Наедине с Природой и Охотой

«Ухожу в ночь» - эта фраза имеет для  меня, особе значение   оставляя за спиной огни поселка, приближаясь темным ' волнистым   нагромождениям   леса,   я   двигаюсь навстречу всевозможным  острым ощущениям.  Они  всегда  бывают на охотничьих тропах.

* * *

Под утро перистые облака окутывают луну прозрачным белесым покрывалом и тянут ее вниз в темную сторону неба. Тучки скользят по. потускневшему диску ночного светила. Скользяг медленно, ваг и кажется мне, что от этого рождается тягучий звук. Вместе с ним ветер забегает в овраг мчит извилинах леса, натыкается на колючие кусты, покачивая   ветками,   протянувшимися   к   небу   мертвыми костлявыми руками.

Луна в это время падает все ниже к горизонту зловеще красная, перепоясанная ползущими лентами облаков.

И тут на ее фоне замечаю очертания двух восьмиконечных крестов. Вздрагиваю, останавливаюсь. Мысль сразу чередует все то, что вызывается этим видением: к охотничьей засаде мне не пройти, минуя бугорок. Кресты на его вершине не ночные призраки, а действительность: под ними погребены останки людей, найденные с десяток лет назад в сыпучем песке на берегу котлована. Кем были эти люди? Никто не ответил на этот вопрос. Рыбаки устроили им последнее прибежище в бугре над котлованом, Из металлических труб изготовили кресты. Поставили их на возвышении.

Теперь они своими силуэтами встали между мною и луной. Не обойти их. не свернуть. Или возвращаться почти к окраине поселка и потом подходить к котловану с другой стороны. Это потеря во времени - можно не успеть к утренней зорьке.

Только вперед; тропинка идет прямо к бугру. Мысленно ругаю себя за малодушие и шагаю к крестам.

Своими очертаниями они врезались в красный диск луны. Скользящие по нему белесые облака будто покачивают кресты. Опять останавливаюсь, позади меня в овраге стонет ветер. Постояв с минуту, решительно иду к бугру, под самым его подножием сворачиваю налево, кошу глазами через правое плечо и вижу кресты на фоне посветлевшего неба. Они наклоняются ко мне, Или мне так кажется?

И тут со стороны бугра взрываются трескучие звуки. С каким-то клокотанием.

Рывком поворачиваюсь к крестам. Не удерживаюсь на ногах, то ли от резкого поворота, то ли от того, что они у меня вмиг одубели. Как-то странно приседаю на колено; руки будто набиты ватой, а не мышцами. Чувствую только холодок стали оружия, разом сдернутого с плеча.

Трескучие звуки превращаются в громкое хлопанье крыльев, а клокотание - в птичьи голоса. Два фазана, распустив хвосты, перелетают через кресты и исчезают за бугром.

Прихожу в себя, встаю с колена, мурашки отпускают кожу на спине. Мне кажется, что я становлюсь выше ростом. Нахлобучиваю шапку, ружье вешаю на плечо и по крутому склону бугра поднимаюсь к крестам...

Западный горизонт уже проглотил половину красной луны. Из светлой щели, расколовшей восток, мчатся легкие тучи, быстро взбегают на небосвод, стирая с него поблекшие звезды. Ветер опускается с берега котлована, начинает плюхать серыми волнами по песчаным рамкам залива.

Все это я вижу и слышу, стоя на бугре. Рядом с крестами.

Потом возвращаюсь на тропинку. Там впереди, в темном углу котлована, в густых зарослях камыша ждет меня успокаивающий уют охотничьего шалаша.

Самая лунная

То ли часы меня подвели, то ли, быть может, водитель рейсового автобусика отправился от остановки раньше времени, не знаю, но факт остается, фактом; когда я до нее добрался, «мой» автобус уже пылил вдали по степной дороге.

Что же делать? Возвращаться домой? А как же долгожданная охота на степной реке? Идти пешком?

Ответ на все вопросы напрашивался только один; добраться в охотничьи угодья надо любой ценой. Не хотелось упустить шанс поохотиться на плесах далекой речки, куда, по рассказам охотников, слетаются на зорьках «согни уток». Придется пешком туда топать...

