(Продолжение)
Глава VIII
Прошла неделя. Марина жила еще у меня, но страшно сердилась от малейшего моего намека на половой акт. Я знаю, что теперь, в годы процветания секса, мало кто поверит этому, но мое дело - рассказывать правду. Неприятно, но придется сказать и о том, что я, добиваясь ее милости, за неделю превратился в подобие раба или солдата, трепетавшего перед суровым начальником. Тогда-то и понял я, почему некоторые мужья попадают «под каблук» супруги. Причина тому не трусость и слабоволие, а безмерная и всесильная любовь. Терпя окрики и команды, я ловил иногда на себе ее взгляды, полные нежности и тепла, тут же сменявшиеся ледяными усмешками. И, странное дело, чем холоднее Марина обращалась со мною, тем жарче разгоралась моя любовь. Правда, однажды она так долго и злобно кричала на меня, что я не выдержал, выскочил на двор и невольно подумал: «Недаром, видно, били тебя!».
Однажды, набегавшись по лесу, я принес двух зайцев и лег на топчан отдохнуть, а Марину попросил ободрать их и вынести на мороз, в кладовку. Она как-то странно посмотрела на меня и вдруг, смахнув с себя юбку, упала ко мне на топчан и с дрожью в голосе приказала:
- Подвинься!..
Я чуть не задохнулся от счастья и с силой, равной, наверное, силе быка, прижался к ней губами и телом...
- Вот теперь я вижу, что можно любить тебя, - сказала она через полчаса, гладя мои русые кудри и бороду. - Разглядела-таки я душу твою за эти дни! Лучше она, чем я думала! Другой бы на твоем месте не то что за семь дней, за семь часов семь раз меня изнасиловал, а ты не обидел ни словом, ни рукой, человека во мне пожалел, гордость женскую уважил. Думаешь, я бесчувственная и не видела, как тебя голод мужской мучил, на двор ночью курить выгонял из теплой избы? А во сне как меня зовешь! Вчерась напугал даже. Спал-спал, и вдруг как закричишь: «Марина! Марина!», я проснулась, гляжу, а ты от печки откатился, подушку обнял, целуешь ее и бормочешь что-то, то ли «лапочка», то ли «ласточка», не поняла. И вдруг как заплачешь! Тут не выдержала, заревела тихонько и я, разбудить тебя хотела, к себе на топчан позвать, да передумала.
- Чего же не позвала, не пожалела?
- Я не жалела в эти дни не только тебя, а и себя. Ты думаешь, я не мучилась, отгоняя от себя тебя, красивого, здорового парня? От этого и злилась на все, белый свет казался не мил, а держалась, потому что слово себе дала.
- Какое слово? - удивился я.
- Не сдаваться хотя бы неделю. Думаю, выдержит если Федя, не бросится сильничать меня, значит, хороший он человек, можно ему верить, любовь свою без опаски отдать. Так что не такая уж я жестокая, как думает один тип, - Марина тихонько рассмеялась и прижала мою голову к своей груди. - А теперь, Федя, давай думать, как нам дальше быть. Мне ведь в село пора возвращаться.
- В село?! - вскричал я, вскакивая с топчана. - К нему, к этому... Не пущу! А пойдешь, так и я повешусь. Так и знай!
- Дурачок-бородачок! - нежно упрекнула меня Марина. - Жить, что ли, я к нему пойду? Одежду заберу свою, переодеться не во что, да и о разводе сказать. Как же ты на мне, неразведенной-то, жениться станешь?
- Мне ты нужна, а не бумажка! Будто без регистрации в загсе любить нельзя. А одну не пущу, и не говори лучше!
- Да я и сама не пойду без тебя! Женьке скажу, что ты мой брат двоюродный, в гости приехал.
- А родным скажешь что?
- Расскажу, как ты спас меня. Скажу, что ты московский ученый, для изучения природы поселился на год в лесу. Остальное сам придумывай. Правду откроем тогда, когда у тебя с судом уладится... Или не так что? - спросила она, видя, что я задумался.
- Да нет, пожалуй, все правильно. Не стоит огорчать и тревожить стариков. Если им развод твой позор, то каково будет для них узнать, что я подследственный уголовник!
- И я то же подумала!
- Ну и хорошо!
Мы еще раз крепко обнялись, скрепили свой договор утешающим душу поцелуем, и Марина уснула, так как за окном уже синела ночь. Я зажег лампу и сел писать запрос в московскую прокуратуру.
Уважаемый гражданин прокурор!
Пишет Вам Шилов Федор Васильевич, которого МУР, возможно, ищет и сейчас. Дело в том, что Ваш следователь Чуваков Н.Н. в мае прошлого года предъявил мне обвинение в ограблении 168-й сберкассы, к которому я не имею отношения, даже как свидетель. Тем не менее, я вынужден был покинуть Москву, ибо, в силу сложившихся обстоятельств, не смог бы доказать свою невиновность и был бы осужден на большой срок, хотя, повторяю, не имею к ограблению ни малейшего отношения и не знаю, кто совершил его. Пишу же Вам потому,что надеюсь, что истинные грабители Вами уже найдены и осуждены, и мне, в таком случае, можно будет вернуться в родной город, к родителям, не опасаясь незаслуженного ареста. Ответ на мой запрос прошу прислать по адресу, указанному на конверте, на имя Ивана Петровича Кузнецова. Живя больше полугода Робинзоном в глухом лесу, я многое передумал и твердо решил не возвращаться больше к преступному образу жизни. Более того, я стал семейным человеком и будущее свое вижу более достойным, чем прошлое, за которое стыд и сейчас не перестает жечь мою душу.
Еще раз прошу Вас ответить.
