Пятница, 29.03.2024, 04:51

Мой сайт

Каталог статей

Главная » Статьи » ПРОЗА

Юрий БАЕВ. "За стеной леса" - повесть

Глава I

Сегодня, первого августа тысяча девятьсот ...го года, мне исполнилось ровно тридцать лет. Звать меня Федором Шиловым. Я - коренной москвич, но в настоящее время живу в деревне, а почему, будет видно дальше.

Отец мой, кавалер ордена Ленина, токарь столичного автозавода, трудится на нем и теперь, а мать фармацевт, уже на пенсии. Когда-то они спорили о моем будущем, так как отец непременно хотел видеть меня инженером, а мать - хирургом. Сам я мечтал стать космонавтом, но романтика «насыщенного часа», то есть воровства, оказалась во мне сильнее тяги к труду на земле и к подвигу в космосе. Короче говоря, я стал вором. Красть и, следовательно, выпивать я начал благодаря знакомству с бойкими ребятами, и уже на втором курсе «Бауманки» попал за крупную кражу в тюрьму. Правду сказать, тюрьмою я считал и институт, потому что поступил в него и на лекции ходил не по своей охоте, а по приказу отца и слезным просьбам матери.

Кого только ни повидал я в преступном мире! От «бобика», облизывавшего зад своему «хозяину», до страшного и всемогущего вора в законе, по кличке Президент. Настоящего имени его я и сейчас на знаю. Говорили, что он имел сто паспортов и сто любовниц, которых дарил иногда нам. Но упаси бог было переспать хоть с одною из них без его разрешения! Узнав об этом, Президент награждал доносчика деньгами, счету которым он не знал, а фамилию сексуального соперника записывал в свою маленькую черную книжечку, что означало смертный приговор и дату его исполнения. Но не только за шлюх выносились такие суровые приговоры. Не менее жесток был Президент и к тем, кто «раскалывался» на допросах, выдавал своих сообщников в том или ином грабеже. Но жестокость эта ничем не проявлялась внешне. Наоборот, стоило кому-то из его «мосек» сказать: «Кот Слона заложил!», как Президент тотчас оживлялся и весело уточнял: «Точно знаешь?». - «Следователь Алехин врать не станет». - «Гляди!» - многозначительно предупреждал доносчика Президент и делал запись в черной книжке. После этого он целый вечер шутил, смеялся, потирал руки, угощал всех за свой счет, а несчастный Кот (у нас все назывались только кличками) считался уже покойником. Нет в стране такого города, где его не нашли бы и не «пришили» люди Президента.

Я тоже боялся главаря, хотя никого еще не выдавал и не баловался с его любовницами. Тревожило и то, что меня снова начали вызывать на допросы, подозревая в ограблении какой-то сберкассы. Кассу эту я не трогал, но и алиби своему следователю дать не мог. В ночь ограбления был в Воскресенске, в одном из подмосковных воровских штабов. А срок за кассу горел такой, что в червонец не уложишь. Поэтому на вопрос следователя, где я был в ту ночь, я сказал, что дома, ибо другого ничего придумать не смог. «Проверим!» - предупредил он и взял с меня расписку о невыезде.

Домой в тот день я вернулся поздно вечером. У подъезда, в тени плакучей ивы, сидел на скамейке человек. Он подскочил ко мне и зашептал тревожно и торопливо, словно кто гнался за ним:

-  Уходи, Шило! Сейчас же смывайся куда-нибудь!

Это был Серый, мой приятель и один из доверенных лиц Президента. Он затащил меня под дерево, куда не проникал электрический свет, и вновь заговорил дрожащим от волнения шепотом:

-  Тебя Президент в черный список занес! Кто-то капнул ему, что ты на допросе раскололся, из наших кого-то назвал.

-  Кто капнул?

-  Не знаю, сам случайно об этом узнал.

-  Но ведь я никого не выдавал!

-  Мое дело предупредить, а не хочешь жить - оставайся.

-  Президент и на Камчатке убьет...

- На Камчатке, может, и не убьет, а в Москве через день-два... В общем, сам понимаешь. Да не трепанись нигде, что я предупредил, а то и мне хана будет. Ауфвидерзеен!

Серый исчез за углом, а я трясущимися от страшной новости руками закурил сигарету и погрузился в невеселые размышления. Что делать? Сейчас же пойти и рассказать все, что знаю, следователю? А если он сам связан с мафией? Теперь и у нас, как на Западе, тьма сыщиков служит в МУРе, а работает на воров. Кроме этого, сама мысль предать товарищей, хоть они и воры, мне омерзительна. Значит, впрямь надо когти рвать из Москвы... Не придумав более ничего определенного, я побрел домой, на четвертый этаж. Дверь открыл отец.

-  Явился? - встретил он меня полувопросом, полуугрозой.

Я молча прошел в свою комнату и лег на диван. Через минуту коренастая, в полосатой пижаме фигура отца появилась в дверях спальни.

-  Подонок! - загремел он вдруг на весь дом.

Из кухни, бросив мыть посуду, прибежала встревоженная мать.

- Что?.. Что ты кричишь, отец? Что случилось?

-  А то, что наш сын негодяй и неисправимый преступник! Недавно из тюрьмы пришел, а опять за старое берется.

- Я ничего не сделал,отец! Даю слово...

-  Он дает слово! А почему тогда следователь звонил сегодня, спрашивал у меня, ночевал ли ты дома пятнадцатого числа? Значит, опять ты со своей кодлой связался, очистил квартиру или магазин...

Он что-то кричал еще, плакала мать, но до моего сознания в тс минуты доходило только одно: беда обрушилась на меня сразу с двух сторон и надо срочно смываться. Отец сказал следователю, что я не ночевал дома, и это наводило на меня черную тень подозрения. Значит, арестуют и десять или двенадцать лет строгача мне обеспечены, но главное - черный список Президента. Он убьет меня еще до суда, конечно, не сам, а руками подручных. А ведь я не виноват в этот раз ни перед ним, ни перед законом. Вот как глупо и непоправимо складывается порой жизнь! Надо срочно бежать, но куда? В любом другом городе меня сыщет угрозыск, и полбеды, если первым поймает меня он, а не убийцы Президента. Где скрыться от них? И тут я вспомнил дремучие леса и пустые деревни на родине матери, в Костромской области.

Глава II

За ночь я уложил в чемодан и рюкзак свои вещи, отцовское ружье с патронами, приготовил документы и деньги, шесть тысяч рублей, которые хранились у меня тайно от родителей, и едва ночной мрак за окнами начал сереть, ушел из дома, оставив записку следующего содержания:

Папа и мама.

Я не грабил сберкассу, как считает следователь, но не смогу этого доказать, и решил уйти. Простите меня за горе и неприятности, которые причинил вам. Прощайте, не ждите меня, потому что я твердо решил расстаться с Москвой, а если потребуется - и с жизнью.

Ваш сын Федор Шилов.

В шесть часов я был на Ярославском вокзале, а в семь уже сидел в вагоне поезда, идущего из столицы на восток. За окнами мелькали полустанки, деревни, поля, ярко зеленели молодая трава и березовые рощи,темнели хвойные леса.

- Далеко едете, молодой человек? - спросил меня сосед по купе, щупленький старичок в очках и коричневой тройке.

-  Не очень, а вы?

-  И я не очень, если учитывать размеры страны. На Алтай, домой возвращаюсь, в совхоз, который в пятидесятых годах своими руками построил, и целину-матушку поднимал. Но вообще я коренной москвич, родился и вырос в столице.

