Глава первая. Младший сын.

Есть такая улица в станице Романовской. Испокон веку жили там Соловьёвы. В начале двадцатого века в небольшом доме обитали дед с бабкой, да Николай, их сын, с женой Марфой, четверо их взрослых сыновей и три дочери. Казаки как на подбор: рослые, статные, широкоплечие.. Черноволосые да голубоглазые, чубы волной –

так и рвутся из-под фуражки, не удержать. Одно слово - сердечная заноза для многих юных казачек. Рассказывали в станице, что отец Николая мог поднять мельничный жёрнов да передвинуть на угол усадьбы. А когда, случалось, в распутицу быки застревали в непролазной грязи, отец слезал с телеги и вытаскивал и быков, и телегу без посторонней помощи. В зимние дни в степь не выезжали, но работы хватало — к весне готовились загодя, умело справлялись в плетяном трёхстенном сарае с ремонтом плугов да сеялок, мелкого инвентаря, ловко шорничали. Сродникам да соседям в помощи не отказывали.

Первенец Николая был женат и вёл своё хозяйство самостоятельно. Двое других женаты тоже, но от отца не отделялись, отчасти потому, что средств на строительство своих куреней не было, отчасти потому, что вместе вести хозяйство сподручнее.

Сыновья надеялись со временем отойти от отцовского двора, а пока все мирно уживались в одном доме с родителями. Казаки работали в поле, бабы вели домашнее хозяйство, успевая и детей растить, и дом обихаживать, и с хозяйством управляться.

Женщины в роду Соловьёвых были под стать мужчинам. Красивые, строгие, скромные .В станичной школе выделялись успехами в учёбе. Братьев надо было подгонять хворостиной - те норовили больше в степи, с конями да быками возиться, чем за книжкой сидеть. С раннего детства девочек учили рукоделию: все умели шить, вышивать. Шали пуховые вязали мелкоузорчатые, легкие да пушистые. Даже обычные карпетки умудрялись так изукрасить, что жаль носить, хоть на наугольник клади да любуйся. С выдумкой работали. Одежду, обувь справляли добротную. В холода у мужчин были овчинные шубы, женщинам справляли красивые донские. Достаток семейный добывался общим трудом, за дочерьми давали хорошее приданое. В девках долго никто из них не засиживался. А голосистые!.. Как заиграют песню — на всю станицу слышно. Если приходили на посиделки — значит, вечёрка удалась!

Дочери к этому времени были определены. Матрёна жила в Ростове, окончила там гимназию, вышла замуж. Средняя тоже была замужем за приказчиком Граней в лавке местного торговца. Младшая сестра, Маруся, окончив станичную школу, просила родителей отпустить её в Ростов, чтобы продолжить образование. Вместе с подружкой отправились они на небольшом колёсном пароходике в Ростов, нашли добрую женщину из бывших станичных, которая согласилась пустить их на квартиру, узнали в гимназии, когда начнутся занятия. Счастливые, вернулись домой, мечтая о том времени, когда выучатся и смогут получить хорошую профессию. Было это в июне 1914 года. В августе все мечты рухнули. Старшие братья ушли на войну, женщинам пришлось всю работу и в степи, и дома ворочать самим, как это всегда было у казаков. Поэтому никуда Марусю не отпустили, работница всё-таки, хоть и подросток ещё. Да и денег на учёбу второй дочери в семье не было, справа казачья много средств потребовала. Сильно горевала Маруся, понимая, что и ей такая судьба, как всем женщинам станицы: замужество и тяжёлая крестьянская работа. Прошло несколько лет, и ушла Маруся в новую семью, вышла замуж за молодого небогатого казака, вернувшегося с Гражданской.

К 1929 году с родителями жили только женатые, Андрей да Дмитрий.. Младший, Иван, жил в Таганроге, работал на большом заводе, получил там специальность слесаря-инструментальщика. Очень ему нравились его городская жизнь и работа. Оказался он сообразительным малым, пригодилась и привычка к труду: после работы, ночами, заучивал то, что днём узнавал на занятиях. В книжном магазине покупал книги по металлообработке. Не всё в них было ему понятно, поэтому обращался за разъяснениями к мастерам и инженерам. Те всегда помогали разобраться и советовали поступать на рабфак, чтобы потом продолжить учёбу в институте. Видели, что он проникал в самую суть науки о металлах. Повезло и с учителями, один из них был выпускником Михайловской академии в Санкт-Петербурге. Немолодой инженер был влюблён в своё дело и старался передать ученикам свою преданность науке. (В тридцать седьмом году его как врага народа арестовали, и больше о нём никто ничего не слышал. Обвиняли его в приверженности буржуазной науке — он отказывался от ускоренных методов обработки металлов, которые в результате давали низкое качество изделий; за это его обвинили ещё и в саботаже).