Далековато! Да и дни в середине августа стояли очень жаркие, вон пока до автобусной остановки добрался, взмок, как загнанная лошадь. Но не зря же говорят — охота пуще неволи! Значит, придется шагать по степным тропинкам почти два десятка километров.

Пришла на ум поговорка: «Вперед и с песней!»

Песни, к сожалению, не получилось — от жары и напряжения в горле вскоре пересохло. Ощущение сухости возникало, по-моему, еще и от того, что по всей степи травостой из-за длительной жары превратился в гербарий. Трава не шелестела, как всегда, ласково, убаюкивающе, а шуршала. Вот слово точное! Чувствуете? Ш-ш-ш-ш-ур-ш-ш-ала, ш-ш-ш-ур-ш-шш-ала.

Только в предзакатные часы я все-таки добрался до речки. Правда, когда увидел вдали ее зеленые зигзаги, петляющие в бурых степных просторах, то подумал, что это мираж! Почему? На пятом часу блуждания по степи у меня возникло чувство, будто и головы у меня нет, а на ее месте — котел с огненной булькающей жидкостью.

Скорее всего, меня попросту хватил легкий солнечный удар. Поэтому и не поверил в то, что увидел: в зелень речных берегов. Но это был не мираж, это действительно была степная речка, по руслу которой среди зарослей камыша, куги и чакана медленно проталкивались струи прохладной чуть солоноватой воды.

Этот необычный привкус я почувствовал сразу, как только подбежав к берегу и сбросив на ходу охотничью амуницию, на две-три секунды — не больше, чтобы не заработать менингит! — окунул голову в прохладные недра речки. Потом еще раз, еще. Вода не отпускала, и вскоре я стоял на мелководье в костюме библейского Адама. За свой обнаженный торс можно было не опасаться, кто же мог увидеть меня голышом в этом Богом забытом месте?

После таких водных процедур усталость отступила, будто ч не было бесконечных пяти часов блуждания по степным просторам под лучами горячего августовского солнца. Не случись тогда такое со мной, я бы никогда не поверил, что на закате лета у нашего небесного светила может остаться так много тепла и жгучей силы.

Походив вдоль речного берега туда-сюда, вскоре отыскан плес, подходящий для устройства засады: одна сторона его была открыта, другая — в зарослях камышей, у кромки которых на зыбкой воде покачивались перышки, потерянные дикими утками. Значит, они здесь бывают!

Однако вскоре последствия дальнего степного похода опять дали о себе знать. Голова вновь стала какой-то тяжелой, горячей, в ушах зазвенело, во рту разом пересохло. Поташнивало. Не помогло и частое смачивание головы водой с фуражки, которую я временами окунал в реку. Хотелось лечь, прижаться лбом к чему-нибудь прохладному и забыться.

До вечерней охотничьей зорьки оставалось еще два часа, поэтому я и решил: нарублю камышовую зелень — она была прохладной, сочной! — положу ее под голову и с часок поваляюсь на зеленом «матрасе». Авось полегчает! Так и сделал.

Сперва я не мог понять причины своего пробуждения: то ля меня до самых костей пробрали свежесть я прохлада близкой реки, то ли испугали какие-то голоса, всплески воды за камышовой стеной?

А, кроме того, появилось какое-то смутное удивление: почему-то все вокруг тонуло в синеватом свете глубокой ночи. И эта луна, взобравшаяся в самый зенит неба...

Вот это да— никак, проспал вечернюю зорьку!

Внутренне я себя за это корил не особенно, мол, перегрелся немного, с кем не бывает. Беспокоило другое, что это за голоса, визги, — кажется, женские, — раздающиеся за плотной камышовой стеной, на противоположной стороне плеса?

Первое, что я сделал, это пошарил рукой возле своей лежанки. Фу, слава Богу, ружье с патронташем на месте! Хорошо! С ними мне ничего не страшно.

Следовало также разобраться: эти визги, эти всплески воды на той стороне, что это — галлюцинации, вызванные все тем же солнечным перегревом или... что?

Я осторожно сполз со своей лежанки и на четвереньках прокрался вдоль камышовых зарослей туда, где в их стене имелась брешь. Мне ее показала лунная дорожка, протянувшаяся за камышом по темной спине воды.