-  Вам, наверное, не фартило... то есть перспективы не было оставаться тогда в Москве?

- Узнаю современную молодежь! Как чуть что, сразу о личной выгоде речь заводят.

-  Разве это плохо?

-  Очень плохо!

-  Почему?

-  Потому, что в погоне за наживой человек неизменно угождает в болото, именуемое преступностью. Это одно. А второе - стране нужны чистые, честные, бескорыстные и преданные люди. Только они способны сделать ее богатой и сильной. И мы сделали ее такой!

-  Громкие, но пустые слова.

- Пустые?! - старик побледнел и так резко дернул вверх голову, что с носа его свалились очки и рассмеялась лежавшая на средней полке молодая женщина.

-  Пустые слова?.. Тогда извольте ответить мне на один вопрос!

-  Пожалуйста.

-  Перестройке шесть лет... Назовите мне хоть один важный государственный объект, построенный за эти годы.

-  Где, в Москве?

-  Да где угодно!

- Честно говоря, не знаю...

-  Спасибо и на этом! И я не знаю, молодой человек. Знаю только, что все зачатое и уже построенное нами разрушается, уничтожается физически и морально. И что самое страшное - разрушения эти не вызывают должного отпора в народе, одураченном отцами «нового мышления». Просто удивительно, что до сознания миллионов простых трудяг не дойдет никак одна простейшая вещь, которая сразу обнажила бы суть политики современного руководства.

-  Какая, интересно? - спросила женщина на средней полке.

- А такая, что наша нарождающаяся буржуазия делает все, чтобы довести народ до полного обнищания, а затем уж диктовать ему свои условия. С голодным всегда легче ладить - за кусок хлеба он на край света пойдет, не то что в капиталистический рынок. Прием старый и подлейший, но мы, оглушенные грохотом борьбы за власть наверху, и этого не замечаем, лишь требуем: дайте нам побольше колбасы, масла, сахару, не повышайте цены. А не понимаем того, что реставраторам капитализма именно наша нищета и нужна - от хорошей жизни народ на ломку старого не решился бы.

-  Но ведь это преступление против народа!

-  Разрешите, уважаемая, ответить вам словами Маркса: «В мире нет такого преступления, на которое не пошел бы капитал ради наживы». Это во-первых. А во-вторых, кому судить-то, если законы пишут те, кто вершит эти преступления, да еще добавляют: мы постоянно ошибаемся, но идем правильным путем! Заметьте: ошибаемся, а не вредим. А «ошибки» эти у нас с первого года перестройки считаются не просто нормальным, а, я бы сказал, приоритетным явлением. Куролесишь, ломаешь дрова, мешаешь хлеб с навозом - значит, перестраиваешься. Трудишься нормально, ратуешь за порядок и планирование - значит, не вышел из застоя, тормозишь перестройку. Раньше за хищение ста тысяч рублей вели на расстрел, нынче воруют миллионами и миллиардами, даже под суд не попадая. Что говорить о деньгах, когда люди гибнут безнаказанно. Более того, власть уговаривает убийц сдать оружие, обещая им за это полную безнаказанность и неприкосновенность. А наши ученые головы называют это демократией, переходом к истинной культуре и правовому государству. Развал страны оправдывается каким-то диким лозунгом: «Возродим Россию!».

-  Почему диким? - поинтересовалась женщина.

-  Потому, что Россию никто и никогда не уничтожал, она была, есть и будет.

-  Но Россия всегда подчинялась союзному правительству. А кому же ей подчиняться? Губернатору Калифорнии?

-  Своему президенту.

-  Вот оно что! Выходит, пет в Российской Федерации президента - нет и России...

-  Скажите, вы не скучали на целине? - спросил я, стараясь отвлечь старика от начинавшего надоедать разговора о политике.

- Наоборот! Вы и представить сейчас не можете, с каким азартом трудились мы тогда на новых землях. Построить дом, или даже сарай, в голой степи доставляет человеку больше удовлетворения, чем в столице воздвигнуть небоскреб. Впрочем, вы этого никогда не поймете.

Но я это понял, и очень скоро... .

Глава III

Станция, на которой я сошел с поезда, представляла собой небольшой старинный вокзал и поселок, в сотни полторы аккуратных деревянных домиков. Отсюда надо ехать еще сто верст по бездорожью на попутных машинах, как считал я, но оказалось, что в нужный мне район уже построена асфальтированная дорога и ходят рейсовые автобусы. Обрадованный таким приятным сюрпризом, я плотно покушал в буфете вокзала и стал дожидаться автобуса.

Не стану подробно описывать дорогу со станции в райцентр, где жила моя тетка, скажу только, что прибыл я туда вечером. Но не думайте, читатель, и не ждите, чтобы я сделал хоть шаг от Дома колхозника, в котором провел ночь, к дому или хотя бы к улице, на которой жила тетка, сестра матери. Одна мысль быть здесь кем-то узнанным страшила меня.

Первое, что сделал я утром, надел огромные темные очки и пошел в раймаг, точнее, в магазин хозяйственных товаров. Для чего, станет ясно чуточку позднее, а пока опишу населенный пункт, в котором я находился.

Поселок В. - это старый великорусский городок, из больших и маленьких деревянных домов, с разрушенной церковью на окраине, деревянными тротуарами в центре и непролазной грязью. Собаки, шнырявшие по его закоулкам, всегда были грязны по уши, а люди - по колена. Последний раз я был здесь тринадцать лет назад, но и сейчас помню, как один толстяк, резко повернувшись, смахнул животом в грязь с узкого деревянного тротуара цыганку, пытавшуюся его обойти. Теперь иная картина. Улицы чистые, тротуары асфальтированные, широкие. Среди старых деревянных домов стоит уже целый десяток кирпичных двухэтажных, а рядом с райисполкомом высится пятиэтажный четырехподъездный дом. На улицах зеленеют газоны с клумбами цветов, возле которых нежатся на солнышке псы и даже кошки, слегка прижимающие уши, когда собачьи морды оказываются в непосредственной близости. Машин на улице мало, разве что пять-шесть в течение часа пробегут.

Воздух здесь, в отличие от голубого и душного московского смога, кажется чистым и прозрачным, как самый высокосортный хрусталь. Прохожих на улицах не много, но и не мало, если учитывать размеры и численность населения этого райцентра.

Довольный увиденным, я вошел в хозмаг и чуть не свистнул от огорчения - полки магазина были пусты.

-  Неужели у вас действительно нечем торговать? - обратился я к продавщице, сероглазой и широколицей женщине. - Ведь это магазин!

-  Дак что, что магазин! - задорно возразила она, из чего я не понял, солидарность моему возмущению выражала она или неудовольствие от моей реплики.

- Как это что! Мне вот нужен плотницкий инструмент, гвозди, скобы, а у вас ничего нет.

- Дак что, что нет! Сегодня нет, завтра будут. Да тебе что надо-то? Может, и сейчас поищем, дак найдем.

-  Да хотя бы топор, молоток и ножовку, да гвоздей горсть. Она скрылась за дверью и через минуту вынесла все, что я

просил. Простовато-игривый взгляд ее так, казалось, и говорил: «Ну, а ты мне что дашь за это? ». Я дал ей лишних десять рублей. Сделав вид, что не заметила моей благодарности, продавщица сунула деньги в карман серого халатика и сказала:

- Товар на той неделе будет, во вторник приходи. А ты откуда будешь-то?

-  А что?

-  Так на городского больно похож, вот и спросила.

