... 2003 год. Отцу осталось жить два месяца - до 15 мая...

Предвечерней порой, ранней весной, когда деревья не чёрные, а как бы подёрнуты синей дымкой, я пришла к отцу. По саду полосой бежал золотистый луч, ему на смену набегал розовый. В памяти всплыли строки романса «Последний луч вечернего заката...». Наверное, поэт написал их, увидев такую же завораживающую игру света.

Я не сразу увидела отца, а лишь тогда, когда луч вечерней зари скользнул по его лицу. В розовом отсвете оно казалось почти молодым. А черноту фуфайки на огрузших плечах усиливал мрак тёмной полосы заката.

Он не видел меня, а стоял и смотрел молча на кошку, а та сидела, выгнув спину, и бесстрастно, как сфинкс, смотрела на него снизу вверх.

Он никогда не был любителем кошек, но минувшей осенью, когда он возвращался домой, за ним увязался котёнок, видимо, домашний, заблудившийся, котёнок смело шёл за ним, подняв хвост. Отец оставил его у себя, и как бы оправдываясь, сказал мне, - да пусть живёт. И этот котёнок за зиму превратился в хорошенькую кошечку - белую, с серыми ушками и хвостом.

Столько было умиления разлито на лице отца, что мне стало жаль, что я своими шагами нарушило его.

Заметив меня, он как бы даже смутился, что я застала его в таком необычном для него состоянии пронзительной нежности.  И поспешно сказал: «Ну, пойдём в дом, я расскажу тебе, как провожал меня в наш последний полёт Евдокимов». Что Евдокимов - штурман полка, я уже знала.

- Обычно перед боевым вылетом пилотов собирал и инструктировал командир полка, а нас, штурманов, Евдокимов. Разобрали мы полёт. Цель была — Хельсинки, он сказал также дополнительную цель. Начал я складывать свои вещи, раскрыл планшет, вижу, нет у меня красного карандаша.

Я Евдокимову: «Дайте мне в полёт Ваш карандаш».

А он: «Не дам. Всех, кому я давал свой карандаш, сбили», и он назвал фамилии наших ребят.

А я ему с тоном пренебрежения к таким предрассудкам отвечаю: мол, это их сбили, а меня не собьют, - и взял у него из рук карандаш.

Его потом тоже сбили вскоре после нас. И когда я после плена был неделю в полку, его жена, она у нас служила, по-моему, в мед. части, рассказывала, как Евдокимов переживал, что дал мне карандаш, чувствовал себя виноватым.

С нами тогда собирался лететь комиссар полка Безбожный, но уже мы шли к машине, он почти бегом подвёл нам военного корреспондента, совсем мальчишку, худого, шинель на нём на спине - колом, и говорит: - Вот вместо меня полетит товарищ военкор. А я подумал: «Вот хорошо, то бы Безбожный сидел в моём кресле, а теперь я буду в нём сидеть, а этот пацан пусть на полу сидит».

Полетели мы. Казалось, по всему миру была разлита бескрайняя ночь и тишина. Только гул наших моторов слышался нам в ночи.

Мы ещё успели несколько раз перекинуться шутками, как раздался голос командира: «Один мотор отказал. Что будем делать, пойдём на Хельсинки, или свернём на запасную цель». И хотя решение принимает командир, мы все, а я первый: «На Хельсинки, на Хельсинки, долетим!» Кому он был нужен, этот мой патриотизм, дурак чёртов!

И пошли мы на одном моторе на Хельсинки. Там была очень мощная береговая оборона. Наш неповоротливый самолёт высветили прожекторы. Но мы успели сбросить бомбы. Кстати, тогда мы сбросили светящиеся бомбы, успели осветить цель для других экипажей. Но при развороте машина попала в самый артобстрел и вдруг начала стремительно падать, но нам удалось удержать её и мы начали уходить. Я старался давать командиру такой курс, чтобы он увёл самолёт от моря, потому что его неминуемо должны были сбить, слишком неравные силы, да ещё один мотор замедлял наш ход. Это я сейчас так говорю, неминуемо должны были сбить, а тогда такого ощущения не было, наоборот, нервы были сфокусированы на одном чувстве -уйти, уйти, пробиться. Но на высоте 2000 метров машина зацепилась плоскостями за трос от шара. К нам взмыли истребители. Один из них прошил самолёт, он загорелся. Мы трое — я, стрелок - радист Солопов, стрелок — как единый какой-то организм - стреляли в истребителей. Командир подал команду покинуть самолёт с 75 метров. - Мой парашют почти не раскрылся...