Разбивая ее сильными взмахами рук, то и дело отфыркиваясь, в мою сторону плыла женщина. За ней с того берега плеса вошли в воду и поплыли еще три или четыре фигуры.

- Ох, и водичка! Хороша! - - раздался в ночной тишине звонкий девичий голос.

Значит, это девчата здесь купаются?! Но откуда им взяться в степи, да еще ночью?

Опять галлюцинации? Опять, как говорят врачи, остаточные явления дневного солнечного перегрева?

И тут, как бы опровергая мое предположение, за поредевшей стеной камыша в лучах безразличной луны из пеки появилась обнаженная девушка Она остановилась к воде, чуть доходившей ей до колен.

«Русалка?» — ознобом прошла сладостная мысль.

Подумайте сами, ночью, в степи, в десяти шагах от тебя откуда ни возьмись, возникает прелестное создание. Округлые формы ее тела высвечены ярким синеватым лунным светом. Таким ярким, что хорошо виден даже темный бугорок ниже белого живота. И грудь упруго вздрагивает, когда она, встряхивая головой, пушит свои волосы.

— Сюда, девчата, сюда! — позвала она. — Здесь совсем мелко и вода теплая-теплая!

Ее подплывшие подруги тоже выпрямились на мелководье.

Красивые. Изящные. Манящие и таинственные.

Конечно же, то были никакие не русалки, а просто голые девчата. Только откуда они все же взялись, недоумевал я.

Ну, а молодость, она всегда озорная. «Русалочки» начали брызгаться, толкаться, норовя сбить с ног, хватали друг дружку за выпуклые места, иногда принимая уж слишком нескромные позы.

Оторопь и недоумение у меня давно улетучились — появилось вполне объяснимое любопытство. Страсть как хотелось разглядеть их поближе!

Эх, мой бы бинокль сюда! Но он далеко, в рюкзаке у лежанки!

Я было во всю размечтался, как, переведя его окуляры на «близкое», любовался бы этой волнующей кровь женской красотой, как, подломившись подо мной, в реку вдруг рухнула прибрежная кромка земли. Да еще с обвальным бульканьем и всплеском на всю степь!

Девчата на миг замерли, а потом с криками и визгами кинулись прочь с мелководья и поплыли к противоположному берегу. В их голосах угадывался не столько страх, сколько юное озорство.

—  Это водяной за нами подсматривал! — отфыркиваясь, выкрикнула одна из девчонок

—  Он Лидку хотел!.. — уже выбегая на другой берег, отозвалась другая. А что именно хотел водяной, я так и не расслышал.

— Дура, бежим! — это, наверное, выкрикнула та, которую назвали Лидкой. — Там кто-то есть!

Гам, визги, возня, топот босых ног по песчаному берегу — и вскоре на реке и в степи стало так неестественно тихо, как бывает всегда после шума и громких человеческих голосов.

Но такая особенная тишина держится недолго, ведь и сама река живет, и зверье возле нее, и ночные птицы. От всего этого ни днем, ни ночью нет в степи, над водой настоящей

безжизненной тишины. То там, то здесь рождаются шорохи, шуршание, испуганные крики потревоженной кем-то птицы. Вот только черепахи составляют исключение, с берега, с кочек они шлепаются в воду с таким шумом, что иногда кажется, будто не маленькая черепаха бултыхнулась в реку, а громадное чудище.

...Я вернулся в свою засаду, уселся на камышовой лежанке, прислушиваясь, не вернутся ли на речку бойкие девчата. Познабливало, то ли от речной сырости, то ли напомнила о себе «солнечная болячка». Но, скорее всего, это кровь моя медленно остывала, мгновенно вскипев от сказочного зрелища на ночной реке. Нечасто такое случается. — а со мною и вообще приключилось впервые.

Чтобы не уснуть и не проспать теперь уж утреннюю зорьку, я больше не ложился, хотя несколько раз совсем уже готов был растянуться на своей лежанке.

...Должен сказать, охотничья молва на сей раз не обманула: как только небо с восточной стороны чуть посветлело, над моей засадой с характерным свистом пронеслась — я даже не успел вскинуть ружье — первая стайка уток.