-  Я и есть городской, приехал отдохнуть здесь, поохотиться.

-  Откуда приехали? - сразу перешла она на «вы», узнав, что я не деревенский парень.

-  Из Ленинграда.

-  То-то и акаете так! Дак не забыли - во вторник?

-  Нет, не забыл. А теперь не подскажете ли мне, где здесь велосипед купить можно?

-  Дак чего же подсказывать-то, идите в магазин и берите.

-  Неужто?! - обрадовался я. - Где это?

-  А вот за стенкой, в другом отделе, - кивнула она направо.

-  Только зачем он вам нужен-то?

-  Какому туристу не нужен велосипед! - отшутился я и вышел из пустого хозмага.

Велосипеды в соседнем магазине действительно были. Я купил один, немало дивясь при этом: гвоздя в продаже нет, а велосипед нашелся! Выйдя из раймага, я сел на свой транспорт и поехал было запасаться продовольствием, да вспомнил, что забыл приобрести едва ли не самую нужную вещь - чайник, и вернулся в магазин.

Через час я выехал из райцентра. На багажнике велосипеда покачивался, постукивал прочно привязанный чемодан, на чемодане -  мешок с чайником, кастрюлей, хлебом, крупой и плотницким инструментом. Рюкзак висел у меня за плечами.

Куда ехал я, не знал толком и сам, но был очень доволен и даже весел. Погода стояла великолепная. Солнце поднималось все выше, и моя тень, скользившая по молодой траве справа от дороги, становилась все меньше, прижималась к асфальту, и, наконец, выбралась на него и покатилась рядом со мною. Читатель, вероятно, уже догадался, куда я держу путь. Да, я ехал на запад, где было больше леса и меньше деревень, а если точнее, к давно опустевшей Воробьевке, где когда-то родилась и выросла моя мать. Лет десять назад там жила и моя тетка, переехавшая затем в райцентр. В Воробьевке я гостил давно, но хорошо помнил ее окрестности. Сколько там грибов и ягод, какой дремучий лес, о котором сами воробьевцы говорили, что не знают, где он кончается и что находится за ним в сторону юга!

От райцентра до Воробьевки двадцать верст, и больше часу прошло, пока я въехал в почти полностью исчезнувшую деревню. От тридцати домов осталось пять, да и те нежилые, с заросшими травой дворами и тоскливо черневшими окнами, в которых кое-где сверкали еще уцелевшие стекла. Черемухи и рябины в палисадах готовились цвести и радовали глаз молодой пахучей листвою.

Не видно было даже воробьев, только вороны кружились над одним двором да одичавшая кошка, увидя меня, опрометью бросилась с дороги во двор и исчезла под полуразвалившимся крылечком. Нет ничего тоскливее картины угасания жизни на земле!

Лес подступает к Воробьевке с трех сторон: юга, севера и запада, но нигде нет хотя бы тропинки, ведущей из деревни к нему. Не одни громадные масштабы южного леса привлекали меня - я хорошо помнил слова тетки, что по этому лесу течет большая речка, на которой, по выходе ее в «жило», была в старину построена мельница.

Я шел по обочине ржаного поля, ведя велосипед. Зеленела трава, желтели первые одуванчики, а жаворонки так приветливо распевали в небе, что в поле мне показалось намного веселей, чем в деревне.

Вот и лесная опушка. Я вынул из рюкзака ружье, сложил, зарядил его, на всякий случай, и шагнул в полумрак леса.

Глава IV

Углубившись в чащу шагов на пятьдесят, я оглянулся назад, на поле, и задумался: что, если я заблужусь в этой угрюмой бескрайней чащобе? Ведь мне через день-два нужно идти в райцентр или в село Покровское, расположенное северо-восточнее

Воробьевки. Нужно купить недостающие инструменты, кое-что из вещей, соль, спички и, конечно же, пищу...

Я достал из кармана компас, взятый для этого из дома, положил его на пенек и определил, что иду не на юг, а на юго-запад. Стало быть, мой обратный курс - северо-восток. Но и этим ориентиром я не ограничился. На стволе ели, возле которой стоял, я сделал топором затеску с юго-западной стороны и с северо-восточной. И так, через каждые пятьдесят шагов, я оставлял на деревьях указатели маршрута и даже ставил номера на них. Последнее мне было нужно для определения расстояния, пройденного от опушки леса.

Шестьдесят семь «дорожных знаков» поставил я, прежде чем впереди засветлело и я вышел к реке, точнее - к речке, так как ширина ее не превышала десяти шагов. Один берег, на котором я стоял, был высокий и лесистый, а другой - ниже, зарос мхом и травой, и представлял из себя нечто вроде мохового болота, длиною не меньше полкилометра и шириной шагов в сто. Местами на нем росли мелкий ельник, вереск и с десяток кривых берез. Дальше местность повышалась и снова темнел лес.

Где-то посвистывали невидимые лесные птицы, пахло дикой смородиной, росшей в тени ольшаника над водой, блестело на солнце темное зеркало речки, а я стоял и смотрелся в него, судорожно сжав пальцами руль велосипеда. Место мне начинало нравиться, тем более, что уходить от воды дальше в лес было просто бессмысленно. Радовало меня и то, что в речке водилась рыба, и не маленькая. Это я определил по тяжелым всплескам и кое-где винтившейся темной зеленоватой воде.

Я прислонил велосипед к стволу дерева, закурил и стал размышлять, как быть дальше. Для принятия окончательного решения требовалось тщательное, на несколько километров вокруг, изучение местности. А для этого нужно было время и хоть какое-то жилье. Я срубил ближайшее к воде дерево, и, когда оно упало, достав другой берег, перешел по нему через речку.

Вид отсюда был невеселый. Высоченная мрачноватая стена леса стояла над темной рекой, упираясь в небо макушками пихт и елок. Как-то не по себе становилось здесь, в дремучем лесу, одному, после привычной сердцу шумной городской жизни, и я покривил бы душой, если бы не сказал этого. Но жизнь - штука сложная и делает иногда темный незнакомый лес желаннее и безопаснее сверкавшего огнями родного города, а шалаш на поляне - уютнее квартиры с роскошной мебелью, телевизором, хрусталем.

Долго размышлять было некогда, и я принялся сооружать шалаш. Не стану подробно описывать это занятие, а только скажу, что шалаш я поставил очень неплохой, на своем, воробьевском, берегу, под столетней елью, и заимел, таким образом, надежное укрытие от ветра и дождя. Наломав мягких пихтовых веток, я устроил из них постель в шалаше, подкрепился хлебом с консервами и лег спать. Время было уже не раннее, солнце садилось, и в лесу стало быстро темнеть. То ли усталость взяла свое, то ли аромат свежей хвои подействовал на меня успокаивающе, но уснул я быстро. Ночью сквозь сон слышал жутковатое уханье сов и то, как ветер гудит в вершинах дерев, а лес отзывается ему тяжелыми и глухими вздохами.

Проснулся я рано, в четыре часа, небо синело, и на макушках деревьев, видимых мне из шалаша, скоро заиграли, зазолотились первые лучи солнца. Проснулись, защебетали, засвистали, защелкали птицы. Утренний ветерок громко зашептался с камышом, тревожа еще дремавшую речку. Где-то вдали раздалось, а скорее всего, мне почудилось, мычание коровы.