Сначала Иван боялся лишнее слово сказать, в семье строго учили почитать старших. Но увидел доброе расположение инженера, и перестал стесняться, когда хотелось вызнать, почему так, а не иначе надо обращаться с металлом, почему он меняет свои качества. На многие наивные «почему» получал он обстоятельные ответы и навсегда запоминал их. Никогда инженер не высмеивал Иваново незнание, но и готовых ответов сразу не давал, постепенно подводил молодого рабочего к самостоятельному выводу: «Запоминается лучше».

В свободное время Иван с друзьями любили рыбачить. Улов всегда был. Рыбы в те времена в низовьях Дона и в Азовском море было много. С несложной снастью, удочкой такого чебака можно было подцепить! Словчись только вытащить его на берег, такой здоровущий, чертяка! Больше другой рыбы любил Иван сулу. Ну, тут нужна особая сноровка, да и снасть с блесной требовались. А смешные бычки напоминали детство, когда выдавал отец по счёту своим мальцам крючки. Известно, зазеваешься, не управишься вовремя с удилищем — пропал твой крючок, утащит его бычок в камни, присосётся там намертво; леску порвёшь, а не вытащишь крючок, и всё — опять иди просить новый. А в станичной лавке снасти дороги. Зато когда научился ловить, приносил этих самых бычков (вот ведь как точно названа маленькая рыбёшка- «бычок», сколько в ней силы и упрямства!) полную кошёлку, прикрытую крапивой.

Вечеряли летом в 6 дворе, под шелковицей-тютиной, на всю семью хватало. Хвалили младшенького за добрый ужин. Но, чтоб нос не задирал, могли заодно и над грешками посмеяться. Молчаливые в обычное время, сосредоточенные на работе, вечером братья и сестры весело перекидывались колючими словечками.

- А признайся, Ваня, для чего ты под стреху капкан приладил?

- Сороку хотел поймать.

- Ха, а поймал кота!

- Надо было записку оставить, для кого западня!

- Дык он жа писать не умеет!

- И сорока с котом — читать!

Под конец вечери заведут грустную песню про казака. Слушает Ваня слова песни « а жена его- сабля вострая, поженила его пуля быстрая», и слёзы навёртываются на глаза. Отвернётся от стола, а братья уже «Грушечку» завели, а там и «Пчёлочка златая» зажуржит, развеселит душу.

Теперь Иван был вроде и далеко от родных, но в то же время как будто рядом, и Дон здесь недалеко, и гутарят по-казачьи. Уже и девушку себе высмотрел, тут же, на заводе. Пока, правда, побаивался серьёзно повести разговор, гуляли несколько раз в городском парке...Для этого костюм себе справил (откладывал с каждой получки), сфотографировался в нём, послал родителям карточку.

Но тут пришла беда. Иван слышал об организации первых колхозов в станицах, о начавшейся коллективизации, о раскулачивании. У мироедов отбирали имущество, нажитое нечестным трудом за счёт наёмных работников, и отправляли на перевоспитание, чтобы они сами зарабатывали себе на хлеб. За семью отца он был спокоен: уж кого, как не их, считать простыми тружениками, с утра до ночи, с ранней весны до поздней осени — в поле, и зимой без дела не сидят. Работают до седьмого поту, так, что в гору глянуть некогда. Но сосед по общежитию, недавно вернувшийся из станицы, привёз страшное известие: всю семью Соловьёвых арестовали, увезли неизвестно куда, дом и имущество отобрали. Разрешили взять с собой овчинные шубы (сначала их отобрали в комбед, но потом вернули - морозы в тот год сильные стояли) да женщинам - две шубы донские, крытые сукном, на лисьем меху, оставили. Задумался Иван... Надоумил его друг послать запросы в известное учреждение. Не скоро, но получил-таки ответ, что Соловьёвы находятся на Северном Урале, в посёлке Чёрный Яр.

Попросил Иван в заводской библиотеке карту Урала, долго искал на ней нужное название, но так и не смог найти. Уже потом, когда сам оказался в посёлке, понял, почему так случилось: посёлок построили зимой тридцатого года, поэтому его и не было на карте. Оказывается, спецпереселенцев выгрузили из вагонов прямо в снег вместе со стариками и малыми детьми, дали несколько пил и приказали валить деревья и строить землянки.