Второй косяк прошел сперва стороной, но, резко свернув, промчапся прямо надо мной. Пришлось дуплетить в угон. Две утки замертво плюхнулись на мелководье — на то самое место, где ночью резвились голенькие купальщицы.

Вскоре все повторилось, однако по мере того как становилось все светлее, утиные стаи, подлетая к плесу, вдруг резко отворачивали в сторону. Меня, что ли, заметили?

Приходилось стрелять на дальнюю дистанцию, а это не всегда приносит удачу.

Собрав на мелководье битую дичь, я обошел плес и, найдя брод, пешком перебрался на противоположный берег. И только тут понял причину беспокойства и испуга подлетавших утиных стай: на ветках низкорослой вербы, окаймлявшей плес, колыхались на легком ветерке, несколько самых интимных предметов дамского туалета.

Сперва я решил оставить их на своих местах, но, отойдя на сотню шагов вглубь степи, вернулся и собрал с веток невесомые лоскутки. Для чего? Просто для того, чтобы они больше не пугали подлетающие стайки птиц? Кто бы знал! Во всяком случае, они воскрешали во мне волнующие воспоминания о влажных тугих телах степных «русалок».

Я даже прикинул, кому из них могла принадлежать та или иная вещица. При этом боязливо оглядывался, а вдруг кто-то подсматривает и за мной?

Но вокруг — никого. Только песчаные степные бугры, обросшие у подножий хилым кустарником. Правда, вдали виднелась зеленоватая щетина лесополосы, но она была слишком далеко — оттуда ни меня, ни моих «трофеев», конечно, не разглядеть.

Прикидывая так это или не так, я заметил, что на фоне лесополосы вьется к небу едва различимая струйка дыма. Неужели костер? Но кто же станет жечь костры в степи солнечным днем? Охотники, как и я? Вряд ли. Тогда пожар?

Не похоже...

Чтобы разобраться, в чем дело, я двинулся в сторону леса — с бугра на бугор, обходя особенно высокие и крутые. Две-три стайки куропаток взлетели у меня почти из-под самых ног, напутав внезапным громким хлопаньем крыльев и тревожными криками.

Но я по ним не стрелял, на моих поясных удавках уже болталось с десяток битых уток. Куда ж еще куропаток подвесить? День вон какой жаркий разгорается — еще, глядишь, начнут мои охотничьи трофеи дурно попахивать.

И вдруг, какая удача! За одним из высоких холмов, в широком овраге показался полевой стан. Домик, рядом большой навес, кухня — тоже под навесом, печка. Именно из ее высокой трубы и исторгалась та струйка дыма, которую я завидел с речного берега. Вот кому, мелькнула мысль, я предложу большую часть своих трофеев!

У кухонной плиты, на которой высились три большие кастрюли, хлопотала пожилая женщина. На голове косынка. Платье с кроткими рукавами, поверх которого повязан фартук с большим карманом спереди.

Мое появление ее не только не испугало (а могло бы, как-никак, «мужик с ружьем»), а даже обрадовало. Или мне так показалось?

В общем, через несколько минут мы в четыре руки ощипывали упитанных диких уток. Скажу откровенно, занятие это не очень-то приятное!

Моя новая знакомая оказалась не слишком разговорчивой и любопытной. Поинтересовалась лишь, где и когда я настрелял уток — может, опасалась, так ли уж они свежи. Сказала:

—   Вот мои девчата обрадуются, а то все свинина да свинина! Надоела она им!

Девчата? А не те ли ночные купальщицы?

— Какие девчата? — осторожно спросил я у поварихи.

—  Да те, что там, в лесополосе работают, — махнула она рукой  в  сторону  зеленой  щетины.  — Сушняк  собирают, больные деревья срубают. А я их кормлю, — с улыбкой добавила она. — и с Петром. трактористом, охраняю

«Плохо охраняете, — чуть не вырвалось у меня, — раз они у вас ночью на дальнюю речку бегают». Но вовремя прикусил язык и почти равнодушно поинтересовался:

— И много их у вас?

— Двенадцать!