Я вышел из шалаша, потянулся до хруста в плечах, сделал легкую гимнастику и стал умываться в речке. Освежась холодной водой, я развел огонек и стал кипятить чай, к которому очень привык, находясь в заключении. Пока он вскипел, я подстрелил на лету утку. Ощипав и выпотрошив птицу, я принялся варить из нее суп, заправленный крупой и солью. После завтрака и чаю прилег на землю возле догорающего костра. Вспомнилась лагерная жизнь в тюменских лесах, товарищи и особенно один зэк по имени Кирилл, а по прозвищу Пермяк-добряк, учивший меня строить деревянные дома и бараки.

-  Я, - гордо говорил он, - мужик, и могу настоящий дом без единого гвоздя построить!

-  Один? - сомневался я.

-  Один! - огромной бурой ладонью рубил воздух Кирилл и, не слушая насмешек и шуток других зэков, показывал мне, как правильно выбирать топором паз в бревне, класть мох между бревнами, поднять наверх вагой бревно или слегу и т.п. Он и до тюрьмы работал в своем совхозе строителем. Осужден Кирилл был за то, что искалечил агронома, которого застал со своей молодой половиной (самому Пермяку было уже сорок) за занятием, не прощавшимся ни одной жене ни одним мужем. Медвежковатый, с крупными чертами лица и маленькими серыми глазками, он казался свирепым, хотя необычайно добр был душой. Я однажды спросил Кирилла, как он, добряк по натуре, мог так жестоко избить, в сущности, невинного человека, а жену - изменницу, пальцем не задел.

- Не знаю, - простодушно признался Кирилл. - Тимошку, сынка своего двухлетнего, наверное, осиротить побоялся, а не ее пожалел. А вообще, из-за бабьей звезды мужик на все способен, это я на себе испытал.

Читатель, вероятно, уже догадался, что я решил строить себе дом в этом глухом лесу. Браться за стройку надо было безотлагательно, чтобы успеть до ненастья и холодов заиметь теплое и надежное жилище.

Перво-наперво я подсчитал, сколько нужно бревен для строительства избы, размером пять на три и высотою в три метра. Получалось не так уж и много: тридцать бревен пятиметровых, столько же трехметровых, такой толщины, чтобы управиться с ними одному человеку. На здоровье и силу я не жаловался, и через две недели бревна лежали четырьмя штабелями вокруг будущей избы на высоком обрывистом берегу речки. Пять нижних венцов сруба я сделал из толстых бревен, и они поднялись чуть не до половины высоты будущего дома.

Не стану вдаваться в подробности, как я драл на болоте мох, сушил его на солнце, как, помня уроки Кирилла, укладывал его меж венцами, а вот о работе с бревнами скажу обстоятельней, иначе кто-то не поверит, что в одиночку можно построить дом.

Я уже сказал, что все толстые и тяжелые бревна уложил в нижние венцы сруба, а наверх пошли бревна тоньше и легче. Но и тонкое бревно не легкая штука, и поэтому я не поднимал его все сразу, а брал за один конец, поднимал и клал на угол сруба, затем брал и поднимал другой. Когда все бревно было наверху, я с помощью топора осторожно опускал его в пазы нижнего венца, заранее устланного мхом. Чем выше поднимались стены сруба, тем тяжелее становилась работа. Уже на двухметровую высоту бревна пришлось затаскивать веревками по лагам, нижние концы которых были на земле, а верхние наверху сруба. Само собою, пришлось делать и леса, без которых в одиночку не построить и сарая. И вот что еще придумал я для подъема бревен. В каждом из четырех углов внутри сруба я поставил по столбу, закопав их нижние концы глубоко в землю. После этого я мог подтащить чуть не до самого верха один конец бревна и, привязав веревку к столбу, затаскивал наверх другой конец, а затем уж переходил по лесам на другой угол и поднимал за веревку первый, недотянутый, конец бревна, и тогда все оно оказывалось на верху сруба. Все это требовало много усилий и движений, отчего я сильно потел и по три раза в день купался в речке. Купанье бодрило меня, но без хорошего питания я, конечно, не выдержал бы такой нагрузки. Для этого я купил на базаре шесть килограммов свиного соленого сала, два килограмма сливочного масла, картошки, луку, крупы и каждый день варил кашу или суп, или то и другое сразу. Варил я иногда и уху из налимов, но рыбалка требовала много времени, которым я, строя дом, очень дорожил.

К середине июля стены сруба были готовы. Оставалось соорудить над ними крышу, прорубить и вставить окна и двери, сделать в избе пол и потолок. Вот когда по-настоящему пригодились мне опыт лагерного строительства и школа Пермяка-добряка. Без них я не сумел бы изготовить дверные и оконные блоки, не имея готовых брусьев и досок. За неделю я прорубил оконный проем, дверной проем, вставил в него косяки из брусьев собственного изготовления, вытесал две широкие плахи и сколотил из них дверь. Затем я сходил в Воробьевку, принес оттуда дверные петли и два небольших окна, прямо со стеклами. Окна эти я присмотрел еще раньше, и по их размеру вырубил в срубе оконный проем. А две рамы, при одном окне, я взял для устройства двойных рам на зиму.

Должен сказать, что нужда делает человека очень запасливым и практичным. Я, например, брал в нежилых воробьевских избах все, что находил, особенно из инструмента. В одном доме я нашел на шестке огромный нож, похожий на прямую саблю, и взял его, хоть и не представлял, на что он пригодится. Нож, конечно, пригодился, а для чего, скажу позже.

Итак, стены в моем доме уже были, не хватало крыши, пола и потолка. Я решил начать с последнего. Для настила потолка я выпилил двадцать ровных, нетолстых бревнышек, обтесал их с одной стороны и плотно уложил на потолочные балки. На все это у меня ушло шесть дней, а вот с крышей было сложнее и труднее. Каркас из тонкого кругляка я поставил довольно быстро, без особого труда обшил стропила сошнякфм, и тут встал в тупик: чем крыть крышу? Не то что шифера, железа или досок, даже соломы не было у меня для этого, а если бы и была, то я все равно не сумел бы ею закрыть хорошо крышу. Три дня я ходил, как потерянный, не знал, что делать дальше. Даже черника, которой было очень много по ту сторону болота и которую я очень любил, не прельщала меня в эти дни, не говорю уж о сухих груздях, росших в изобилии рядом с моей усадьбой. Одно время я хотел просто закидать верх избы камышом, еловыми и пихтовыми ветками, но передумал и решил обождать. Вероятно, я все же так бы и поступил, если бы не поездка в райцентр за продуктами, где увидел я старый двухэтажный дом, крытый дранкой, и понял, что надо делать.

Целую неделю пилил я кругляк, пока не нарезал сто двадцать кусков по тридцать пять сантиметров каждый. Теперь надо было наколоть из чурбаков топких дощечек.

Я сел на один чурбан, как на стул, поставил перед собой другой, потолще, а на него еще один и, приставив к нему лезвие одного топора, стал бить по нему обухом другого и раскалывать чурбак на тонкие дощечки. Получалось вроде неплохо, но таких тонких пластин, каких хотелось мне, не выходило - толстое лезвие топора отламывало, а не откалывало их от чурбака, и приходилось делать толстые дощечки вместо тонкой дранки. Из одного чурбака получалось всего пять-шесть пластин, вместо десяти-двенадцати возможных! И тут я вспомнил о своей секире, найденной на шестке в доме. Работа с ножом пошла у меня вдвое быстрей. Дощечки откалывались тонкие, ровные, а главное, их больше получалось, чем с топором. За неделю я наколол большую кучу белоснежных пластин, распространявших свежий аромат древесины. Остальное, как говорится, был делом техники.