С уважением, Ф. Шилов
Читатель, вероятно, удивляется тому, что я решил возвратиться в Москву, в лапы всесильного и жестокого Президента. Да, решил, и вот почему. Во-первых, с выходом из преступного мира я выходил из-под власти главаря воров, а во-вторых, сам Президент не считал свои приговоры действительными больше года. Не знаю, причуда или милость его - этот срок, скорее всего, один из забавляющих его трюков в игре человеческими жизнями. Поэтому, если учесть, что до президентской «амнистии» оставалось чуть больше трех месяцев, то главным препятствием моего возвращения в Москву оставалось дело об ограблении сберкассы. А оно, как подсказывала мне интуиция, уже выяснено и завершено.
На другой день мы с Мариной пошли в Покровское. Погода стояла чудесная. Не только в лесу, но и в поле было тихо, а снег на солнце сверкал так, что слепило глаза. Синее, без единого облачка, небо дышало морозом, от которого щеки наши раскраснелись, как от огня. Шли мы на лыжах (у меня были запасные, на случай поломки), и не прошло часу, как прибыли в Покровское.
- Вот! - Марина остановилась напротив небольшого, с высоким крыльцом флигелька и первой вошла в калитку. - Не забудь, Федя, что ты мой двоюродный брат, - прошептала она уже на крылечке.
Я кивнул и, невольно напрягшись, последовал за ней. В доме, оказалось, была одна пожилая женщина, с овальным лицом и неприятно щурившимися серыми глазами.
- Где это ты шлялась целую неделю? - сердито сказала она Марине, косясь на меня.
- Где была, там нету... Женька где?
- На работе, где же еще... Кто это с тобой?
- Брат двоюродный, в Ковригино погостить приехал.
- Ну, брат так брат, не мое дело. Я в школу пошла, а вот и сам хозяин обедать идет.
Не успели за старухой закрыться двери, как в комнату вошел тот, кого я заранее счел своим врагом и соперником. Первое, что привлекало в его внешности, были глаза. Карие, слегка маслянистые и удивительно красивой формы, они остались серьезными и тогда, когда в улыбке скривились его губы:
- А-а, женушка пришла, гнев на милость сменила! - певуче-мягким голосом заговорил он, раздеваясь возле вешалки. - Что ж, раз пришла, собирай на стол, обедать будем.
- Надо - собирай сам, а мне некогда, - и Марина, выдвинув из-под кровати большой чемодан, стала рыться в нем, потом открыла шифоньер.
Черные брови Евгения дрогнули, исчезла с лица улыбка.
- Зачем ты в одежде роешься? - прищурился он.
- Затем, что от тебя ухожу.
- К этому... гражданину, что ли?
- Это мой двоюродный брат, из Москвы погостить приехал.
- Брат, значит? - небольшая, но ладно скроенная фигура его в коричневом свитере и черных брюках повернулась ко мне и на минуту словно застыла посреди комнаты.
Наши взгляды встретились. Первым, признаться, опустил глаза я, разглядывая с интересом противника и стараясь понять, что он за человек вообще. Если он и страдал в те минуты, то очень искусно это скрывал и выглядел довольно артистично. Другой бы или просто поздоровался с родственником жены, жалуясь на семейные неурядицы, или послал нас обоих к черту, а этот красавец стоял, слегка покачиваясь на каблуках, и смотрел на меня из-под полуопущенных длинных ресниц с видом человека, решавшего задачу мирового значения.
- Да, брат! - сказал я не без вызова. - И бить ее больше не позволю! В Москву с собой заберу.
- Ты думаешь, я удерживать тебя стану? - повернулся он к жене. - Ошибаешься! Забирай свои тряпки-манатки и дуй вместе со своим охранником куда хочешь, а когда обратно проситься придешь, я еще подумаю...
- Не дождешься этого! - вспыхнула Марина.
- Куда ты денешься? - усмехнулся он, направляясь на кухню, и тут впервые в глазах его мелькнули боль и растерянность.
Мое ли присутствие сдерживало его, или сам он владел удивительным самообладанием, но больше он не произнес ни слова. Привалясь спиною к дверному косяку, я стоял и слушал негромкий звон посуды за стеной и шорох укладываемой Мариной одежды. Наконец она наполнила чемодан и мешок и негромко позвала: - Жень, выдь-ка на минуту!
Он показался в дверях и встал на пороге.
- Я хотела о разводе сказать, - начала было Марина, но он мрачно усмехнулся и исчез за стеной.
Мы взяли «тряпки-манатки» и вышли на улицу. Я, человек от природы не жестокий, в эти минуты почувствовал к Шадрину если не жалость, то искреннее сочувствие. Лишиться красавицы жены из-за своего дурного нрава, говорят, еще тяжелее, чем из-за ее измены.
- А он, похоже, парень воспитанный, - сказал я, когда мы были уже за селом.
- Воспитанный! - фыркнула Марина. - Это он при тебе притих, меня не тронул, а один на один - убил бы.
И сразу стало легче от ее слов - жалость к извергам не живет подолгу в душе человека.
Глава IX
Иван Петрович и Матрена Федоровна, родители Марины, приняли меня хорошо, хотя и несколько настороженно. Еще вчера они считали своим зятем механика покровского гаража, а сегодня им оказался московский ученый, чужой и незнакомый им человек, живущий в лесной сторожке. Они тихонько поругивали первого зятя, благодарили за спасение дочери меня, в то же время явно побаивались. Слово «ученый» равнялось в их понятии министру, и вдруг этот министр женился на их дочери. Легко ли!
В Ковригине мы с Мариной прогостили три дня. Старики за это время стали заметно смелее и душевнее со своим новым зятем, «ученым и большим начальником».
- Христос с вами! - провожая, крестила нас Матрена Федоровна, сухонькая, маленькая старушка. - Раз уж вам, Федор Васильевич, наука велит жить в лесу, так хоть в выходные дни нас с Маринкой не забывайте.