Новости распространялись в те годы не так быстро, как сейчас. На заводе никто не знал, что его родня - кулаки, одностаничника он просил помалкивать. Весной тридцатого года Иван получил направление на рабфак в город Ленинград. Обрадовался он несказанно: невероятно, казалось ему, что учиться он будет в институте, в котором работал великий учёный с мировым именем - Чернов, о котором ему рассказывал заводской инженер. Ещё приятная новость - не только Иван получил направление в ленинградский институт. Его подружка, работавшая в заводской лаборатории, аккуратная, красивая девушка, своим старанием в работе тоже заслужила такую награду. Но тут как студёным ветром дохнуло на Ивана: как быть, ведь он решил помогать своим родителям, посылая им часть своей зарплаты. А рабфаковской стипендии не хватит. Горькие мысли роились в его голове, хотелось учиться и хотелось помогать родителям, иначе, без его помощи, они просто помрут, как умерли от голода вскоре после приезда на Урал его дед и бабушка, маленький ребёнок среднего брата... Решил сказать на работе, что едет по направлению, а сам поедет искать свою семью. Так и сделал.

Долго добирался Иван до посёлка с печальным названием Чёрный Яр: и поездом, и на телеге, и пешком. Когда, наконец, добрался, увидел с высокого увала новое место жительства казачьей семьи, и сердце его невольно сжалось. У подножья каменистой осыпи неровными рядами расположились землянки. На улицах не было видно никого, кроме малых ребятишек, как-то странно, не по-детски замедленно двигающихся. Когда подошёл поближе, малыши даже не повернулись в его сторону, хотя не могли не слышать его шагов. Удивился Иван. Обычно, если в станице появлялся новый человек, ребятишки провожали его до двора, показывая дорогу, отгоняя собак, расспрашивая по пути вновь прибывшего. Потом он понял: дети от голода настолько ослабли, что ничем не интересовались, у них просто не было сил думать о чём-то другом, кроме еды. Всё время они с отупелым видом сидели и ждали, когда их позовут обедать...больше ни о чём не думалось, ничто не интересовало.

Встреча с любимыми отцом и матерью была и радостной, и тяжкой одновременно. Рад был видеть их живыми, но как же они худы, с желтыми нездоровыми лицами. И как нищенски одеты! Отец рассказал, как недружелюбно встретили их зимой жители соседнего села. Продуктов не было никаких, кроме муки да соли. Печей не было, хлеб испечь не в чем. Отправились в село за горой. Попросили в обмен на муку дать хлеба и для детей молока.

- Ага, кулачьё! Морили голодом работников, теперь сами попробуйте батрацкой еды. Не дадим ничего, идите отсюда. Ишь, кровопийцы, просят, чтоб их пожалели!

А весной и среди местных «нашлось» немало «кулаков». Пришла разнарядка, чтобы от села представили столько-то кулацких семей, и пришлось комбеду ночь не спать, решать, кого записать в кулаки: все крестьяне «тянут» на «бедноту», даже в середняки некого определить. А тут на тебе -подавай кулаков, и всё тут. Против решения партии не попрёшь! К утру кое-как определили, кого причислить к кулацкому классу, переругавшись друг с дружкой чуть не до драки: каждый, определённый в «кулаки», кому-либо из комитета бедноты доводился не сватом, так кумом. Увезли вооружённые люди новоиспечённых кулаков неизвестно куда, и больше о них ничего не было слышно . Имущество же частично разобрали соседи, скот согнали в один двор, и теперь это называется «колхоз». Пришла пора косить, а колхозники не спешат. Трава перестояла уже, а те всё решают, кому чем заняться.