Покончив с крышей, я приступил к устройству окна и пола. Половые плахи, я конечно, обстругал рубанком, но не очень тщательно, лишь бы занозы в пятку не вогнать.

Все чаще шли дожди, резче и холоднее становился ветер, на березах пожелтел лист, наступала осень, но меня это не пугало. К первым числам сентября дом мой был практически готов. Не хватало в нем только печи, даже стол, стул и деревянный топчан я к тому времени сколотил. А печь сбил из белой глины, которой в изобилии было на берегу. Все остальное: две чугунные плиты с кругляшами для горшков и кастрюль, печной заслон и жестяную дымовую трубу достал я все в той же Воробьевке.

Не с тревогой, а с наслаждением слушал я по ночам дробь дождя и завывание ветра, лежа на топчане, при розовом свете ярко пылавшей печки. Одна забота была теперь у меня: запастись продуктами на зиму. Картошкой я уже запасся, и довольно легко - картофельное поле колхоза находилось по соседству с моим лесом, а вот с мукой дело обстояло сложней. Ее пришлось покупать на районном базаре, а много ли на велосипеде за один раз привезешь? Полтора-два пуда. И все же до ноября месяца я завез ее в свой лесной терем ни много ни мало полтора центнера.

На базаре я столкнулся однажды нос к носу с теткой и сильно перепугался. Я забыл, что со времени последней моей побывки у нее прошло уже тринадцать лет, что я оброс бородой, постарел, из тонкого, стройного юнца превратился в плечистого детину. Вспомнил я обо всем этом только тогда, когда тетушка прошла мимо, скользнув равнодушным взглядом по моей русой кудрявой бороде. Но что сделалось со мною, когда прошел страх! Не могу словами передать, как захотелось вдруг догнать тетю Марусю, которая была похожа на мою мать, обнять ее, рассказать о своей беде и даже заплакать, но пришлось сдержаться. Стиснув зубы и тяжело, с сапом, дыша, стоял я в пяти шагах от родного мне человека и смотрел, до боли в глазах, как тетушка торгуется с какой-то старухой из-за пухового платка. Опомнился я, когда тетя Маруся отошла и смешалась с базарной толпою.

Нет, открываться ей пока нельзя. Нужно пожить хотя бы с год инкогнито от людей, пока невиновность моя не будет окончательно установлена следствием, а Президент не вычеркнет в черном списке мое имя.

Глава V

В предыдущей главе я намеренно, чтобы не рвать нить повествования о строительстве дома, не упоминал о тех редких летних днях, когда давал себе роздых. В такие дни я обычно удил рыбу или ходил собирать ягоды и грибы.

Об одном из них расскажу особо. Проснулся я в то солнечное утро, как всегда, в шесть часов, но вставать не спешил. После вчерашней тяжелой работы побаливали мышцы рук и ног, поламывало в суставах. Сегодня «на стройке» выходной, торопиться некуда, и, полежав в шалаше еще с четверть часа, я опять уснул. Проснулся в девятом часу. Боль и ломота исчезли. Каждый вдох лесного аромата наполнял мое тело силой и бодростью. Выйдя из шалаша, я умылся на речке и стал кипятить на огоньке чай. Пока он вскипел, я позавтракал вчерашней кашей, но варить ничего не собирался - решил устроить постный день. Напившись чаю, взял корзину и пошел за черникой.

По ту сторону болота местность круто поднимается, и снова начинается лес. На опушке его в тени вековых елей и пихт, куда солнечные лучи заглядывают только в полдень, видимо-невидимо черники. Агатово-изумрудной каймой тянутся черничники почти во всю длину южной стороны поляны. Они словно улыбаются мне доброй грустноватой улыбкой, которую понимают, наверное, одни лесные люди и художники. Боже, какой тонкий, бесподобный аромат издают эти сочные синевато-черные ягоды, не воспетые еще никем и нигде! Богу одному известно, сколько времени и труда положила природа, чтобы приготовить для человека такое изумительное лакомство, а он уничтожает леса и поглощает продукты цивилизации, обрабатываемые на химической кухне.

Густая поросль черничника достигает иногда моих колен, зато и ягоды в таких местах слаще и крупнее.Их так много, что кажется порою, это не черничник, а зеленый бархатный ковер, усыпанный ягодами.

Прошел всего час, а моя корзина уже полна черники.

Домой, однако, идти не хотелось, уж очень хорош отсюда вид. Я сел на трухлявую колоду и стал глядеть на залитую солнцем поляну, ярко зеленевшую траву, белые березки и темные пышные шапки кустов можжевельника. В самой низине поляны блестели лужицы болотной воды, а за речкой, на зеленой лужайке, виднелся сруб моего строящегося дома.

Вот словно с неба свалилась, опустилась в низину серая цапля. Я хорошо видел, как она поджала одну ногу под себя, поглядела налево, направо, и замерла, как изваяние. «Спит, верно?» - подумал я, но птица вдруг качнулась и вонзила клюв в воду. Когда она подняла голову, то в клюве, похожем на пинцет, дрыгала лапками лягушка. И снова - смиренная, неподвижная поза...

Вдруг недалеко в лесу громко затрещали сучья, послышалась чья-то возня. Я спрятался за куст боярышника. Шагах в семидесяти от меня дрогнули еловые ветки, и на бархатный ковер черничника из лесу выбежал медвежонок, за ним другой. Последней на поляну вышла их мамаша, при виде которой у меня стала подниматься шевелюра, похолодела спина. Ростом она была с годовалую телушку, только длиннее и массивней ее. Медвежата, каждый величиною с овцу, толстые и проворные, обнюхали зачем-то друг друга, затем смешно расскочились и принялись есть ягоды. Медведица же есть не торопилась. Она вытянула шею, повела носом туда-сюда, оглянулась на лес, из которого только что вышла, и вдруг всем своим громадным туловищем повернулась в мою сторону. У меня душа в пятки ушла! Ружья с собой нет, дерева надежного близко, чтобы успеть залезть на него, - тоже, а домой бежать - медведица догонит. Оставалось одно - пугнуть медведей раньше, чем сами они увидят или учуют меня. Пугнуть, если звери подойдут ближе.

Судьба, видно, всерьез решила испытать мою храбрость, потому что лакомившиеся ягодами медведи все ближе подходили ко мне. Неудержимо застучали зубы, заломило внизу живота, и тут, полуобезумев от страха, я выскочил из-за куста и закричал на весь лес то ли угрозу какую-то в адрес зверей, то ли простое ругательство. От неожиданности медведица отрывисто рявкнула, шарахнулась в противоположную от меня сторону и через минуту скрылась вместе со своим потомством в лесу. Я схватил корзину с ягодами и бросился к дому, кляня свою беспечность и благодаря бога, что остался жив.

Дома я высыпал ягоды в ведро, закурил сигарету и лег на травку отдохнуть. Страх прошел, вернулось хорошее настроение, и я даже рассмеялся вслух, вспомнив, как летел домой по болоту.

Теперь оставалось сходить за грибами. Через полчаса с той же корзиной в руках и ружьем за плечами я отправился в лес в сторону Воробьевки.

Обычно я ограничивался груздями - мокрыми, сухими и черными, а в этот раз захотелось набрать еще и красных грибов, то есть подосиновиков, которые я очень люблю жареными. Но за ними надо идти в осинник, росший более чем за версту от моего жилья. И я пошел. По дороге я нашел много груздей, и пока добрался до осинника, корзина моя наполнилась чуть не доверху.