- Знамо, приходите, - сказал Иван Петрович, молчавший целые дни и всегда и во всем согласный со своей супругой. Небольшая жилистая фигура его, казалось, вся была пропитана крепчайшим табаком-самосадом, который он не курил лишь тогда, когда спал.
Веселые и счастливые возвращались мы в тот день в свое лесное жилище. Но счастье наше было еще непрочным, и однажды чуть не рухнуло вовсе от удара, нанесенного неожиданным противником.
В одно из воскресений, возвращаясь из Ковригина, мы шли с Мариной по улице Покровского и встретили участкового милиционера Меринова.
- А подь-ка сюда, мил человек! - сказал он, хотя я находился от него на расстоянии трех шагов.
- Слушаю вас, товарищ лейтенант, - шаг вперед сделал я.
- Прошу, понимаете, предъявить документы!
- Паспорт у меня дома.
- А дом где?
- В лесу, за Воробьевкой. Я - ученый, занимаюсь наблюдением за жизнью животных в естественных условиях.
- Как фамилия-то ваша, понимаете? - помягчел взглядом участковый.
- Шилов, кандидат наук. А почему вы, собственно, устроили мне этот допрос?
- Это, товарищ ученый, не допрос, а установление фактов относительно личности. Служба, понимаете, такая! У меня в отделе во-от такой лист, - участковый развел ладони на метровую ширину, - с именами разыскиваемых преступников. А вас здесь, понимаете, никто не знает. Так что в следующий раз попрошу документики.
Марина, стоявшая эти несколько минут ни жива, ни мертва, посмотрела с неприязнью на удалявшегося милиционера и грустно сказала:
- Арестует он тебя, Федя! Не ходи больше в село.
- Да, жареным, кажется, запахло всерьез. Хоть бы уж ответ из Москвы пришел скорее!
Но это было только началом наших тревог. Спустя несколько дней Марина ходила в Ковригино и вернулась в лес еще больше перепуганная и растерянная, чем прошлый раз.
- Мерина видела! - еще на пороге заговорила она дрожащим голосом и вытащила из-за пазухи листок бумаги. - Вот!
Это была повестка, приказывающая мне явиться завтра в сельсовет, где находился и кабинет участкового. Видимо, в списках разыскиваемых преступников Меринов нашел мою фамилию и решил принять меры, что должен был сделать уже давно. Это означало арест, и я сказал Марине:
- В сельсовет я пойду, а ты эти дни, пока я... пока я буду задержан, сделай все, чтобы родители твои не узнали о моем аресте. Ответ вот-вот должен прийти... Ну-ну, уж и в слезы скорее! Все будет хорошо, не волнуйся, мое золотце!
Здание сельсовета - большой рубленый дом, в котором, кроме кабинета председателя, находились библиотека, зал заседаний, милицейский участок и что-то еще. Меня Меринов почему-то привел в кабинет председателя сельсовета, а не в свой.
- Вот он, московский доктор воровских наук! - торжественно обратился он к сидевшим за большим столом круглолицему мужчине и худенькой женщине с греческим профилем лица и очень умными серыми глазами. Оба они среднего возраста, одеты в серые костюмы, только у него поверх белой рубашки был галстук, а у нее воротник белоснежной кофточки выпущен на воротник пиджака. Они вежливо поздоровались со мной, и женщина, в которой я сразу угадал секретаря сельсовета, указала мне рукою на стул. Я сел.
- Кто вы?- задал первый вопрос председатель сельсовета.
- Шилов Федор Васильевич, москвич, скрываюсь от ареста за необоснованное обвинение в ограблении одной московской сберкассы. Я не преступник, но доказать этого сейчас не могу. Месяц назад я сам написал запрос в прокуратуру, следователь которой обвинил меня в грабеже, и теперь, со дня на день, жду ответ.
- Не боитесь, что посадят в тюрьму?
- Не боюсь, потому что не грабил. За старые грехи я получил сполна, а теперь, прожив полгода Робинзоном в лесу, решил навсегда порвать с преступным миром.
- А зачем, понимаете, меня обманул, сказал, что ты - ученый? вмешался участковый милиционер.
- Надеялся получить ответ из Москвы еще до этого вызова.
- Ну так больше не надейся. Меринова, брат, никакими гладкими речами не проведешь, видал я жуликов и повострее!
- Я не жулик...
- Помолчи, понимаете! Мое дело отправить тебя в район, а оттуда пойдешь, куда положено.
- Это несправедливо! - неожиданно поддержала меня секретарша. - Человек сам пришел сюда, сам, потому что он не боится ареста, а не боится потому, что он не преступник. Будь иначе, то его бы и след давно простыл после вашей повестки.
- Что ты предлагаешь, Наталья Павловна? - спросил председатель.
- Предлагаю, Александр Иванович, взять с товарища Шилова расписку о невыезде и отпустить до ответа из прокуратуры. А чтобы ответ пришел скорей, давайте запросим сами. Не забывайте, что Шилов сошелся с очень хорошей женщиной, которую спас от смерти, вынув из петли в лесу. Марина мне рассказала не только это, но и то, какой Шилов человек, во всех отношениях, и я ей верю.
Председатель согласился со своей помощницей, а Меринов заспорил, поскольку не только имел право арестовать меня, но и обязан был сделать это, имея на руках розыскную бумагу.
- Мы же, понимаете, о нем не знаем ничего, - сказал он, - Шадрину он назвался двоюродным братом Марины, а сам, понимаете, живет с ней. Мне назвался ученым, а оказался преступником. Сейчас он говорит, что его ложно обвинили в краже, а может, он там не одного человека убил.
Председатель и секретарь сельсовета переглянулись.
- Расскажите нам о себе побольше и, пожалуйста, одну правду, - скорее попросила, чем потребовала, Наталья Павловна.