Долго рассказывал отец. Весной казаки стали раскорчёвывать в долине участки и сеять пшеницу, которую выменяли на шубу. Женщины занялись огородами. Весна в Чёрный Яр приходит поздно, снег долго не сходил с берегов реки, но как только растаял, стали готовить грядки, подсмотрев, как это делают местные жители. Всё у них наоборот. Одно слово - чалдоны! Но пришлось заводить огород по-новому: на Дону грядку и грядкой не называли, да и на грядку она не похожа. Делали круглое углубление в земле, чтобы в жару при поливе вода не растекалась, и сеяли в лунки огурцы, высаживали рассаду капусты да помидоров. Здесь же приходилось делать высокие насыпи, чтобы земля прогревалась под нежарким северным солнышком, которое чаще за тучами прячется, чем на небушке чистом красуется. Как на грех, в тридцатом году была на Урале страшная засуха. К весне совсем отощали, с нетерпением ждали лета. Надеялись, будут грибы да ягоды приварком, а пришло сухое лето, даже мухоморов и тех надо было поискать. Варили в шести водах - тогда только можно их есть. Ягод не было вовсе. Трава, правда, всё равно вымахала по пояс, да взять её трудно - на болотах не так просто косить, а вывезти и вовсе не знаешь, как и на чём. Но казаки не сдавались: косили с утра до поздней ночи, благо на севере ночи светлые. Потом сушили, спасали от дождя, жили при сене: дождь пройдёт — скорей ворошить-переворачивать. Местные удивлялись, как вывезете сено с болот? Вывезли! Да так, что местные только рты раскрыли. Они привыкли вывозить сено волокушами. Сделают из прутьев плетёнку, нагрузят на неё малую толику - и тащит потихоньку лошадка, проваливаясь неглубоко в болото.. Казаки сделали по-своему: навершили воз до небес, проложили гати, и по ним аккуратненько выехали на сухую землю, а там пошло-поехало, как на родном Дону, да в зависть местным, с песнею!

Казачки тоже удивляли местное население своей двужильностью, и огороды их были - загляденье. Собственно, огородов у местных почитай что, не было, так, побросают семена в землю.,. А она «не родит», проклятая. Казачки же вырастили в первый год такую редиску, какую тут отродясь не видели. И кукурузу вырастили, и огурцы, даже тыкву, про лук да капусту и не говори...Правда, семян собрать не удалось: утренники уже в начале августа бывают, а потом хоть и пробьются тёплые денёчки, да пользы от них погибшим от мороза растениям никакой. Так что овощи ели недозрелыми, а кабаки даже тыквой не пахли, правда, большими выросли, но не сладкими и бледно-желтыми внутри.

Всю светлую северную ночь расспрашивал отец Ивана о работе на заводе, похвалил за отличие, за направление на учёбу. Когда же Иван сказал, что хочет остаться с родителями и братьями, отец сурово сдвинул густые чёрные брови, надолго задумался и, наконец, сказал:

- Поезжай, Ваня, на учёбу. Не будем брать грех на душу, хватит, что Марусе отказали, не дали девке выучиться. Учись, сынок, а мы тут как-нибудь...Бог даст, не пропадём. Чего тебе,   безвинному, судьбу ломать... Сколько ни уговаривал Иван отца-мать, братьев, все в один голос убеждали его вернуться. Им-то ведь не уехать, даже захоти, а он - вольный казак!

Пошёл Иван в поселковый Совет за паспортом, который у него в первый день отобрали, а там ему и говорят:

- Паспорт мы тебе отдать не имеем права, так как ты - член семьи раскулаченных, выезд тебе запрещён.

Отец с сыном пытались объяснить, что Иван давно жил в городе, был рабочим, в ведении отцовского хозяйства участия не принимал - никто их слушать не захотел. Есть приказ, надо его выполнять. Попал Иван меж шестерёнками жестокой, бездушной машины и понял, что так просто она его из своих холодных когтей не выпустит.

Вернулись домой смурные. Узнав причину, братья забеспокоились. На семейном совете было решено: Ивану надо бежать. Вернётся на завод, скажет, что в дороге его обокрали, пропал и паспорт -поверят, такие случаи нередки. Получит новый документ и отправится на учёбу.

Бежать можно было только рекой. На дороге часто бывали облавы, подстерегали беглецов, и тогда уже точно — тюрьма, если не убьют, чтобы не валандаться с пойманным. Вози его в район, а уральские лесные вёрсты много длиннее российских! Следи, чтоб не сбежал, кормить-поить надо. Такая морока!

У знакомого чалдона отец купил лодку. У него же выменял немного мяса. Летом местные жители сохраняли мясо в холодных горных речушках: в плетёной корзине, на верёвке опускали в поток, верёвку привязывали к ближайшему дереву. От такого хранения мясо со временем становилось осклизлым, зеленоватым на вид и не очень приятно пахло. Но другого не было, в пищу шло и такое. Вот и для Ивана будет хоть какой-то едой. Кусок очистили от верхнего слоя, отварили слегка и потом запекли, посыпали солью. Положили в мешок две буханки хлеба, несколько картошек, наскребли каких-то деньжонок, и наутро, ещё затемно, оттолкнул Иван свою лодчонку от неприветливого берега и поплыл вниз по течению. Река его не пугала, на Дону вырос, знал, как управляться с вёслами, сила имелась. Было ему 19 лет.