Как все же светлеет на душе, когда из полумрака хвойного леса выходишь в поле или в рощу из лиственных дерев. Над головой синеет небо, сияет солнце, шепчется о чем-то осиновая листва, свистят дрозды, мяукают и стонут иволги, где-то близко кукует кукушка, поет малиновка.

Как жаль, что близ моего жилья нет такой рощи! Ни одно дерево в наших краях не растет так часто, как осина. От этого осинник издалека похож на тын, потому что в нем бледно-зеленые стволы осинок не бывают, мне кажется, толще держака лопаты или обыкновенного кола.

В траве краснеет костяника, мелькают бордовые шляпки подосиновиков, но попробуй достать их, если порой туловище не втиснешь меж деревьями. И все же я ухитрялся, добирался до костяники и грибов.

-  Ау! - вдруг раздался недалеко басовитый мужской голос.

-  Ау! - тотчас отозвался кто-то подальше и потоньше голосом. Скорее всего, это бывшие воробьевцы, приехавшие побродить

по родным местам. Что скажу я им при встрече, если спросят, кто я и откуда? Нет, лучше уйти, тем более, что корзина моя доверху наполнена грибами.

Спустя полчаса я был дома и варил только что принесенные грибы. Обед получился хоть и запоздалый, но превосходный: вкусная горячая грибница и сладкие ароматные ягоды.

«Собаку заведу, все веселее жизнь будет,- думал я, уплетая хрустящие на зубах грузди, мягкие разварившиеся подосиновики. - А если она своим лаем привлечет кого-то сюда и выдаст мое местопребывание? Нет, обожду до зимы!».

Разомлев от сытной горячей еды, я лег в шалаше на свою пихтовую постель, но спать что-то не хотелось. В памяти, слоно кадры в кино, замелькали картины прошлого. Вспомнились первая кража, первая близость с женщиной, первый арест и даже то, как однажды меня пьяного подзадорили дружки, чтобы я дал подножку старику, как он упал и разбил до крови лицо, а приятели хвалили меня и помирали от смеха. И многое-многое другое...

Так что же все-таки за штука - настоящая жизнь? Для чего создан природой разумный человек? Конечно, не для того, чтобы он оставался хищником, как его предки-звери. Значит, для любви и созидательного труда, облагораживающих общество и украшающих землю? Не зря же человеку даны еще жалость и стыд - основа человечности. Нет их - нет и человека, есть только говорящее животное, ворующее, убивающее, пугающее и истязающее других. Но животное, как известно, не живет, а лишь существует. Стало быть, настоящей жизнью живет не человек-хищник, потерявший счет ворованным деньгам, убивающий мужчин и развращающий женщин, а тот, кто совершенствует общество, любит людей и любим ими, потому что своей любовью, умом и трудом приносит им радость и облегчение. А я... Что дал я, хотя бы своим родителям? Горе, позор и слезы. Неужели отец прав, называя меня неисправимым негодяем? Но ведь неисправим тот, кто и хотел бы, да не в силах исправиться, то есть животное. А я — человек! К черту воровство и хулиганство. Это они, а не следователь и Президент, загнали меня, как волка, в лес и заставили людей бояться. И еще одна интересная штуковина... Вот я сейчас строю себе дом, работаю азартно, до изнеможения, но предложи мне кто-то привезти на вертолете прекрасный готовый домик и скажи: «Брось надрываться, строить свою избенку, живи в этом тереме!», я сразу откажусь. Вещь вдвое милей и дороже, когда ее своими руками делаешь, а не в подарок получаешь или крадешь...

Осаждаемый такими мыслями, я, наконец, задремал. Проспав остаток дня и ночь, я встал, когда небо порозовело на востоке.

Глава VI

Снег выпал в начале ноября. Поляна моя посветлела, повеселела даже, только незамерзшая пока речка да лужи на болоте неприветливо чернели среди сахарно-белых кочек и берегов.

На следующий день ударил мороз, и лужи на болоте замерзли. В лесу было тихо, лишь сороки иногда трещали на берегу да стаи клестов с шумом летали по рябинам, краснеющим на лесных окраинах. Жизнь зимнего леса менее звонка и ярка, чем летом, но более понятна и выразительна. Именно зимой читаешь книгу природы, глядя на ее «письмена» в поле и в лесу.

Мне давно хотелось хорошенько обследовать лес, хотя бы километров на десять вокруг своего жилья. Времени свободного теперь достаточно, заблудиться невозможно, так как собственные следы на снегу к дому выведут. Заговорил во мне и охотник. Патроны у меня еще были, но не было лыж, без которых по глубокому снегу не наохотишься. Ходить на лыжах я еще в школе умел, катаясь в Сокольниках, а вот делать их самому не приходилось. Но что не сделает человек, когда захочет!

Я срубил на опушке леса тонкую и прямую, как свечка, березку, отпилил от нее два двухметровых куска, обтесал их топором, обстругал рубанком и положил вечером на горячую печку. За ночь обе дощечки хорошо просохли. Я выдолбил в них отверстия для ремней, а передние заостренные концы опустил в ведро с кипятком. После пропарки стал гнуть их в специальном приспособлении, прибитом к бревенчатой стене. Через день лыжи были готовы. Боюсь, что я утомлю читателя подробным описанием своего труда, но делаю это не из любви к многословию, а потому, что здесь, за стеной леса, топором, стамеской и молотком труженик уничтожал во мне вора, чего никак не передать в двух словах, без вещественных доказательств.

Отстряпавшись на рассвете, я положил в рюкзак теплую булку хлеба, взял ружье и патроны, надел свой лыжный костюм, меховую куртку, шапку, ботинки и, став на лыжи, отправился в поход. В первую очередь я решил сходить на юг, чтобы узнать, сколь далеко тянется в ту сторону лес и что там есть вообще интересного.

Заречная сторона моей поляны была покрыта сеткой заячьих, птичьих и лисьих следов. В одном месте они пересекались следами волка. И это в сотне шагов от моего дома! В середине зимы и по нужде ночью без ружья не выходи, чтобы не угодить на ужин серым разбойникам.

Хвойный лес, по которому я шел, изредка светлел, открывались небольшие полянки, заросшие осинником, а километрах в пятнадцати от дома я вышел на обширную вырубку с толстыми серыми пеньками. Похоже, что где то недалеко отсюда живут люди. Посмотрим! Сразу повеселело на душе, а вырубка показалась такой приветливой, что я отстегнул лыжи, сел на пенек и закурил. Красногрудые снегири и желтобрюхие синички, только что прыгавшие на снегу меж пней, вспорхнули, но не улетели, а расселись по веткам дерев и казались мне сказочными яблоками и лимонами. Я отломил кусочек от булки, раскрошил его и бросил на снег. Это взволновало пичужек, они вспорхнули с веток, закружились в воздухе, но скоро опять расселись по деревьям - видимо, боялись. Я встал, отошел подальше от темневших на снегу крошек, сел на другой пенек и любовался, как «яблоки» и «лимоны» слетели с дерев и клевали мое угощение.

«Пройду еще с километр и поверну назад, если не будет конца лесу», - подумал я, пускаясь дальше в путь.

Но километр проходить оказалось незачем - шагов через триста лес кончился, и я вышел в поле. Первое, что увидел я рядом с лесной опушкой, был стог сена. Возле него стояла запряженная в сани лошадь, а две женщины вилами-тройчатками клали на них сено. Я подошел и поздоровался.

- Здравствуй! - бойко ответила одна, помоложе, с круглым, раскрасневшимся от работы и морозца лицом. - Откуль будешь?