Тот приказ о налёте на Хельсинки подписывал сам Сталин.

Тогда Финляндию бомбили 800 машин, не вернулись четыре, в том числе наша.

Это была ночь с 24-го на 25-ое февраля 1944 года. Отец с командиром экипажа Товстоусом тогда остались живы, а безымянный военкор, даже не познакомились с ним в полёте, Вася Солопов и воздушный стрелок, а кто, отец не помнил, тогда сгорели.

Как-то в детстве я потрясена была рассказом дедушки о том, как волки добивали могучего коня. Они гнали его по степи, бросались на бока, на спину, из коня хлестала кровь, но он ещё успевал сбрасывать зверей, нескольких убил копытами, пока остальные не загнали его в реку. А может, он сам бежал к спасительной воде, зная, что поплывёт. Но подвёл коварный берег, отказал «второй мотор», конь увяз в трясине, и волки дорвали его, уже беспомощного. На одной из фотографий - эскадрилья отца на фоне самолёта. Самолёт №14, машина как живая, будто стремится защитить своими распластанными крыльями всех. Всех! Но не защитит даже свой экипаж, погибнет, сгорит. На снимке шестидесятилетней давности она живёт в другой реальности в сегодняшнем мире.

История не знает сослагательного наклонения. Вот если бы вместо корреспондента полетел с ними Безбожный, он, конечно, же приказал бы лететь не на Хельсинки, а на запасную цель, и они с одним мотором наверняка бы уцелели тогда. Но случилось так, как случилось. Этому корреспонденту я обязана жизнью. Не сядь он в самолёт, экипаж отца бы не сбили, он не попал бы в плен, а продолжал бы свой звёздный путь лётчика, избранника судьбы, как его однополчане, те, кому повезло быть не сбитым. И уж, конечно же, не встретился бы с мамой, то есть не появилась на свет я. «Чти отца и мать своих», говорится в Библии. Всю свою жизнь, ещё безбожницей, я знала эти слова и никогда не задумывалась над ними, а как же иначе, конечно, надо чтить родителей, то есть уважать и заботиться о них. А оказывается, надо чтить уже за твоё появление на свет. Не прошёл бы отец через ад, не жила бы я. Остался бы отец в авиации среди небожителей и нашёл бы себе жену где-нибудь далеко от родного дома.

- Мне не повезло в том, что меня освободили в последние дни войны. Тех ребят, лётчиков, которых освободили во время войны из концлагерей, миновала госповерка, настолько нужен был лётный состав АДД на войне, что их тут же вновь сажали на самолёты. До меня уже несколько наших ребят возвратились в дивизию. А вернулся я так. Из первого лагеря для военнопленных под Лодзью, в Польше, мы, несколько человек бежали. Нас поймали и перевели в другой лагерь, уже под Дрезденом. Мы опять начали готовиться к побегу. Первая группа бежала, их поймали и при всех расстреляли. Вторая группа состояла из офицеров-лётчиков. Руководил нами капитан Мирокьян. Для того чтобы ориентироваться, намагнитили иголку и сделали компас. В марте 45-го года, мы, пять человек, бежали. Мирокьян вывел всю группу к границе Чехословакии. И здесь мы опять попали к немцам. Два дня нас в Плзене в сарае охраняли автоматчики. А утром слышим - стрельба. Освободили нас чехи-ан-

тифашисты. Привезли в гостиницу, привели к нам врачей. А вскоре Плзень заняли наши войска. Нас вдвоём с Мирокьяном привезли в Прагу.

