1
В городе Двуреченске открылся приют для бездомных людей, а поскольку название это было растянутым и компрометирующим новые государственные порядки, то все стали называть его просто ночлежкой. Это было одноэтажное барачного типа здание, окна которого глядели с одной стороны на город, с другой - на степь и завод, давно не работающий и мрачно взирающий на мир холодными трубами и черными проемами пустых корпусов.
Внешне ночлежка выглядела не очень весело, но внутри имела немало достоинств: центральное отопление, водопровод, канализация, газ на кухне, а в дежурке даже черно-белый малютка телевизор стоял. Спальных комнат, не считая дежурки, ванной, кладовой, кухни и туалетной, десять. В каждой четыре кровати, стол, четыре стула, раковина с кранами горячей и холодной воды да электролампочка под потолком в молочно-белом плафоне.
Бомжей в городе хватало, и в первый же день своего существования ночлежка приняла около тридцати проблематических натур. В четвертом номере поселились сразу четыре жильца, но один оказался тяжелобольным, кашлял, хрипло дышал, а около полуночи запылал таким жаром, что начал бредить, и дежурный вызвал «скорую помощь». У бедняги оказалось двухстороннее воспаление легких, и «скорая» увезла его в больницу.
Остальные три жильца комнаты долго еще сидели, курили и слушали, как воет холодный ветер в снежной степи.
- Эх, жизнь! - первым нарушил молчание обросший серебристою щетиной старичок в сером поверх черной рубахи жилете.
- Сам Колька виноват, что заболел, - грубым басом отозвался ему с соседней кровати худой усатый человек лет сорока, в камуфляжных штанах и сером свитере с оторванным рукавом.
- Все мы, голубчик, в чем-нибудь виноваты, но не всякая вина упрека заслуживает. Ты что, близко знаком с ним?
- В одном колодце с начала морозов спали.
- Как, в колодце? - поднял рыжеватую голову третий жилец, парень в синей шерстяной кофте.
- Очень просто. В колодце теплотрассы, где задвижки на трубах стоят.
- А-а, я сам хотел там раз переспать, да побоялся, что задохнусь и обратно не вылезу. Ну,
- Тем, что пива ледяного нажрался на базаре. Встретил там '• знакомую торговку, помог ей что-то поднести-отнести, и она ему две банки пива за это дала. Куда ему пиво девать? Вот он все там же, на базаре, и выпил, а пиво - лед! Я бы тоже не знал, если бы сам Колька мне в тот же день, то есть позавчера, не похвалился.
- Нужда, голубчик, наша во всем виновата. В другом положении твой друг отнес бы это пиво домой, нагрел бы его, а потом и выпил. Да вот беда: у нас с вами домов - как у зайцев теремов. Ох-хо! А теперь, ребятки, не мешало бы и познакомиться нам,
- приятелями, как-никак, становимся.
- Меня Пашкой звать, - сказал усатый.
- Меня Петром, - ответил парень на вопросительный взгляд старика.
- Петр и Павел - славные имена, так святых апостолов звали. А меня Иваном Ивановичем величали когда-то, но для вас я
- дядя Ваня.
- Я думал, дед, - усмехнулся Павел, отчего провалы его темных щек сделались еще глубже и темнее.
- Нет, Павел Батькович, в деды тебе я не гожусь - молод! Кстати, сколько тебе самому-то лет, если не секрет?
- Сорок один.
- А мне пятьдесят пять. Я ведь сам, голубчик, знаю, что стариком гляжусь. Да и тебе, кажется, лишний пяток накинуть не мешает. Продешевили, ребятки, мы свою жизнь на демократическом рынке, это уж как пить дать. Все самое лучшее, что имели в жизни, отдали за пустые обещания именитых лжецов.
- Неправда! - звучным, слегка дрогнувшим голосом возразил Петр, пряча окурок сигареты в спичечный коробок. - Не все, у нас еще совесть осталась. И вообще, я считаю, что бомжи - это самые честные люди в сегодняшней России. Я вот из Чечни, из самого грозненского ада вырвался, всю Русь хочу с юга до Крайнего Севера пройти, и за эти месяцы бродяжничанья убедился сто раз в том, что чем человек ни бедней, тем он душою лучше,
будь он чеченцем, русским, украинцем или еще кем.
В эту минуту открылась дверь, и дежурный, не заходя в комнату, сказал:
- Тушите свет, пацаны. Спать пора!
Павел щелкнул выключателем, ночная тьма заполнила всю комнату, только на оконный косяк и спинку пустой кровати падал косой луч света от дворового светильника.