Я махнул рукой в сторону Воробьевки.

-  Стало быть, и района не нашего, а В...го?

-  Угадали.

-  Сколь и живу, не бывала в той стороне, - сказала женщина постарше, в мужской шапке, телогрейке и старых валенках.

-  Не приходилось, и дороги к вам отсюдова нет. Да ведь, чай, и там такие же люди живут, такое же горюшко мыкают.

-  Почему горе?

- А то радость! В колхозах работать некому, все в город сбежали, а власть вместо того, чтобы людей обратно вернуть...

-  Вернешь ты их силой! - насмешливо перебила ее молодуха.

-  Почто силой! У власти на это способов, что в роще грибов. Заинтересовывать колхозников надо, а не кулаков им подсылать. У нас, в Петухове. уж появился один! Земли ему гектаров сто дали, а ее и всего-то в колхозе четыреста. Купил он трактор, машину, сеялку и говорит нам намедни: «Советской власти конец! Коммунистов господин Ельцин к ногтю прижал, да так, что вовек им больше не вывернуться. Теперь вместо колхоза я тут буду руководить. А уж у меня всем довольны будете! Единолично, по-дедовски, заживем». - «А ты, - спрашиваю, - что за господин такой, чтоб мной распоряжаться?». Ну, слово за слово, и пошло...

- А мне дак Петр Иванович глянется!1 - возразила ей молодуха. - Пусть хоть всю землю и скотину колхозную берет, мне хуже не станет.

-  Ты, Глашка, сущая муха, которой все одно, что на меду, что на дерьме сидеть, лишь бы брюхо наполнить. Обожди, не раз еще пожалеешь колхоз, как в кулацкую паутину затянет.

-  Не зуди, строка!2 - огрызнулась Глаша.

-  Вы зря ссоритесь, - поспешил вмешаться я. — Само время покажет, как и кому лучше хозяевами быть.

- Да уж кажет, - тихо проворчала пожилая женщина и подняла на вилах огромный пласт сена.

-  Ты не учителем будешь? - спросила меня Глаша.

-  Нет, я... лесник.

-  Бона что! Стало быть, не больше нас, грешных, понимаешь, хоть и акаешь шибко?

-  Не больше. Счастливо оставаться, бабочки!

-  Счастливо и тебе!

Взглянув еще раз на колхозниц и видневшееся невдалеке село, я двинулся обратно, к лесу. По дороге домой застрелил зайца и, довольный походом и добычей, уже в сумерках, вернулся домой. В тот вечер я долго не мог уснуть, лежал на топчане, читал при свете керосиновой лампы книгу, затем включил транзистор, но слушал невнимательно - перед глазами стояла Глаша, сероглазая, плотная, с румяным лицом. Я чувствовал, как во мне просыпается мужчина, а душу начинает тяготить чувство одиночества, еще недавно вытесненное из нее заботами и поэзией вдохновенного труда. И судьба на этот раз меня пожалела, даже быстрее, чем я полагал.

Глава VII

Центр сельсовета, село Покровское, находится в двух километрах от Воробьевки, и так близко от леса, что ученики школы-восьмилетки каждую перемену курят в ельнике и успевают вернуться в класс до начала урока. Село хоть небольшое, но веселое, с широкой улицей, деревянными одноэтажными и двухэтажными зданиями, большими раскидистыми тополями. Сбоку асфальта, в канаве, здесь можно увидеть не только похрюкивающую свинью, но и громко храпящего человека, мимо которого люди проходят, посмеиваясь, а собаки - недовольно ворча. Участковый милиционер, сорокалетний богатырь лейтенант Меринов, поднимает пьяного покровца за шиворот, встряхивает его и ведет к ближайшему колодцу. Вытащив бадью с ледяной водой, Меринов сует в нее голову гуляки и секунд десять держит ее в таком положении. Хмель, разумеется, как рукой сымает, а милиционер могучим басом говорит виновнику:

-  В следующий раз вдвое дольше продержу, чтоб ты пить, понимаете, научился как следует. Марш отсюда!

Больше всего не любит участковый вмешиваться в семейные неурядицы.

-  Что ты воешь? - говорит он женщине, только что избитой мужем. - Он тебя кулаком ударил, а ты возьми да врежь ему кочергой за это. Моя мать, например, поленом отучила драться отца. Слыхала, небось, эту историю?

-  Слыхала, - утирая слезы, кивает клиентка.

-  Вот и хорошо, что слыхала. Иди домой, но ежели ты хочешь, чтобы я посадил твоего Шурку, пожалуйста! Сейчас же, понимаете, составлю акт, ты его подпишешь, и через неделю твой супруг получит три года.

-  Нет-нет, что вы!.. - испуганно говорит женщина. - Что я буду тут без него одна-то с тремя ребятишками делать? Лучше уж как вы, Максим Ферапонтович, советуете... Но вы все-таки скажите ему, чтоб не дрался. Он побоится вас!

-  Скажу, только и сама ты, понимаете, действуй! Засвети подлецу поленом между глаз, вмиг угомонится.

Проходит день, другой, неделя. Участковый и не думает приструнить буяна, но тот уже наказан женой и ходит по селу с забинтованной головою. Немало слыхал я, бывая в Покровском, и о других его замечательных жителях, но поскольку повесть моя не о них, а о себе, то буду говорить лишь о тех, с кем сводила меня судьба в то время. В селе я бывал редко, при крайней необходимости что-то купить, и все новости узнавал, так сказать, на ходу, из уст разговорчивых покровцев.

Так, в начале января я узнал от двух разговаривавших на дороге баб, что пьяный шофер Парамонов высадил колом все стекла и рамы в доме учителя Шишкина, за то, что он плохо учит его сына.

Для перевозки объемистых покупок я приобрел большие салазки и, идя на лыжах, тащил их по лыжне за собой за длинную и прочную веревку. Так было и в тот раз - поставив две десятилитровые пластмассовые канистры с керосином на своп «прицеп», я поспешил домой, в лес, так как время было уже не раннее. И вдруг мне до странности сильно захотелось идти не через Воробьевку, а напрямую, через покровский ельник и поле, что несколько сокращало мой путь. Небо заметно потемнело, пошел небольшой снег. Расстегнув верхние пуговицы куртки, я свернул с дороги и вошел в подступивший к школе лес. Не успел я пройти по нему и сотни шагов, как справа заскрипел снег, послышалось тяжелое, учащенное дыхание, и какая-то женщина, в валенках, сером пальто, без платка и с полубезумным, отрешенным взглядом, перебежала мне дорогу и скрылась в лесу. Проводив ее взглядом, я пошел было дальше, по что-то необъяснимо тревожное и острое в душе заставило меня воротиться.

Вот ее следы. Я двинулся по ним и, пройдя шагов сто, хотел уж возвращаться на свою дорогу, да увидел ее... Она висела на старой ели и так слилась с серым стволом дерева, что, будь похуже мои глаза, я бы ее не заметил. Вскрикнув от неожиданности, я вытащил из кармана нож, перерезал веревку и положил еще не окоченевшее тело на снег, к счастью, здесь неглубокий. Не теряя ни секунды, я разрезал свою шерстяную варежку, положил ее на безжизненные губы и стал через нее вдувать воздух в высокую, но недвижную грудь женщины.

Вдуну воздуха ей побольше в рот, нажму на грудь, вдуну - нажму, вдуну - нажму... И вот на лице моей незнакомки появились розовые ниточки, дрогнули веки, поднялась судорожно грудь, замерла, снова поднялась и задышала, наконец, жадно и глубоко.