И я рассказал им все, что здесь написано, только более обстоятельно и сжато. Все трое внимательно слушали меня. Наталья Павловна чисто по-женски всплескивала руками, охала и даже переспрашивала меня. Особенно возмутило ее то, что некоторые следователи стали, в сущности, агентами Президента и за деньги советуют ему убивать тех, кто «раскалывается» на допросе.
- Вот кого судить-то надо, Максим Ферапонтович! - воскликнула она. - А не тех, кого они ложно обвиняют и заставляют скрываться от преследования.
- Это еще доказать надо! - возразил Меринов и повернулся ко мне: - Ладно, возьму грех на душу, отпущу тебя в лес, пока придет бумага, а ты за это будешь каждый день приходить в Покровское и отмечаться у меня.
- Можно через день, Максим Ферапонтович?
- Каждый день, я сказал!
- Хорошо, спасибо и за это!
- Благодари, понимаете, не меня, а бабу свою и сельсоветское начальство, которое согласилось ответственность за тебя со мною разделить. Ступай и помни, что я сказал!
От души поблагодарив председателя и секретаря сельсовета, я выскочил на улицу и, не помня себя от радости, полетел по селу.
- А-а, двоюродный брат! - услышал я знакомый голос и остановился.
Передо мною стоял Евгений Шадрин, с улыбочкой на губах и невысказанной злобой в глазах, горевшей за маслянистой пленкой.
- Чего тебе?
- Скажите Маринке, чтоб пришла домой - потолковать с ней надо.
- Ее дом в Ковригине, у матери и отца.
- Ну, это дело не твое, где дом. Ты ей родственник, а я - муж, и знаю, что говорю. Короче, передай, или я сам в Ковригино наведаюсь.
- К Кузнецовым приходить не смей - спущу с крылечка!
- Кто кого спустит, будет видно, а прийти - приду, мне не только с ней, и со стариками повидаться надо.
- Придешь?! - задыхаясь от негодования, я схватил его за отвороты меховой куртки и с такой силой подтянул к себе, что он побледнел, втянул голову в плечи, ожидая удара, и даже не сделал попытки вырваться из моих рук. Но я не ударил его, а только отпихнул от себя, отчего он чуть не упал, и размашистым шагом поспешил за околицу Покровского.
От села до Ковригина полчаса ходьбы. За это время не осталось и следа от моего возбуждения. Кузнецовы обедали.
- Пришел?! - вскрикнула от радости Марина и, выскочив из-за стола, бросилась мне на шею, чем немало удивила стариков, которые ничего не знали о моем предполагавшемся аресте.
- Да будет уж тебе, коза, - посмеиваясь, урезонивала дочь Матрена Федоровна. - Аль за море он ездил, что не должен был прийти? А вы, Федор Васильевич, разболокайтесь* и за стол, не обращайте на нее, на козу, внимания.
- Знамо дело, пока суп не остыл, садитесь, - как всегда, поддержал супругу Иван Петрович.
Я видел и очень радовался тому, что приход мой к Кузнецовым радовал не одну Марину, а и добрых ее родителей. Но главная наша радость пришла в тот день вечером, почтальонка принесла ответ из Москвы, в котором оказалось мое спасение и оправдание.
Глава X
Итак, я не только свободен, но и чист душою в глазах любимой женщины. Это ли не радость и счастье! В тот же вечер мы вчетвером выпили бутылку водки, и я, как мог, растолковал старикам свое истинное положение. Тому, что я не начальник и не ученый, они не столько удивились, сколько обрадовались и стали называть меня с той минуты просто Федором, а то и Федюшкой.
- Вот и ладно, что ты простой человек, - оказала мне Матрена Федоровна. - И извиняться нечего... Я ведь, Феденька, до начальников-то не охотница и сама. Из району, бывало, приедут, дак и то не знаешь, как с ними говорить, боишься ляпнуть что-нибудь лишнее. А то, что сидел ты, дак с кем греха не бывает. Конь о четырех ногах, да спотыкается... О другом я хочу тебе сказать, Федя, Маринку не обижай! Ежели и размолвитесь когда, так ты до того, как кулак поднять, вспомни, кто она тебе, и зло пройдет сразу. Потому что мужику ближе женки никого нет.
- Знамо дело, нет, - подмигнул мне подвыпивший Иван Петрович и, обняв мои плечи, прошептал в самое ухо: - Мы ведь с ней и теперь еще, того... даем дрозда на печи, бывает...
Вечер пролетел незаметно, как один миг.
На другой день, по просьбе Марины, я сбрил бороду, но оставил усы. Чего греха таить, не только ей, а и самому себе показался я бравым и красивым парнем, когда умылся и посмотрелся в зеркало. В сельсовет с бумагою побежали мы сразу после завтрака.
Добродушный Александр Иванович даже читать бумагу не стал, а поздравил меня с полной свободой и вступлением в новую фазу жизни, как выразился он. Зато Наталья Павловна внимательно ее прочла и спросила, как мы собираемся жить дальше.
- В Москву уедем, наверное, - сказал я, невольно опуская глаза под умным и спокойным взглядом секретарши, желавшей, видимо, оставить нас в колхозе.
- Вам не нравятся здесь люди, быт? - огорчилась она.
- Что вы! Народ здесь замечательный, и быт не хуже, чем в любом русском селе, но ведь я в Москве прописан. И Шадрин, мне кажется, пойдет на все, чтобы Марина и я не были счастливыми, когда узнает истинность наших отношений. Пока он, по-моему, только догадывается о них.
- Боюсь я его! - передернув плечами, воскликнула Марина. - За Федю боюсь.
- А вы, Федор Васильевич?
- А я боюсь за Марину.