«Пацаны» стали укладываться на своих кроватях, но чувствовалось, что никому из них не хочется спать. Иван Иванович что-то шептал и чересчур громко и долго взбивал тощую подушку. Павел ушиб босую ногу о железо кровати и всеисцеляющим русским матом облегчил боль и затих. Петр крякнул, отодвинул от кровати стул, на котором лежала его одежда, и тихо, чтобы не услышал дежурный, заговорил:
- Это, конечно, хорошо, что ночлежку открыли здесь, но неужели всегда теперь будет так, что ночлежка - вместо общежития и квартиры, а бродяжничество - вместо работы и учебы? Как ты, дядя Ваня, думаешь?
- Всегда не всегда, а думаю, что это надолго.
- Насколько все-таки?
- Пока народ не восстановит советскую власть, а такие дела, голубчик, одним днем не делаются.
- Скорее баран выбьет зубы волку, чем наш народ осмелится дать по едалу правительству, - угрюмо проговорил Павел, заменив слово «едалу» на более крепкое словцо. - Все скулят, как псы, воют, как суки, жалуются на вредную власть и плохую жизнь, а скажи, что надо не ныть, а драться с плохой властью за хорошую жизнь, так на тебя же еще и гавкают, дураком обзывают. Нар-род! Тьфу!..
- Ты так говоришь, будто сам предлагал кому-то брать бомбы, автоматы и штурмовать Кремль, - возразил ему Петр.
- Может, и предлагал, ты почем знаешь!
- Ого! Выходит, ты и оружие достал уже, раз предлагал?
- Не достал, а предлагал достать.
- Ну и что?
- Достанешь с такими! Одни - богатым жидам продались, другие - рады бы вернуть социализм, только чтобы сделали это за них какие-то добрые дяди в Москве, третьи - такие трусы и холуи, что и змею у власти будут терпеть, лишь бы она жалила не их, а соседей.
«Вот это бомж! - подумал, слушая его, Иван Иванович. - С виду забулдыга и простак, а дай такому пулемет - всех недругов, не вставая из-за него, порежет».
То же, очевидно, думал о нем и Петр, потому что заговорил с нотками уважения и восхищения в голосе:
- Это ты, Паша, правильно сказал, но люди, по-моему, не только власти, а и сами себя боятся. Не дай, мол, бог нам, русским ухарям, взбунтоваться - погубим Россию и себя! А я думаю, никакой гражданской войны и не было бы, если бы восстал весь народ. Ее только «новые русские» боятся, вот и стращают народ.
- Стращают ею, голубчик, и коммунисты.
- Не может быть!
- Не хватит ли, мужики, трепологией заниматься? Спать пора!
- вдруг предложил Павел и зевнул голосом внезапно потревоженного в берлоге медведя.
В комнате наступила тишина, и через несколько минут все ее обитатели крепко спали.
2
Утром следующего дня Павел встал раньше своих товарищей. Стараясь не стучать подошвами кирзовых сапогов, он оделся, вышел на крыльцо и направился в сторону главного городского базара.
Не спал уже и Иван Иванович. Отвернувшись лицом к стене, он лежал на кровати, слушал, как посапывает и бормочет что-то во сне Петр, и думал о том, как капризна человеческая судьба и как удивительно меняются от ее капризов люди. А может, никакой судьбы вовсе и нет, просто человек совершает определенные поступки и дела, которые в сочетании с поступками и делами других людей порождают такие обстоятельства и ситуации, что для одних они становятся источником радости и благ, для других
- горя и лишений. Пример тому - его собственная жизнь. Природа дала ему, степняку, сибирское здоровье, музыкальный
талант, добрую и честную душу, а люди почему-то делают все, чтобы он был голоден и болен, бессовестен и зол, как загнанный в западню зверь. А музыка... Он не променял ее даже на любовь
женщин и, как ни сладки бывали их ласки, остался верен скрипке и смычку, с которыми никогда не чувствовал себя одиноким. Конечно, будь он женат, то жил бы теперь в собственной квартире с женой и детьми и, что весьма вероятно, не стал бы десять лет назад любовником жены актера Кизякова, связанного, как оказалось впоследствии, с убийцами и ворами. Кто-то, вероятно, из числа тех, кто знал о готовящемся на него покушении, позвонил однажды по телефону и сказал, чтобы он исчез с горизонта, иначе ровно через неделю будет убит. Пришлось срочно покинуть не только стены театра, но и областной центр и, по совету друзей, уехать в Двуреченск, поступить музыкантом в детсад и наигрывать на аккордеоне веселые и до скуки простые детские мелодии. Через полгода детсад закрыли, без работы не стало денег на уплату за койку в общежитии, и ему предложили жить там, где не платят за жилье.