Значит, не все ночью на речку отлучались. А может, и не они вовсе, не с этого полевого стана.

Ловко и быстро управившись с утиными тушками — часть их попала в большую кастрюлю, а другая — на обширную сковороду, — моя новая знакомая, женщина, как я уже сказал, не очень-то разговорчивая, просто, наверное, для приличия  поинтересовалась:

— Откуда на нашу речку забрел?

Узнав, что из города, да еще пешком, повариха начала, как мне показалось, допытываться, где именно я был прошлой ночью.

Начала издалека:

— Уток много?

Вместо ответа я кивнул сперва на кастрюлю, полную утиных потрохов, потом на сковородку с подрумянивавшимися тушками и, наконец, на болтавшуюся на сквозняке под навесом удавку, обхватившую головы еще трех крякв.

Это за вечер и за утро? - - продолжила свой «допрос» повариха.

- Только за утро, а вечер проспал — перегрелся в пути.

— А спал, небось, на берегу речки?

Вся ее хитрость была как на ладони, и я пошел, как говорится, ва-банк:

—  Вели бы! Разве же выспишься, когда кругом русалки под луной плещутся?!

— Так я и знала! — повариха чуть улыбнулась, но тут же посуровела.   —   Вот  ведь   бесстыжие!   И   купались,   поди, голышом?

Теперь уже я улыбнулся и вместо ответа снял с гвоздя свой рюкзак и достал найденное на вербных ветвях бельишко.

—  Дай-ка, дай-ка мне, — потребовала повариха. — Будет им на «десерт» — вместо компота!

Она еще долго бурчала себе под нос что-то о бесстыдстве девчат, о том, что, не дай Бог, нарвутся ночью на реке на лихих людей, и так далее и тому подобное...

Когда солнце добралось до зенита, она вновь вспомнила обо мне.

— Вон на столбе железяка висит, а рядом молоток. Ударь им раз десять по железяке. Время обедать!

Гонгом служил болтавшийся на цепи ржавый лемех от плуга. Я ударил по нему молотком.

— Сильней бей! — крикнула повариха. — Не то они там в лесу не услышат.

Уж я постарался! Женщина махнула мне рукой, дескать, хватит и пошла к полкам под большим навесом за посудой. Быстро накрыла длинный дочиста выскобленный деревянный стол.

Когда к обеду все было приготовлено, повариха присела на скамейку неподалеку от печки.

— Ты смотри, о речке ни слова! Я пообешал.

Вскоре издали донеслись татахающие звуки тракторного двигателя. Они то усиливались, трактор, наверное, выползай на бугор, то слабели, машина опускапась в глубокую балку, но, тем не менее, звучали все ближе и ближе.

И вот, наконец, колесный трактор вырулил прямиком к полевому стану. На прицепе у него вихляла тележка с низкими бортами. А там, на сене, лежали и сидели девчата — в косынках, загорелые, веселые.

Тракторист лихо подкатил к навесу — туда, где на столбиках висели рукомойники. Девчата пестрой стайкой посыпались из тележки и минуту спустя уже шумно умывались.

Тракторист приблизился к плите, смешно потянул воздух курносым веснушчатым носом и, кивнув на кастрюлю, задал риторический вопрос:

— Дичь?

Второй вопрос был адресован мне:

— Утром стрелял? На речке?

— Ага!

—  Молодец! — одобрил он и показал на висевшее на столбе ружье: — Тулка?

Я кивнул, а тракторист, имея, наверное, в виду изобилие уток на реке, развел руки так, будто собирался обхватить их

всех:  — Их там — уйма!

Повариха тем временем разливала по тарелкам «шулюм», как она назвала суп с утиными потрошками.

Странно, но если большинство девчат то и дело посматривали на меня с любопытством, то пятеро или шестеро словно вовсе не обратили внимания на мое появление на полевом стане. А ведь сразу же видно, не свой — бродские сапоги, охотничье снаряжение. Да и откуда еще взяться дичи?

