корчик с квасом.
Фёдор торопливо вскочил, бережно принял корчик.
- Хо-о-рош, - почти простонал он. - Свой? -Ага. Подлить?
- Спасибо, не надо. Впрочем, не помешает, я заплачу, - поспешно добавил он.
- Что вы, за такое деньги давать?!
Цедя добавку, он, не отрываясь, смотрел на неё. Усыпанное веснушками лицо, белое, как у всех женщин, укрывающих его от солнца, дышало утренней свежестью. Смешно вздёрнутый уточкой нос не вязался с сосредоточенно-серьёзными глазами.
Заметив его пристальный взгляд, девушка недоумённо повела плечом.
-Хочешь, преподнесу тебе презент? - щегольнул он словечком, заимствованным у бородачей. - А пока держи задаток, - и протянул ей цветы. - Тебя как зовут?
- Чего это вас, будто с бражки, на разговоры повело?
Фёдору действительно показалось, что он хлебнул спиртного. И штакетник вокруг небольшого палисадника, и лавочка, и сама девчушка вдруг закачались, поплыли перед глазами, и он поспешно сказал: - Ну, коли не хочешь, не говори. -Анфиса, - робко вымолвила она.
-Спасибо тебе, Анфиска, и за квас, и за то, что именно ты мне повстречалась, - дрогнувшим голосом сказал Фёдор.
Ему неловко было показывать свою хромоту, и он ждал, когда она закроет калитку.
- Ступай.
- Вы сами идите, - покосилась Анфиска на часы. -Автобус уходит от конторы, туда добрый километр, а вы... - Она тактично не закончила.
Фёдор вспыхнул до корней волос, торопливо попрощался.
«Что, съел? - издевался он над собой, припадая больше обычного на правую ногу. - Встретил девушку своей мечты? Отведал кваску - и топай дальше».
Он уже заворачивал за угол, когда услышал:
- А ва-а-с как зову-у-т? Сазонов смешался.
- Фёдором... Федей, - хрипло выдавил он. И поняв, что она не слышит, натужно закричал, сдерживая радость: - Фе-е-де-е-ей. Будешь у на-а-с, спросишь Са-зо-о-новых.
Теперь уже вся улица плясала в его глазах.
- Поняла-а-а? Сазоновых. А ещё лучше - Попу-га-ая.
Забыв сон и отдых, Фёдор кропотливо, стараясь не упустить ни малейшей памятной чёрточки, придавал фигурке Анфискин облик. Закончив и придирчиво осмотрев, заключил: «Славная вещичка, даже веснушки на месте».
Оставалось самое трудное - вручить фигурку ей.
Со дня на день он откладывал поездку, а под Новый год враз собрался.
При виде гостя Анфиска с плохо скрытым смущением ахнула,зарделась.
- А мамани дома нету.
«Самый момент!» - воспрянул духом Фёдор.
Пока Анфиска, продолжая ахать, разглядывала его рукоделие, он, пригладив волосы, вытянулся в струнку.
Боясь запнуться или, чего доброго, напутать, с выражением, будто читал стихотворение, объяснился. Осознав комичность положения, потупился, не к месту ляпнул:
-Жду прений.
На крыльце звякнула щеколда, и в переднюю вошла сухонькая немолодая женщина.
-Анна Тимофеевна, - протянула она Фёдору крепкую ладонь.
Потом он невпопад отвечал на её вопросы, механически, не чувствуя вкуса, жевал картошку, хрумкал солёными огурцами. Анфиска, ни к чему не притрагиваясь, сидела напротив и рдела пуще прежнего.
-Может, переночуете? Куда же на ночь глядя? -несмело предложила она, когда вышла его проводить.
В синих сумерках пуржил снег. Снежинки таяли, не достигая земли. Но Фёдор был уверен, что это всё -горячее Анфискино дыхание, способное расплавить даже вековые льды.
«Была не была!» - набрался он храбрости и сказал:
-Сегодня нет. А на Крещение готовь ночлег для меня и сватов.
...В марте, считай, половина села гуляла на их свадьбе. Фёдор, впервые в жизни надев галстук, чувствовал себя в нём скованно и всё следил за тем, чтобы не выпачкать его концы в соусе или вине. А подвыпившие гости вразнобой кричали одно и то же:
- Го-о-о-рь-ко! Го-о-о-рь-ко!
Чинно восседающая рядом Анфиска едва поворачивалась к нему, стыдливо подставляя губы. Собравшиеся недовольно гудели. Фёдор оскорблённо отодвигал стул, выходил в коридор. Щедро раздав сигареты, тянул чужую махорку и, заикаясь от едкого дыма, объяснял, как замечательно у него всё сложилось и какой он счастливый человек. И не страшит его, что уходит в примаки. Всё это предрассудки, ерунда. С любимой он согласен жить где угодно.
Никто не мог разобрать его речи, а бабы прыскали по углам:
- Ну и зятька Тимофеевна отхватила: и калека, и заика...
В первые дни Фёдор никак не мог поверить в случившееся: Анфиска, его мечта, и на тебе, сбылось -жена. Самый дорогой человек. Одна семья. Отныне и навсегда. Он невидящими глазами обводил вокруг себя и всё повторял: «Вот те раз!» А тёща совала в руки топор и показывала на кучу дров возле сарая. «Ах, наколоть? Эт можно», - сиял счастливой улыбкой Фёдор.