- Да, неприятный он человек, - задумчиво согласилась Наталья Павловна. - И вас отпускать жаль, ох, как жаль! Марина ведь была отличной дояркой, пока он не забрал ее с фермы и не запер дома. Да и вы, Федор Васильевич, были бы очень полезны колхозу, как и он вам. Но удерживать вас не станем - прав на то нет. Так ведь, Александр Иванович?
- Разумеется, - и председатель сельсовета снова углубился в какую-то бумагу.
Из сельсоветского кабинета мы пошли к Меринову. Он прочитал ответ московского прокурора, положил бумагу в стол и сказал, что теперь я могу катиться на все четыре стороны. Я поблагодарил его и в тот же день покатил в райцентр, к тете Марусе в гости вместе с Мариной.
Тетушка встретила меня, как родного сына, и раньше чем через неделю не хотела отпускать в Ковригино. Меня очень беспокоила моя лесная усадьба, впервые оставшаяся на столь долгое время без хозяина, и на четвертый день тетка отпустила нас, взяв с меня слово навещать ее каждую неделю.
- Одна ведь я теперь, как кукушка, живу, - с грустью говорила она, провожая нас за калитку. - А года уж немаленькие, перевалило за шестьдесят... - и не выдержала, заплакала, повиснув на моей груди.
Прожив эти несколько дней в Ковригине и в райцентре, я почувствовал не одну тревогу о своем лесном доме, а и тоску по нему. Когда я признался в этом Марине, она не удивилась, а только сказала:
- Как же ты собираешься бросать лес и дом насовсем, если за шесть дней соскучился?
- Совсем его я никогда не брошу. Будем каждое лето, а по возможности и зиму, приезжать с тобою сюда. Воробьевский лес - теперь моя вторая родина, потому что в нем я заново родился и тебя полюбил.
Добравшись до Ковригина на попутной машине, мы в тот же день надели лыжи, взяли ружье и отправились домой, в лесную избушку.
- Глянь, Федя, а лыжня-то свежая, - сказала мне Марина, едва мы вышли за Воробьевку.
Кто-то и впрямь недавно прошел по нашей обычной дороге, но неясно было, в какую сторону он шел, от Воробьевки в лес или из леса к Воробьевке. Было еще довольно светло, и мы без труда различили человеческую фигуру, прижавшуюся к стволу ели, в метрах пятидесяти правее лыжни. Мы остановились, а человек, наоборот, стал быстро уходить в чащу леса.
- Стой! - крикнул я и, взведя оба курка, бросился вдогонку за неизвестным.
Марина последовала за мной. Не прошло и пяти минут, как я почти настиг убегавшего и узнал в нем Шадрина. Марина немножко отстала, и мы на минуту-две оказались с ним одни с глазу на глаз, в чаще леса.
- Не подходи, убью! - прохрипел он, и лезвие ножа тускло блеснуло в лесном полумраке.
- Я тебе "убью"!.. Бросай нож, негодяй, иначе отберу силой и в милицию отведу.
- Попробуй! - и знакомая мне улыбочка скривила его губы. - Пришло время нам счеты свести, так называемый двоюродный братец! Пришло! .. - по-собачьи взвизгнул он и бросился на меня, занеся финку.
И я ударил... Нет, я не выстрелил, а схватил за дуло ружье и, как дубиной, ахнул им по руке с финкой. Он взвыл от боли, выронил нож, схватился левой рукой за перебитую правую и со стоном опустился на снег.
- Ты убил его?! - вскрикнула показавшаяся из-за деревьев Марина.
- Не тревожься, он еще тебя переживет! - я поднял финку и протянул ее Марине. - Посмотри... Не он, так я бы сейчас лежал на снегу, издыхая и обливаясь кровью.
Она в ужасе отшатнулась. Шадрин, белый как полотно, лежал с закрытыми глазами на снегу. Вот он встрепенулся, негромко застонал и начал подниматься на ноги. Марина испуганно отскочила от него.
- Убь... убь... убью, все одно убью!.. - чуть слышно произнес он, с ненавистью глядя в нашу сторону.
- Иди отсюда, герой, да скажи спасибо, что живой остался! Рук о такую гадину неохота марать.
Он молча поправил крепление на одной лыже и нетвердыми шагами двинулся от нас в сторону Воробьевки. Мы проводили его взглядами и направились к своему лесному жилищу. Начинало смеркаться, и лыжню время от времени приходилось освещать электрическим фонариком.
- Ты ничего не слышишь? - спросила вдруг шедшая позади Марина.
- Нет, а что?
- Горелым пахнет...
- Что ты говоришь?! Пошли быстрее...
Но было уже поздно. На месте моего милого, родного лесного домика краснела куча длинных головешек и углей, сквозь которые виднелись потемневшие от дыма бока печи. Снег кругом пепелища обтаял, и я не сразу заметил на талой земле зеленоватую железную канистру. Она была пуста. Чтобы сжечь дотла мой дом, Шадрин не поленился притащить сюда из Покровского двадцать литров солярки, которой хватило бы для поджога огромного здания.
В немом оцепенении простоял я несколько минут, глядя на затухающие язычки пламени, и вдруг понял, что это не бревна и брусья стали пеплом, а мой многомесячный, изнурительный труд, что никогда больше не увижу я свою красивую уютную избушку, не буду в ней слушать вечерами могучий шум леса и любоваться розовыми огоньками в челе топившейся печи. Понял, и не сдержал слез.
- Не горюй, Федя, мы еще лучше этой избушку построим, - начала было утешать меня Марина, но не выдержала и заплакала сама.
По вершинам, почерневшим от мрака опускающихся сумерек, прошелся ветер. Лес застонал и зарыдал вместе с нами, возмущаясь человеческой подлостью.
Глава XI
- Федя, - сказала мне Марина на другой день. - Ты не обидишься, если я тебе скажу чего-то?
- Конечно, нет!