Вскоре я понял, что тем пятерым или шестерым мое появление было явно не по душе. Догадались, видать, что никакой не померещившийся водяной, а самый что ни на есть реальный охотник спугнул их ночью на пустынном плесе. Не дал всласть поплескаться в чем мать родила, никого не стесняясь, покрасоваться перед подружками своими статями, рассмотреть их при голубоватом свете луны и убедиться, что сами ничем не хуже.

Опротивела им, конечно, грубая рабочая одежка, в которую они упрятаны день-деньской. И потому здесь, на речке, в потемках — все с себя поскорее долой! А может, для девчат такое купание — нечто вроде особого ритуала, дающего возможность во всю силу почувствовать свою женскую прелесть.

А что они в своих шаловливых игрищах на мелководье позволяли себе смутившие меня непристойность поз и озорство поступков, то и это понятно: девушки молодые, сильные — не иначе, им мерещилось, что не подружкина рука, а крепкая мужская прижимает их к себе, пробираясь к тем сокровенным местечкам на теле, от прикосновения к которым вспыхивает удушливый огонь.

Как было славно — и тут на тебе, так не вовремя помешали! Трудно ли догадаться, какая их с прошлой ночи грызла досада? Но в открытую возмутиться по поводу моего присутствия на полевом стане они не могли, вот и делали вид, что не видят в упор.

А может, я ошибаюсь, и дело совсем в другом...

Когда в тарелках ничего не осталось не только от первого блюда, но также и от второго, тетя Марина, как девчата называли повариху, став во главе стола, строго спросила:

—  Ну что, опять ночью на речку бегали?

Я ждал хоть какой-то реакции — в конце-концов, девушки взрослые, самостоятельные. Скажут, мол. ну и бегали, а кому какое до этого дело. Но вопрос повис в воздухе безответно.

—  Я вас спрашиваю, на речку бегали?! — еще строже повторила Марина и прибавила: — Голышом купались?

Девчонки вновь и ухом не повели, только тракторист расплылся в сальной улыбке. Тогда тетя Марина, словно фокусник в цирке, стала вытаскивать из большого кармана на фартуке одну за другой найденные мною утром на реке вешички.

Девчата, ничуть не смущаясь меня, переглянулись, по признаваться в ночном похождении никто не спешил, уткнув головы в пустые тарелки.

—  Ладно, вечером разберемся! — вздохнула повариха, видя, что строгостью девчат не пронять. А может, поняв, что не самое лучшее дело разбираться в девичьих проделках при постороннем.

Зато     тракторист,     утеревшись     пестрой     салфеткой, заулыбался во весь рот.

—  Надо бы и мне с девчатами ночью на речку как-нибудь сбегать,    без    порток    искупнуться!    —    подмигнул    он заблестевшими глазками.

Сидевшая   рядом   с   ним   пухленькая   девчонка,   едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, заботливо остерегла:

—  Тебе туда нельзя, Петенька — рак может откусить! Парень опешил, попытался что-то сказать, но его опередила другая, языкастая:

— Да у него и откусывать-то нечего!

— А ты откуда знаешь?! — навалилась большой грудью на кромку стола пухленькая.

И тут девчат прорвано. Вновь, как давеча на реке, поднялись смех, визг, веселый гвалт. Тетя Марина безуспешно пыталась их угомонить, совестила, но ее не слушали — знай изгалялись над незадачливым трактористом.

А тот ерепенился:

—  Пошли в кушири, — норовил он ухватить за лямку сарафана языкастую, — я лично тебе покажу!

Но та с деланным разочарованием покривилась:

— Только-то и всего?!

И вновь — взрыв безудержного хохота.

Присмотревшись попристальней к этой излишне, по-моему, бойкой девушке, я вдруг подумал: кажись ведь, это она, приплыв ночью первой на речное мелководье, затеяла непристойную возню с подружками, пристроившись сзади, норовила пощупать их за самые интимные места.

Пухленькая перехватила мой взгляд, но не смутилась — это я, неожиданно застыдившись, отвел глаза в сторону...

—  Вези ты их, ради Бога, на работу, а то девки совсем оборзели! — велела, чуть успокоив расходившихся девушек, повариха   Марина  трактористу.  —  Кстати,   и  человека, — кивнула она на меня, — до  поселка подбросишь,  а там вечером городской автобус проходит.