Когда рассвело, стал держаться ближе к берегу, чтобы не так заметен был. Но по берегам не было видно никакого жилья. Только заросли цветущей черёмухи распространяли дурманящий запах, такой, что голова порой начинала кружиться. Так он плыл три дня, уже и продукты стали подходить к концу, как экономно он их ни расходовал. Потом продукты кончились, а конца плаванию не было видно. Несколько раз он терял сознание, потом приходил в себя, когда лодка резко ударялась о берег. Очень хотелось есть, иногда поташнивало. А берега были по-прежнему снежно-белыми, но красоту их он уже начинал ненавидеть. Потом пришла апатия. Равнодушным взором окидывал он берега, то уставленные отвесными скалами, поросшими соснами, то полого уходящие в тёмные ельники...

В полуобморочном состоянии как-то ночью он заметил далеко впереди свет. Не было сил даже порадоваться: скоро конец сплаву. Как доплыл до какого-то городка, не помнил. Пришлось собраться с силами, привязать лодку в укромном месте и отправиться на железнодорожную станцию, с которой доносились гудки паровозов. В станционном буфете купил стакан чаю, сдерживаясь, медленно выпил его...и упал у стойки от острой, режущей боли в животе. Сказалось долгое голодание. Скорчившись, переждал приступ. Потом купил билет на юг и... Но это будет другой рассказ.

Добравшись с огромным трудом до Таганрога, явившись на завод, Иван сразу же попал в руки «правосудия», был арестован и отправлен в ростовскую Боготянов-скую тюрьму, где и просидел почти год. Обвиняли его в побеге с места поселения. Затем его этапировали в уже знакомый ему посёлок Чёрный Яр. Этап длился почти полгода, с отсидкой в разных тюрьмах, которых по пути было множество. Все они были переполнены, не тюрьмы, а могилы. В начале тридцать второго года пришёл он под конвоем в посёлок. Конвоир, сопровождавший беглеца, в пути от районного центра приговаривал:

- Иди, иди, развозить ещё вас. Вы будете бегать, а вас, как бар, вози.

Так и прошёл несколько десятков километров по лесным дорогам, переплетённым корнями деревьев, как жилами на руках, за телегой, пока не увидел посёлок. Даже предстоящая встреча с родственниками не радовала. Сердце сжалось, когда в избе увидел только братьев: отца и матери не стало в тот год, когда Иван уплыл в чалдонской лодке. Сходил на кладбище, поклонился до земли, погоревал, вспоминая мать. Она, видимо, понимала, что не видать ей больше родного края, не лежать в земле

рядом с родителями на краю станицы. Очень не хотелось ей найти последний приют под покровом камней, а не под душистым сибирьковым покрывалом.

Стал Иван работать в местных мастерских, которые готовили инструмент для рабочих, валивших лес. И оказалось, что лучше, чем он, никто не мог заточить и развести пилы. А без хорошего инструмента не выполнить план. Уголовники, работавшие на лесоповале, выбирали только инструмент, подготовленный Иваном, не подпуская близко политических. Работать «Ивановым» инструментом было гораздо легче. Норму вырабатывали быстрее, можно было хоть немного передохнуть. А за недовыполненную норму паёк не выдавали. Так что «Ивановы пилы» были и средством выживания.

Шли годы. Много воды утекло в речке- спасительнице Ивана. Подрастали у братьев дети. В посёлке построили школу, был медпункт для лагерников, в котором можно было получить от фельдшера совет по лечению. Иван помогал в страду братьям. Кроме работы в мастерской, было у него много заказов от местных жителей: часы-ходики починить, пятку на косе поправить, в кузне помочь кузнецу - закалить и правильно отпустить металл - ни от чего не отказывался. За это часто получал небольшую плату, обычно молоком, шаньгами да беляшами. Правда, беляши были не с мясом (откуда ему быть, если выращенный скот уходил в счёт оплаты налогов), а с редькой, и назывались они «ретечными», а шаньги были пополам с травой - снытью да молодой крапивой. От рыболовов отбою не было: из ложки мог Иван делать блёсны. А крючки, им выкованные, могли переломиться, но разогнуться - никогда! Цены таким крючкам не было. Зато плата - была. «Налавят рыбки, и мне перепадёт», - рассказывал Иван.

В 1941 году было Ивану 30 лет. Самый возраст для бойца. Но в военкомате лежало ходатайство от районного отделения ГУЛАГа о предоставлении ссыльнопоселенцу Соловьёву Ивану Николаевичу брони. Второй раз отрезают Ивану пути из проклятого богом чалдонского посёлка, зажатого между горой и болотами. Он готов был идти на фронт, лишь бы поскорей по