- Дак вот, слушай... Смотрела я на тебя вчера в лесу, на пепелище, и поняла, что в тебе плакал не только человек, но и хороший хозяин, собственник.
- На что ж тут обижаться? Собственник и хозяин в каждом человеке живет, но ты, женушка, мне кажется, что-то недоговариваешь. Говори уж все!
—Давай не поедем в Москву, а построим здесь себе настоящую усадьбу, возьмем землю, с десяток коров, обзаведемся техникой.
- Не хочется уезжать со мной?
- С тобой я на край света поеду, но ведь и здесь можно жить хорошо.
- А Шадрин? - полушутя, полусерьезно ответил я.- Ведь он сожжет у нас и настоящую усадьбу.
- Что уж ты? Управы на него нет, что ли!
Я задумался и попросил у нее три дня на раздумье. За это время я узнал кое-что о госналоге, закупочных и розничных ценах, расходах на ведение хозяйства, сделал кой-какие прикидки и расчеты на урожай и корма, молоко и мясо. Результаты обнадеживали и сулили неплохой доход. Но все это - одна сторона медали. А если глянуть с другой, то зачем мне много денег, за которыми я, даже будучи вором, не гнался никогда? Ведь не страсть наживы, а романтика воровской жизни, с ее ночными приключениями, развратом и разгулом, втянула меня когда-то в темный и свободный преступный мир. Ну, будет у меня роскошный особняк и миллион в банке, а дальше что? Умножать богатство, когда вокруг меня будет полно бедняков и нищих, без гроша за душой (а они будут!), это не по мне, да и скучно, наверное. Счета, акции, векселя не заменят мне топора, молотка, пилы, рубанка, которые лечат душу лучше, чем толстые пачки купюр или выгодно приобретенные акции. Обогащаться против собственного желания, по-моему, так же безнравственно, как обкрадывать других. Пусть уж богатеют дельцы, это их призвание, - думал я, а Марине сказал:
- Не могу я, Маринка, с ходу стать фермером. Я не знаю, как правильно обращаться с землей, содержать скотину, не знаю даже, с какой стороны подойти к трактору, не умею водить машину. Всему этому надо учиться, а научиться можно только в колхозе. Я полюбил деревенскую жизнь, сельчан, поля, леса, и не прочь вступить в колхоз, поработать в нем годик-другой, приобрести навык, познать технику, а тогда уж можно говорить об аренде. Какие из нас с тобой сейчас фермеры получились бы, если сразу надо нанимать тракториста и шофера, а может, и еще кого? Разве не так?
- Дак это-то так, - задумчиво согласилась Марина.
- Ссуду взять недолго, - продолжал я, - но, не умея хозяйствовать хорошо, мы только промотаем деньги, а потом...
- Я все поняла, - быстро перебила меня Марина. - Нам с тобой и в колхозе хватит дел, я вернусь на ферму доить коров, а ты будешь работать в мастерской, осваивать технику. Вот папа с мамой будут рады!
Старики Кузнецовы и впрямь обрадовались нашему решению. В честь его Иван Петрович решил устроить пир и всю ночь варил в бане самогон, а утром, напробовавшись первака, пел «Калинку» и кукарекал петухом, до упаду смеша соседских ребятишек. Наше решение вступить в колхоз особенно горячо поддержали в сельсовете Наталья Павловна и Александр Иваныч. Даже участковый милиционер Меринов стал поглядывать на меня приветливее, а однажды сказал:
- Вижу, не обманул меня, понимаете! Только скажи честно, пьешь ли ты вино? Это, понимаете, важная деталь в натуре человека.
- Только в праздники и в особых случаях, Максим Ферапонтович.
- В каких таких особых, понимаете?
- Например, у вас день рождения, вы решили его отметить и пригласили в гости меня. Как тут откажешься?
- Гм... Шустрый ты, понимаете, не зря вырос в Москве! Ну, а с шадринской-то бабой ты всурьез, аль балуешься только?
- Помогите, Максим Ферапонтович, уломать Шадрина на развод с Мариной, и вы первым гостем будете на нашей свадьбе.
- Ой ли?
- Честное слово!
- Гляди, понимаете! На моем участке не должно быть разврата.
Не знаю, он ли поспособствовал или Наталья Павловна, которая тоже обещала поговорить с первым мужем Марины, но развод Шадрин дал. А спустя неделю после расторжения их брака судом Покровский сельсовет зарегистрировал брак Федора и Марины Шиловых.
Свадьбу справили мы в День Победы, девятого мая. Была она скромная, но веселая. На пару часов почтил ее своим присутствием и Меринов, и даже подарил мне книгу В. Липатова «Деревенский детектив». Покидая наше застолье, он громко и с апломбом сказал:
- Насчет Еньки Шадрина, понимаете, можете быть спокойны, он не тронет вас. Я сделал ему соответствующее предупреждение и внушение.
Марина, услыша это, выскочила из-за стола и поцеловала в щеку Максима Ферапонтовича, а я поблагодарил его крепким пожатием руки.
На следующий, послесвадебный день мы с женою вышли утром погулять и, не сговариваясь, зашагали в сторону воробьев-ского леса. Погода была чудесная. Яркое солнце, голубое небо и молодая зелень трав и хлебов в поле встретили нас веселым трезвоном и кукованием птиц, а свежий ветерок ласкал и бодрил невидимыми струями вешнего аромата, опьяняющего и зовущего к свету радости и любви. Казалось, не густая изумрудная озимь шелестит от порывов ветра, а сама земля шепчет нам что-то таинственное о прелести жизни, любви, весны.
На опушке воробьевского леса нас встретили березки и осинки, приветливо помахивая ветками с нежно-зеленой листвой, а ели, могучие и строгие, как всегда, смотрели на нас словно с укоризною, что давно не навещали их, своих самых молчаливых и самых верных друзей.