—  А может у нас останешься? — спросила она меня, следом. — Утром разбужу пораньше — я встаю в три часа, — сбегаешь на речку за новыми утками, а то мы почти все твои съели.

Я чуть было не согласился, но вовремя вспомнил, мне же завтра идти на работу.

— Спасибо, но я лучше поеду.

Сверкая    голыми    ляжками,    девчата    забирались     в прицепную тележку.

—  Лена! Лида! — окликнула повариха. — Останьтесь-ка, надо посуду помыть, да и в спальне прибрать.

Пухленькая и языкастая беспрекословно выпрыгнули обратно.

Ну, конечно же, языкастая — Лида. Та самая, что ближе всех стояла ко мне на мелководье, освещенная, как русалка, таинственным лунным светом. Такая же высокая грудь, да и вся упругая, сбитая. Точно — она!

Мои размышления прервал тракторист:

— Ты едешь или остаешься?

— Еду, еду!

Я пошел под навес, снял с гвоздя охотничье снаряжение и попрощался с поварихой. Та спохватилась:

—   Нас   накормил,   а   сам-то   так   ничего   и   не   поел! Подцепила вилкой со сковороды две утиных ножки, бросила в полиэтиленовый пакет, спросила:

- А хлеб у тебя есть?

-  Есть! И чай в термосе остался. По дороге и поем. До свидания!

Трактор уже грохотал, парнишка подгонял:

— Поехали, поехали!

Я взобрался в кабину. Тракторист рванул с места. Девчонки в прицепе повалились на спины завизжали Трактор осилил бугор и стал, притормаживая, спускаться в овраг. Я оглянулся, полевого стана уже не было видно — только струйка дыма из печи свечой уходила в небо.

Пока я управлялся с утиными ножками, тракторист, пытаясь перекричать грохот двигателя, объяснял:

—  Смотри, видишь те кусты? Там всегда прячется уйма куропаток!

Изобилие он, похоже, мог обозначать одним лишь словом — «уйма».

— А вон там — зайцы водятся!

Я сразу понял, что мой собеседник далеко не охотник.

Ведь те-то знают, что ни птицы, ни звери в одном месте не «водятся» — бегают, летают туда-сюда.

Подъехали к лесу. На опушке громоздились вороха сухих веток, стволы срубленных деревьев. Рядом стояли два-три стожка сена.

Тракторист вылез из кабины. Я — следом, сидеть в кабине трактора неудобно, и хотелось поразмяться. Парень стал отцеплять тележку.

— Скоро поедем, я тебя до поселка подброшу. Девчата, сняв с нижних веток развешанные куртки и фартуки, на ходу надевали их и уходили в лес. Некоторые доставали из стога сена припрятанные топоры.

Я посмотрел им вслед и мысленно попрощался: «До свидания, русалки! Увидимся ли еще когда?»

Тракторист, словно прочитав мои мысли, предложил: — Приезжай ближе к поздней осени. Утвы будет еще больше. Просто уйма!

* * *

В том году на степную «русалочью» речку (видите, как я ее назвал — не «утиная», а «русалочья»!) вновь поехать не удалось. Дела. Обстоятельства.

Но через год я решил повторить приключение. Даже в мелочах: отправился на «русалочью» речку пешком. Но день выдался прохладным, пасмурным. И такое бывает в августе!

Шагалось легко. Мне даже показалось, что до речки я добрался намного быстрее, чем в прошлом году. Нашел и тот самый плес. Все было, как прежде. Но ближе к вечеру начал моросить мелкий дождик — хорошо, что захватил с собой палатку-одноместку. Цвет ее здорово подходил к зелени камышей. Ими я обложил палатку сверху, сам надел пятнистый плащ и засел в зарослях.

Уток была, как сказал бы тот тракторист, «уйма». Почти непуганые, они налетали на речные плесы небольшими стайками. Норма отстрела была выполнена мною уже через час.

Накрап усиливался, пришлось спрятаться в уютной палатке. Дождь по ней не барабанил, а как-то убаюкивающе шелестел. Но спать я и не думал, хотя вполне понимал, что в такую промозглую ночь «русалки» тут не должны появиться. Но... вдруг?