В последние дни войны СССР подарил чехословацкому президенту Эдуарду Бенешу три самолёта Ил-4, их перегоняли в Чехословакию ребята из нашей дивизии четырьмя экипажами с тем, чтобы оставить там три самолёта, а на четвёртом, транспортном, всем вернуться. По распоряжению Бенеша его люди нашли среди освобождённых летчика АДД, то есть меня, и привезли меня готовить соответствующие службы к встрече наших самолётов. С возвращающимися экипажами улетел и я прямо в нашу дивизию, меня «подбросили» свои ребята. О судьбе Мирокьяна я, к сожалению, ничего не знаю!

Когда я вернулся в полк и пошёл в столовую, то увидел на стене плакат, где большими буквами было написано: «Летать так, как летали Гвардии лейтенанты Товстоус и Фомичёв». Нас считали погибшими. Но на другое утро плакат сняли, когда выяснилось, что я был в плену. Потом оказалось, что о стался жив и тоже попал в плен и Товстоус.

Всю ночь я рассказывал командиру дивизии гвардии полковнику Широких, командиру полка и комиссару историю своего последнего вылета, плена и возвращения.

И потом неделю жил в полку, война кончилась, вместе со всеми переживал радость победы, с трудом веря в то, что горькая, чёрная полоса моей жизни прошла, длилась она год с небольшим, а показалось—что вечность. Меня поставили на денежное довольствие и вскоре сказали, что надо пройти госповерку. Я настолько был уверен, что это чистая формальность, что рассчитывал уже через несколько дней вернуться в полк, думал, съезжу, как на прогулку.

А в Уфе, когда встретился там со своим командиром эскадрильи Тонких, узнал от него, что госповерка может растянуться на месяцы, и неизвестно, ещё как закончится. Он, зная это, приехал туда с мешком лука, других продуктов не нашлось, и этот лук, пока не закончился, здорово нас подкреплял, потому что питание было очень плохим, кормили так, чтобы только держались на ногах.

Некоторые солдаты и офицеры, служившие в лагере, относились к нам по-человечески, то есть мы это чувствовали, так как проявлять это они не могли, но многие, большинство, с каким пренебрежением относились к нам! И эта горечь, как на сжатую пружину, накапливалась на сердце.

Когда я писал заявление с просьбой оставить в авиации, то написал слова «Прошу направить меня в действующую армию, чтобы в боях искупить свою вину». Но война с Японией заканчивалась, и дверь в авиацию передо мной захлопнулась.

А проверяли всё, каждое сказанное мною слово сверяли с документами. Ведь мы на фронте после каждого своего вылета подробно рассказывали о ходе полёта командованию, всё это записывалось. Мне даже пытались поставить в вину то, что однажды во время полёта над Белоруссией, уже во время возвращения, у меня оторвался и улетел кусочек карты, хорошо, что это было уже на освобождённой территории.

За что же просил дать возможность искупить вину отец? За то, что чаще многих, как члена опытного экипажа его направляли в боевые вылеты? За 130 боевых вылетов? За то, что, повинуясь чувству безграничного патриотизма, сказал: «Летим с одним мотором нацель?» Зато, что зная, что скорее всего погибнет, бежал из плена?

...Однажды бабушка рассказала мне, как она шла со своим двухлетним сыном, моим будущим отцом, из нашего хутора в соседнюю станицу. Дорога шла по необычным для нашей степи лугам, по низине. Припекало утреннее солнце. В нежной голубизне неба застыла белая пена облаков. Над лугами струился вместе с дрожащим маревом аромат полевых цветов. Её сын бегал от цветка к цветку, рвал их и лепетал: «Циника, циника». То есть - цветы, цветы. А потом, набегавшись, протянул к ней руки: «Хоцю на люцьки», и она дальше понесла его на руках весь долгий путь. Тогда ей казалось, что благостный покой навечно разлился по земле. И не ведала она тогда, какую цену за вечный мир заплатит её сын.