- Туда? - глядя в глубь леса, спросила Марина.
- Туда.
Странное чувство овладело мною, едва мы очутились под шатром леса. Вероятно, так чувствует себя только тот, кто вернулся на родину после долгого пребывания на чужбине. Никогда я не был сентиментальным, а тут, увидав первое дерево, которое я год назад затесал топором, подошел к нему, обнял пахнущий смолою ствол и прижался щекою к его грубой шершавой коре, как к щеке или груди бесконечно дорогого, родного человека. Марина, понимая, что творится в моей душе, молчала, зато весь лес звенел, свистел, щелкал и разливался птичьими голосами.
- Вот дают! - засмеялась Марина, стараясь увидать меж ветвей хоть одну поющую пташку. - И знаешь, мне всегда кажется, что птички поют лучше людей.
- Это они в честь нашего свадебного путешествия стараются, - пошутил я.
С разговорами и пеньем пернатых путь к речке показался нам вдвойне короче. Вот оно, место моего бывшего жилья! Оказывается, бревна нижнего венца моей избушки не сгорели, а только обуглились, и в их черном прямоугольнике, как в траурной рамке, белела чудом уцелевшая печь. Рядом с нею, в куче пепла, виднелись части металлической утвари - верх ведра с дужкой, которое перед пожаром было полно воды и почти не пострадало от огня, бок алюминиевой кастрюли, сковорода, на которой я жарил картошку и пек иногда блины, но более всего меня тронула почему-то железная ложка, оказавшаяся в кастрюле. Я схватил ее, обдул пепел, понюхал и даже лизнул раз, прежде чем сунуть в карман брюк.
- Зачем она тебе? - удивилась Марина.
- На память, - глухо ответил я. - На память о человеческой подлости. Эту ложку я привез сюда из дому, из Москвы, она уцелела во время пожара, ждала меня несколько месяцев здесь, под открытым небом, среди головешек, дождалась, и ты хочешь, чтобы я бросил ее... Это было бы не меньшей подлостью, чем поджог избушки.
- Подлостью, по отношению к ложке?
- Вещи иногда бывают милее, преданнее и роднее людей.
Не менее ложки меня обрадовало и то, что мой шалаш был целым.
- Вот мое самое первое лесное жилище, - сказал я. - И если вы, мадам, желаете отдохнуть в нем и вспомнить кое-что былое, то прошу! Брачное ложе природы ждет вас.
- Хорошо ложе! - засмеялась Марина. - Сучья да голая земля.
- Айн момент! Сейчас будет вам пуховая перина.
Я выкинул из шалаша сухие ветки, наломал свежих, пихтовых, и устроил из них мягкую пахучую постель. Мы легли на нее и поцеловались так же крепко, как зимою в избушке при первой близости.
- Хорошо бы... ребеночка хорошо бы нам здесь зачать, - шумно дыша, лепетала Марина. - Здоровей был бы... на природе-то лучше, говорят...
Я тоже всем своим существом хотел того же... А потом, блаженствуя на покое, отломил маленькую веточку пихты, поднес ее к носу и вдохновенно сказал:
- Лес укрыл меня своей стеною от неправедных судей и убийц, лес перевоспитал меня, сделав из подлеца честного человека, лес соединил меня с тобою, лучшей из всех женщин, каких я знал, и, если здесь мы получим еще и сына, то я... Ты не будешь смеяться, Маринка, если я что-то скажу?
- Не буду, договаривай только.
- То я... напишу о лесе книгу!
- Кни-игу-у? - изумленная Марина приподнялась на локте и посмотрела мне прямо в глаза. Дак ведь книги-то пишут писатели, Феденька мой! А ты разве умеешь?
- Когда в лагере был, пробовал... Вроде получается.
- И об чем ты будешь писать?
- Я же сказал, что о лесе, о тебе, о здешней природе и людях. А уж как получится, будет видно потом.
- Дак это что, я еще и женой писателя могу стать, выходит? Ну, Феденька, удивил ты меня, дальше некуда! А теперь я тебя в диво введу.
- Чем?
- Тем... Не хочу я, чтоб ты писателем стал. Тогда ты меня бросишь, у едешь в Москву и женишься там на артистке.
- Не чуди, Маринка! С лесом я ни за что не расстанусь насовсем, а ты мне милее всех артисток мира.
. Глава XII
В Ковригине около сотни дворов, а дом Кузнецовых в центре. Может, поэтому, возвращаясь из леса, мы не обратили внимание на стоявшую у околицы деревни легковушку-иномарку фиолетового цвета. Радостные и возбужденные, вошли мы в дом тестя, и ноги мои приросли к половицам пола - за столом, уставленным вином и закуской, вместе с подвыпившими стариками сидел Президент. Напротив него, на стульях, - Серый и какой-то белобрысый, с тяжелым взглядом садиста, парень.
«Нашел и здесь, гад, чтобы пришить!» - словно не мысль, а струя огня пронеслась под черепом. Но делать было нечего и, чтобы скрыть свой страх перед не знающим жалости палачом, я шутливо воскликнул:
- Кого я вижу - и сам не рад! Привет, ребята! Здороваясь, Президент обнял меня и сказал:
- Здравствуй, дорогой Фред! Поздравляю тебя с законным браком и с переездом в этот райский уголок из душной и шумной столицы. А женушка-а... Из-за такой красавицы стоило и Москву бросить!
Он подошел к Марине, поцеловал ее руку и представился:
- Иннокентий Иванович Жуков, инженер-геолог, старый московский приятель вашего супруга. Еду с друзьями в родную мою Кировскую область и попутно решил проведать друга Фреда.
Все это, начиная с имени, он врал, но Марина, не зная, что за гость перед нею, радушно сказала:
- Дак, может, у нас заночуете? Езда-то не шибко близкая у вас.