Вместо них уже почти в полной темноте на плес опустилась большая стая уток. Негромко покрякивая, они решали свои утиные проблемы, иногда срываясь на крик, хлопали крыльями, шекотили клювами речную ряску. Я понял, если кто-либо ночью придет на плес, то он непременно потревожит уток, и я об этом узнаю. Так что можно спать!

Никто не пришел. К утру дождь прекратился, только по узким камышовым листьям сбегали книзу серебристые капли. Прилетел шалун-ветерок, брызнул на меня оставшимися на камышах водяными жемчужинами и затих.

Забрав с мелководья пару битых под утро птиц, я перебрался на ту сторону речки. На ветках низкорослой вербы ничего! Ориентируясь по прошлогодним приметам, я зашагал в сторону далекого леса.

Через час вышел прямо к полевому стану Никого! На входной двери домика висел большой ржавый замок. Стекло в одном из окон было разбито. Угол печки обвалился, рядом валялось несколько рыжих огнеупорных кирпичей. Высокая железная груба над кухонной плитой, видимо, поржавела и как бы переломилась пополам. И— никого!

Я посидел несколько минут на скамейке под навесом, подкрепился нехитрым охотничьим завтраком и пошел дальше — к видневшемуся на горизонте лесу. И хотя был почти уверен — да что там, знал, что никого не встречу и там! — но шел к нему.

Может быть, потому что запомнил, как только обогнешь лес с дальней стороны, выйдешь к поселку. А там есть автобусная остановка.

...Годы бегут. И часто думается, а была ли вообще та моя встреча со степными «русалками»?

Может быть, со мной тогда случился не слабый, а очень сильный солнечный удар?

Была та встреча, была! Ведь откуда же еще могло прийти мне на ум такое определение — «степные русалки»?!

Тишина

Охотничье утро началось как обычно: грохот будильника, яркий свет на кухне - глухая темень за окнами, шипение чайника на плите, кружок колбасы на ломтике хлеба. Потом -мои гулкие шаги в темном коридоре. Уже много раз мне доводилось еще затемно подходить к лесу над Доном. И как бы не было тихо вокруг, все равно на каждом дереве хотя бы один листочек, но чуть-чуть трепетал. Был он у нею сторожевым что ли, и отзывался даже на едва уловимый вздох реки.

В то раннее утро все было иначе: лес возник передо мной внезапно, темной и молчаливой стеной. Стало мне даже жутко - нигде ни звука, ни шороха. Тряхнул головой - может я оглох? Казалось, будто все деревья, кусты, листья, тропинка, камыши под обрывом залиты застывшей густой смолой. Выручало только го, что эти мест были мне хорошо знакомы.

По обеим сторонам донского залива улегся лес. Водная гладь то отходила в густые камышовые заросли, то выбиралась на середину широких плесов. Вдоль берегов, у самой кромки, выстроилось высокое камышовое войско.

В одном месте деревья на этом берегу расступились, образуя нечто вроде коридора, ведущего туда дальше, на поля. Утки, прилетая с кормежки или улетая на нее, пользовались этим «выходом» и «входом»; здесь я и устроил свою засаду. Гут стало еще темней, но у меня была уверенность, что дичь прячется где-то рядом в камышовых зарослях. Надо затаиться и ждать...

Мне не было видно, когда заря набросила едва заметный алый налет на далекий горизонт. Близкий рассвет я почувствовал по резкому и прохладному рывку ветра. Он разом снял оцепенение с камышей, с воды, прогнал тишину. Где-то пискнула неведомая птаха, а чуть спустя, в камышах, закрякала утка. Вот и все! Охота начинается!

Верхушки близстоящих деревьев посветлели с восточной стороны. Утка в камышовой чащобе еще раз закрякала и с тихим всплеском, где-то не так далеко, снялась с воды. Я знал, что полетит она сейчас сюда и промчится на поля через этот лесной коридор.

Она появилась над плесом внезапно. Большая, темная. Постепенно набирая высоту, ее силуэт приближался ко мне. И когда утка пересекла невидимую линию утра и ночи, крылья и брюшко у нее снизу окрасились розовым цветом.

К первую зоревую птицу я никогда не стреляю...