- Где я? - чуть слышно произнесла она и вдруг сделала попытку подняться.

Но подняться она не смогла. В таких случаях даже к богатырям силы возвращаются не сразу.

-  Успокойтесь, все будет хорошо, - заверил я женщину и переложил ее со снега на санки.

Она никак на это не реагировала и снова закрыла глаза. И тут я стал в тупик: что делать? Везти ее в село, но одобрит ли она это, окончательно придя в себя? Ведь заставило же что-то ее бежать оттуда, чтобы повеситься в лесу. И я решил везти ее в свой дом. Силы у меня еще были, но мало оставалось времени, наступал вечер. Надо было успеть засветло добраться до моего леса, а там я и ощупью дорогу найду. Канистры с керосином я спрятал в снег и, покрякивая и отдуваясь от лившегося по лицу пота, повез свою пассажирку по ельнику.

Не стану подробно описывать, сколько сил и времени потратил я на это путешествие, пока добрался до дома.

-  Вы лесник, наверное? - сказала женщина, когда я под руки ввел ее в свою избушку, раздел и уложил на топчан.

-  Да, лесник, но вы лежите, отдыхайте. Завтра об этом поговорим.

-  Об чем, об этом? - тревожно спросила она.

-  Да обо всем, что вас интересует. Отдыхайте, и не бойтесь, я такой же человек, как и вы, и обижать вас не собираюсь.

Она скоро уснула. Я долго топил печку, раза три выходил на улицу курить и уснул далеко за полночь, свернувшись калачиком на полу.

Проснулся я оттого, что кто-то тихонько дергал меня за рукав рубашки и говорил:

- Экой сон медвежий... Да проснитесь, говорят вам! Светло уж на дворе... Мне поговорить с вами надо, проснитесь!

Я открыл глаза и увидел рядом с собою молодую, красивую блондинку в шерстяной серой кофте, синей юбке и черных валенках.

-  Зачем вы спасли меня? - отведя в сторону свои карие глаза, негромко произнесла она, и тут же решительно, словно отбросив что-то от себя, сказала: - Нет, не то... Спасибо вам большое!

-  Не стоит благодарности. Я сделал то же, что сделали бы и вы, окажись на моем месте. Спасти жизнь человеку - не подвиг, а долг каждого...

- Я не жила, а мучилась! - вдруг вскрикнула она и заплакала навзрыд, закрыв лицо руками.

Я не стал мешать ей выплакаться и занялся уборкой своего жилища. Потом затопил печь, достал с чердака мороженых налимов и стал варить уху. Она скоро перестала плакать и, кажется, не без интереса наблюдала за мной.

-  Вы сами построились здесь или государство вас сюда поселило? - спросила она.

-  Сам.

-  Печка какая интересная у вас! Из одной глины,что ли?

-  Из одной.

-  Можно я вам стряпать помогу?.. Да, меня Мариной зовут, а вас?

-  Федором. А помогать не стоит, ведь вы моя гостья. Вот если хозяйкой захотите стать, тогда - пожалуйста. Но давайте сначала сделаем так: вы все, без утайки, расскажете мне о себе, а я - вам. Итак, кто вы, Марина?

Она слегка покраснела, потрогала на висках белокурые колечки волос, макушку тонкого, изящного носа и начала рассказывать...

Шадрина Марина, двадцати пяти лет отроду, дочь конюха из деревни Ковригино. Окончив школу, работала несколько лет на ферме, хотя брат и три сестры давно жили в городе и звали ее к себе. Потом познакомилась в Покровском клубе с парнем по имени Евгений. Он уже отслужил в армии и работал механиком в колхозном гараже. Жил он в своем доме вдвоем с матерью, работавшей техничкой в школе. Глуховатая и вечно чем-то недовольная, она гонялась за ребятами с метлой и била их, пока мальчишки не стали давать ей сдачи. Евгений красив и казался очень неглупым парнем. Когда он посватался, то родители, мечтавшие хоть одну дочь удержать близ себя, сказали Марине:

-  Нравится парень - выходи. Нам, старикам, рядом опора будет. Евгений ей нравился, и свадьба состоялась.  И лишь потом

поняла она, что насколько был он хорош и приветлив лицом, настолько же страшен и отвратителен душою. Он даже бил, улыбаясь, ее. Бил за то, что она не рожает детей, просится снова на ферму и не дает пощечин посторонним мужчинам - за их шутки и заигрывания. А недавно, придя домой пьяным, он чуть не зарубил ее топором, но Марина увернулась и убежала ночевать к соседям. На другой день он даже не извинился перед пей, и Марина сказала, что жить с ним больше не может и уйдет в Ковригино, к родителям.

-  Убить тебя я не смогу только на луне, - спокойно ответил он и ушел на работу.

Свекровь отличалась от него лишь тем, что не кидалась в драку, зато не было дня, чтобы она за что-нибудь не ругала Марину. Мать и отец, конечно, жалели ее, ахали, но всячески отговаривали дочь от развода, считая его за большой позор. Жизнь становилась невыносимой. Все чаще приходила в голову мысль о самоубийстве, и, наконец, совершенно завладела ею.Вчерашний скандал послужил последним толчком к пропасти...

-  Вот и все, - закончила грустно Марина.

Мой рассказ она слушала, то и дело округляя глаза, а когда я умолк, задумчиво сказала:

-  Я почему-то и сразу не поверила, что вы лесник. За туриста-путешественника, за ученого человека посчитала. А вы... вы тоже опасный человек. Ведь вор никогда не перестанет быть вором, то есть преступником. А городские воры, говорят, еще и людей убивают...

-  Что вы говорите! - как ужаленный, вскрикнул я. - Воры тоже люди, и знали бы вы, сколько их бросило воровать, некоторые даже ценой собственной жизни... Нет, я не стану вам примеры приводить, вы тех людей все равно не знаете, а сам докажу, что и вор может перестроить себя, если захочет. А я... я и сейчас не преступник. Зачем бы я открывал вам свое прошлое, если бы уже не порвал с ним? Одиночество и труд вырвали меня из порочного мира, а вы... вы помогли бы мне счистить с себя его грязь, чтобы искушение никогда больше не оскверняло мою душу. Короче, я клянусь вам...

-  Нет, не надо! - перебила она. - Я ведь и так никому не скажу о вашем прошлом. Живите, как хотите, но сойтись с вами я не могу. Мы же совсем не знаем друг дружку, а словам верить нельзя. К тому же вас могут арестовать в любое время.

-  За что? В МУРе уже, наверняка, разобрались в этом деле. Я завтра же пошлю туда запрос и открою милиции свое местожительство. А не разобрались, так разберутся, и все равно выпустят. Не виноват я, понимаете, не виноват!

- Это хорошо, но не обижайтесь, такие дела с ходу, как в сказке, не решаются, хоть мы с вами и в сказочной избушке сидим. А за спасение спасибо еще и еще раз!

-  Не надо благодарностей, давайте завтракать лучше.

-  Это другое дело! - улыбнулась она.

Категория: ПРОЗА | Добавил: Zenit15 (05.01.2017)
Просмотров: 806 | Теги: Юрий Баев. За стеной леса | Рейтинг: 5.0/5
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа

Категории раздела
СТИХИ [321]
стихи, поэмы
ПРОЗА [227]
рассказы, миниатюры, повести с продолжением
Публицистика [118]
насущные вопросы, имеющие решающее значение в направлении текущей жизни;
Поиск
Наш опрос
Оцените мой сайт
Всего ответов: 208
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0