Черные глаза Президента еще раз прошлись внимательным взглядом по фигуре и лицу моей жены, и в зрачках его вспыхнули знакомые мне похотливые огоньки, но, к счастью, тут же исчезли. К счастью, так как он мог мне предложить за Марину деньги (в Москве Президент часто покупал или просто отбирал красивых женщин у их прежних партнеров), и если бы он сделал это теперь и притронулся к моей жене хоть пальцем, я бросился бы на него и произошло бы кровопролитие. Да и сам он, вероятно, почувствовал это и сказал, приняв грустно-озабоченный вид:
- Увы, красавица! Сие невозможно, зовут дела. К тому же,- он обвел взглядом избу, - мы стеснили бы вас, а посему будет лучше, если мы заночуем в соседнем районе, в родном селе Виталия. - Президент указал глазами на белобрысого парня. - А там уж и до моей вотчины недалеко. Короче говоря, мы через часик выезжаем, а пока хотелось бы спросить кой о чем друга Фреда. Но не лучше ли нам выйти покурить и поговорить на дворе? Если, конечно, не против хозяин...
- Не против, - согласился я.
- Тогда идемте!
Пьяненький Иван Петрович тоже было пошел за нами, но Матрена Федоровна дернула его за рукав, шепнула что-то на ухо, и он, крякнув, полез на печь. Мы вышли и уселись на крыльце.
- Струхнул, небось, увидя нас здесь? - с усмешкою спросил меня Президент, попыхивая сигаретой.
- Бояться мне не с чего, а изумился - это верно.
- Не боишься, а из Москвы когти сюда рванул. Как это понять?
- Рванул потому, что следователь шил мне ограбление сберкассы, а сказать ему, где я был в ту ночь, я не мог, потому что по твоему же заданию был в Воскресенске.
- Что ж, молодец, коли так! А может, ты рванул из-за того, что попал в черный список? - прищурился Президент. - Может, кто-то предупредил тебя?
- Ни о каком черном списке я не знал и никто ни о чем меня не предупреждал. И за что же это я угодил в черный список, интересно? - сказав это, я оглядел всех своих собеседников и заметил, что побледневшее было от страха лицо Серого снова начало розоветь.
Узнай Президент, что Серый предостерегал меня в Москве, и ему был бы конец.
- Дружок один твой сказал, что ты раскололся на допросе, вот и пришлось тебя в списочек особо отличившихся включить. Потом оказалось, что скурвился-то он, а не ты.
- Кто же так удружил мне, если не секрет?
- Заяц, - ответил за Президента Серый.
- Васька?! - изумился я. - Не может быть! Он мне в дружбе не раз клялся.
- Зря удивляешься, Шило (впервые по кличке назвал меня Президент), предательство ныне в моде и даже в почете.
- Ну, и какую награду он за это получил?
- Какую положено! - усмехнулся Президент, и по его страшной усмешке я понял, что Заяц убит, по его приказанию. - Наивысшую! А теперь давай говорить о тебе... Ты что, всерьез решил жить в этой дыре и бросить любимое занятие?
- Всерьез.
- Не рановато?
- Раннего мороз не бьет, шеф! Слыхал такую поговорку?
- Неужели ты ничего не придумал лучшего, чем аграрием стать?
- Для меня сейчас - это самое лучшее. И вообще, шеф, давай говорить начистоту. Убить меня ты, конечно, сможешь, если захочешь, но заставить вернуться к воровству - ни за что! Это, во-первых. Во-вторых, я, будучи в твоей команде, никому, начиная с тебя, не причинил вреда, никому ничего не должен, чтобы еще целые годы отрабатывать долги. А главное, все урки рано или поздно стареют, а старость с воровством враги. Даже тебе, самому талантливому и удачливому среди нас, придется менять образ жизни.
- Вот человек, - рассмеялся Президент, - только что женился, а уж о старости думает.
Вслед за ним рассмеялся и Серый, а белобрысый парень сказал:
- Жизнь - это миг между прошлым и будущим.
- Может, тебе денег дать? - вдруг спросил меня Президент.
- Не надо, лучше скажи, откуда ты узнал, что я здесь? От прокурора?
- Много будешь знать, скоро состаришься. Что ж, - он глянул на часы, - нам уже пора ехать, тем более, что ты отказываешься нам помогать.
- В чем я отказываюсь помогать? - не понял я.
- В дойке разжиревших коров! Но коров не московских, а здешних, иначе мы бы сюда не приехали. Так вот, Шило, даю тебе еще год сроку, не буду вычеркивать тебя из списка лучших кадров, а там будет видно, может, и одумаешься.
- Это что, угроза? Зря, меня этим не запугаешь.
- Я же сказал, будет видно! - он многозначительно посмотрел на меня и первым поднялся со ступени крылечка.
Я проводил гостей до машины, постоял несколько минут, пока сверкающий в лучах солнца автомобиль не скрылся из виду, а вернувшись в свой двор, снова сел на крыльцо, снова курил и думал, что от Президента нигде, кроме леса, не скроешься, пока воры и сыщики заодно.
Разумеется, я не думал, что о моем местопребывании сообщил ему прокурор, которому я писал запрос, но и минуты не сомневался, что сделал это кто-то из следователей прокуратуры. Такие люди для общества - то же, что ржавчина для железа, они в союзе с ворами могут превратить в развалину даже такую махину, как государство, поскольку сопротивляться силе денег и влиянию таких, как Президент, способны очень немногие. И сознание того, что к этим немногим стойким людям теперь отношусь и я, гордостью и теплом наполнило мою душу.
С крыльца было видно, как за огородами начиналось поле, а за полем, в километре от села, стеною стоял лес, строгий и величавый издали, но в действительности самый добрый и надежный друг русского человека во все времена.
г. Волгодонск, сентябрь 1992 года |