Рубить дрова для него - что семечки щёлкать. А тут - словно впервой взялся за колун. Ни сноровки, ни умения. Прислонил тонкий горбыль к пеньку и ахнул по нём что есть силы. Переломившись, досточка свечой взвилась в воздух, упала за ограду, переполошила закудахтавших кур. А тут ещё Анфиска выглянула на шум в окно. «Милая ты моя, да я для тебя готов все дрова на свете...» - снова замахнулся Фёдор. И снова «свеча», а он заворожённо смотрел на Анфиску, почему-то испуганно округлившую глаза. И в тот же миг увесистый дрючок шмякнул его по затылку.
С забинтованной головой корчился он в постели, а с улицы доносился звон топора управляющихся с дровами Анфиски и тёщи.
И после того пошла одна потеха за другой. Случайно разбил хрустальную вазу - самый дорогой свадебный подарок. Оцарапал полировку на недавно купленном шкафу. Нечаянно зацепил тёщу коромыслом, когда ставил воду на скамью.
-Ах, медведь, саданул-то. Весь год, наверно, чесаться буду, - кляла его Тимофеевна, прикладывая компресс к фиолетовому синяку.
Продолжавшиеся невзгоды привели к тому, что восторженное выражение на лице Фёдора стало постепенно исчезать. Пришло понимание того, что наступили, как говорится, суровые будни.
А Фёдор не мог привыкнуть к этой мысли и мучился, глядя на Анфиску с той же робкой затаённостью, как и перед женитьбой.
Но от её обычной сдержанности вдруг повеяло таким холодком, что он окончательно сник. Всё валилось, в прямом смысле слова, из рук, и он торопливо убегал из дома, так и не ставшего для него родным...
Фёдор огляделся, потом проковылял к окну, рванул форточку. «Пора бы и помещение проветрить». Из сада донеслись голоса, и он тотчас узнал гневное бормотание тёщи.
- И чего ты нашла в нём такого, тьфу, - сплюнула та, обращаясь к дочери. - Не послушалась меня.
- Перестаньте, мама, вам, наверное, никто не угодил бы, - возражала Анфиска.
- Ни мозгой шевельнуть, ни ногой дрыгануть, - не унималась мать, переходя на зловещий шёпот, от которого Фёдора прошибло потом. - Телок паршивый. Ни приплоду, ни удою. Обзавелась я через тебя постояльцем, а не зятем.
-Да всё наладится, мама. Вот работать пойдёт, уже договорился. Всё образуется...
- С энтим-то всё образуется? - пренебрежительно отозвалась тёща. - Идол лупатый! Выставит глазища, что те пятаки, и бродит, ровно слепой. Обра-а-зу-ет-ся, - передразнила она. - Как бы и вовсе руки у него не отсохли. За что ни возьмётся в хозяйстве - толку никакого. А жрать кажный день давай.
- Не стыдно, мама? - возмутилась Таиска. - Он даже глотает через силу. Не позовёшь к столу - сам не догадается.
Тимофеевна пыталась что-то возразить, но Анфис-ка, с неведомой ранее Фёдору суровой убеждённостью, оборвала её:
- Говорите: глаза. А вы хоть разок заглянули в них? Не глаза, а душа нараспашку. Светлая, чистая, будто через протёртые стёкла смотришь.
- Нет, нет. Не хозяин он, - настаивала мать.
- Мне куркуль и не нужен. Я с человеком жить хочу. И давайте, мама, договоримся: какой ни есть - он мой. Вам не нравится - уйдём вместе.
- Что ты, что ты взъерепенилась, дурочка? Я ж как тебе лучше, - залотошила Тимофеевна.
-Ато, мама! Федя как-то рассказывал мне: когда голубей переводят на новое место, легко угадать, какой из них сильный. Он завсегда больше всех места занимает. Но самый сильный - ещё не значит, что и самый хороший. В вашем представлении хороший - это только хозяйственный. А в моём не так. - Она повернулась и пошла к дому.
Фёдор в замешательстве отпрянул от окна, вытер испарину на лбу.
Вошла Анфиска и, не говоря ни слова, принялась готовить завтрак. Фёдор исподволь наблюдал за нею: как всегда, помалкивает, разве что покраснела чуть. Не ослышался ли он? Такую бурю перенесла, а поглядеть -словно ничего не произошло.
- Ну что? - спросила она, не оборачиваясь. «Отчего ты со мной такая сдержанная?» - хотел задать вопрос Фёдор, но почему-то выпалил другое:
- Я разве рассказывал тебе когда-нибудь про голубей?
Анфиска усмехнулась, отошла от плиты.
- Рассказывал, Федя, рассказывал. И обещал даже всех, сколько у тебя есть, перевезти сюда.
- Правда? - изумился Фёдор, уверенный, что никогда подобного не обещал.
- Правда, Феденька, правда, - улыбнувшись, кивнула она.
-Тогда зачем же ты... - не сказал, а выдохнул Федор.
- Верно мать говорит: слепец ты. А любовь - та же исповедь: каждый день в ней не признаются и напоказ не выставляют.
Фёдора поразила такая простая и в то же время очень непростая фраза. И сразу всё стало ясным и понятным.
Анфиска вдруг заразительно засмеялась, и веснушки на лице заиграли солнечными крапинками. А он, чудак, уже и забыл, что только по весне они бывают такими.
И Фёдор тоже засмеялся, облегчённо и счастливо. Ведь что ни говори, а Анфиска рядом, за окном апрель, и скоро, очень скоро в лучезарную высь, подгоняемые его свистом, будут неудержимо рваться голуби. И будут они так же радовать глаз и сердце, как и голубые прозоры, которые вдруг засветятся на хмуром небе во время затяжного ненастья.
1977 | 