Владимир Конюхов
А луга - зелёные...(окончание)
___________________________________________________________________
Туман рассеялся. Аркадий Павлович жадно вдыхал похолодавший воздух, пробовал что-то насвистывать в темноте. Она была разлита всюду. Светлым было лишь небо без единого проблеска звёзд. В прорехе низких, стелющихся туч угадывались плотные белые слои. Туго сбитые, будто спрессованные, они никак не могли просыпать долгожданный снег.
Маркушин поднял воротник пальто, поглубже нахло-бучил шапку. Жаль, пиджак остался в сторожке. Но туда он пока не пойдёт. Пусть старики заснут. Впрочем, Фомич наверняка захрапел.
И Аркадий Павлович обрушил весь свой гнев на сторожа.
«Ханжа, бездельник. Каждый раз тащи ему - и всё плохой. Добро бы последнее доедал. А то ведь сыт по горло. Ясно, что браконьерствует. Сам по глупости своей проболтался. Почему тогда не мягчеет человек, а всё сосёт его жадность, ломает злоба? И один ли такой Фомич? - горел благородным негодованием Маркушин. - Похлеще его сколько на белом свете, мечтающих прийти на всё готовенькое. Откуда такое в них берётся? От чего?.. От лени? Равнодушия?»
Маркушин с силой тряхнул деревянную подпорку крыльца. «Конечно, равнодушие. Чёрствость. Иммунитет к чужой беде. Как незаметно, исподволь он выработался в нас. -Аркадий Павлович, наконец, отождествил себя со всем остальным человечеством. - Смирились, прямо-таки сдружились с хамством. Даже не замечаем... Заорать бы во всё горло. А чего орать, когда тебя не касается. Дурак ты, что ли? Коснётся - тогда верещи, сколько влезет. Нет - ходи, стиснув зубы. Мучайся, как Валя Пантелеев. А что сделаешь?»
Маркушин, нервно взбежал по ступенькам, снова спустился вниз.
А что он сделал, чтобы защитить Вальку? Втихомолку повозмущался и его же во всём обвинил. Спрашивается, чем рисковал, прояви принципиальность? Ну, сделал бы шеф одну-две пакости. Беда какая. Пережил бы. Легко и весело пережил. Когда на сердце нет тяжести, всё нипочём. Вернуть бы время, хотя б на месячишко, назад... А кто сказал, что сейчас ещё поздно поправить? Будь рядом Григорий, обязательно бы изрёк: «Добрые дела никогда не поздно вершить». Ах, Григорий, Григорий, сам не знаешь, что ты за человек!
Аркадий Павлович от возбуждения распахнул пальто.
«Если шеф просил переубедить Пантелеева, то, вероятно, чего-то побаивается. И ломать Вальку он будет не в лоб, одним сокрушительным ударом, а осторожно, с оглядкой. Ну что ж, товарищ завкафедрой, оглядывайтесь, да почаще. Я первый не дам Вальку в обиду. Мне что? Моя научная карьера, как это ни прискорбно, окончена. А Вальке надо продвигаться. Годы не ждут... Не дрейфь, Валёк, мы ещё повоюем. Завтра утречком -я к тебе, и обо всём договоримся. - Маркушин поднёс часы к глазам: - Точнее, уже сегодня».
Поднявшийся ветер сердито шелестел в камыше, будто искал там что и никак не мог найти. Изредка вскрикивала ночная птица. И крик её, эхом отзываясь на пустынной реке, замирал на лугу.
Аркадий Павлович смотрел на погружённые в беспросветную темноту луга и думал: до чего ж не изведана жизнь. Человек, даже с самой безукоризненной репутацией, положением, солидный, как монумент, - в сущности, песчинка перед ветром судьбы. Подхватит, завертит он его и понесёт куда угодно. Что тебя ждёт завтра, что ожидает в дальнейшем? Будущее твоё окутано мраком, и ничего ты в нём не видишь, как не видишь сейчас заречных далей.
Сирена выскочившей из-за поворота электрички заставила его вздрогнуть. Дробно застучали колёса.
Аркадий Павлович почувствовал лёгкое сомнение.
«А так ли? Песчинку, ясно, ветром сдунет. А весомый камешек? Какая буря ему страшна? Так то - камешек. А тебя, песчинку, ищи-свищи, случись что».
Шум пробегающих вагонов тревожно входил в него. Это как на подножке ехать. Хорошо, удержишься, а если сорвёшься? Стоит ли в таком случае рисковать?
Теперь уже с завистью провожал он удаляющиеся огоньки... «В город идёт. И езды-то - всего ничего. Там, на месте, всегда виднее. И проблемы решаются просто, по обстановке. Так зачем же я тогда?..»
Аркадий Павлович облегчённо вздохнул. «Что я, в самом деле, распсиховался? Самая отвратительная черта, когда чем-то недоволен, крыситься на весь свет. От кого я это слышал? Вспомнил (засмеялся) - от своего дорогого шефа».
Маркушин потирал озябшие руки, сам себя успокаивал. «Ну и ладно. Всё утрясётся. А впадать по пустякам в крайности... Григорий всё виноват. Растравил душу, липучка старая. Совесть, совесть... Развёз! Сидеть бы тебе, отец Григорий, дома и нашёптывать на ухо своей маменьке. Надо подсказать Фомичу, пусть отваживает таких гостей. В конце концов, станция институтская, и посторонним на ней делать нечего. Завтра же скажу. Хотя, - и он снова посмотрел на часы, - не завтра. Сегодня».
Аркадий Павлович зевает, торопливо дёргает дверь... В сторожке на ощупь пробирается к раскладушке, с блаженством вытягивается. «Жаль, вечером не пришлось поудить. А утром - какой ещё клёв будет?»
И кажется вдруг ему, что Григорий, прижатый храпящим сторожем к стене, говорит самому себе, ласково глядя на засыпающего Аркадия Павловича: «За друга мается. Чудная у них, учёных, дружба. Непостоянная, с оглядкой. Этот вовсе шалый. Сам не знает, чего ему хочется. Вовремя я на него нажал. А то, грешно и подумать, совсем бы заплутал. А Лёха напрасно корит его. Нельзя любить и уважать людей только по своему подобию. Нельзя».
Маркушин через силу поднимает голову, прислушивается, борясь со сном.
И последнее, что он помнит, глядя сквозь прищуренные веки на тёмный квадрат окна, как в угол рамы набивается всё больше и больше белого пуху, и тонкое стекло тихо дзенькает в непригнанном переплёте.
«Снег мерещится», - обессиленно роняет голову Аркадий Павлович.
Но ему не мерещилось...
Верховой ветер, словно острым лезвием, вспорол тонкую ткань облаков. Земля ликовала под щедрым снегопадом и, всё ещё не веря своему счастью, торопливо примеряла кипенно-белую рубаху.
1981 | 