Оказавшись на улице, он на последние свои деньги напился вдрызг, плакал и однажды хотел даже покончить с собой, но спасла скрипка, милая и неразлучная подруга. Сидя на высоком крутом берегу, с которого решил броситься в черную глубину вод, он механически, безжизненным взглядом скользил по агатовой поверхности моря, по кроваво-красному закатному небу, по враждебно глядевшему на него сверкающими электрическими глазами городу и вынул из футляра скрипку и смычок. Что он хотел сыграть, расставаясь с жизнью? Кажется, реквием. Моцарта, но почему-то не смог взять его первый аккорд и неожиданно для себя услыхал, что скрипка поет «Марш энтузиастов». Он опустил смычок, постоял с минуту, часто и тяжело дыша, и заиграл снова. И снова полная жизни и бодрости мелодия зазвучала над засыпающим морем. Прилетевший откуда-то ветерок подхватил ее и понес к городу, как песнь возрождающейся жизни. Она словно отгоняла уже витавший над ним призрак смерти, будила его полумертвое сознание нотами высочайшего мужества и любви. И оно очнулось...
Со слезами на глазах он долго целовал скрипку, как самое дорогое и любимое в мире существо, затем бережно, как младенца в колыбель, уложил ее в футляр и через час был уже в зале ожидания железнодорожного вокзала, укладывался на скамейке спать.
Теперь, с открытием ночлежки, есть теплое жилье, а на кусок хлеба подают горожане, слушая его скрипку. А там, если повезет, глядишь, и на работу возьмут куда-нибудь, хотя бы в сторожа, они, говорят, иногда не меньше композиторов получают, охраняя добро богачей. Живы будем, как говорится, не помрем, а пока что позавтракать не мешает.
Иван Иванович опустил ноги с кровати, сел и, вынув из тумбочки хлеб и банку кильки, стал есть и поглядывать на улицу. Бушевавшая ночью непогода унялась, небо очистилось от туч, и под лучами только что взошедшего солнца искрились хлопья снега на дремавшей за окном вербе. В воздухе то и дело мелькали кричавшие от голода и холода вороны.
- Как, голубчик Петя, на новом месте спалось? - спросил он, увидав, что Петр проснулся и тоже смотрел в окно.
- Как дома! - Петр рывком поднялся, сделал короткую гимнастику, оделся, умылся, и извлек из тумбочки небольшой брезентовый рюкзачок. - Кушаем, значит, папаша?
- Да, подкрепляюсь вот пред дневными трудами, чем бог послал.
- Это ты, дядя Ваня, к слову сказал о боге, или веруешь?
- Как тебе, голубчик, сказать? При советской власти я еще колебался, не раз склонялся к тому, что бог есть, а теперь убежден в обратном, хоть и строятся всюду храмы и соборы да молельные дома.
- Почему же ты теперь атеистом стал?
- Потому, что жизнь переубедила. Ты посмотри, кто сейчас лучше всех живет: антихристы, воры, убийцы, развратники, клеветники, словом, самые великие грешники. А самые честные, чистые душою и делами люди терпят горе и нужду, а дети их гибнут от голода и болезней. Я думаю, бог не так уж глуп и зол, чтобы ублажать милостями кучку грешников-негодяев и отталкивать от себя всевозможными напастями миллионы верящих в него людей, в том числе и детей. Ты раньше где работал или учился?
- Работал на нефтеперегонном заводе и учился заочно, хотел журналистом стать.
- Так вот, представь, что ваш директор завода стал осыпать благами и деньгами самых бессовестных воров, лодырей, негодяев и повелел им разорять, унижать и даже уничтожать лучших
рабочих и инженеров. Что бы, видя такое руководство, сделал коллектив вашего завода?
- Все отвернулись бы от него, взбунтовались и избрали другого директора.
- Так почему же я должен молиться богу, видя такое на всей земле?
- Согласен, папаша, а теперь посмотрим, что нам бог на завтрак послал.
Петр вынул из рюкзака кусок хлеба, яйцо, луковицу, соль в спичечной коробке и процитировал чьи-то стишки:
Чудо-стол в моем трактире:
Витамины и белки -
Наши лучшие дружки!
И зачем скучать о жире,
Коль калорий тьма лежит
В яйце? Лишь был бы аппетит!
- А на аппетит мы, бомжи, не жалуемся и, стало быть, будем есть! - и он быстро, по-заячьи, стал жевать, не переставая улыбаться глазами.
Иван Иванович, глядя на него, тоже улыбался и думал, какой он славный парень, если и в чужом краю, на положении нищего бродяги, не растерял бодрость и доброту. Скорее всего, эта цветущая юношеская душа не была еще в страшных когтях большого личного горя, и дай бог, чтобы оно никогда не коснулось его, не заклеймило симпатичное лицо его печатью неизбывной тоски и грусти.
- Не сам ли стишки-то сочинил?
- Сам, - мотнул чубатой головою Петр. - А что, плохие очень?
- Не шедевр, зато оптимизма полны. Только я бы сейчас, будь литератором, не брезговал и пессимизмом, особенно в описании чеченской войны, если даже она и не очень зацепила тебя.
Только что окончивший завтрак Петр вдруг изменился в лице и, полуприкрыв веками глаза, глухо произнес:
- Да, не очень... При бомбежке погибли моя мать и сестра, а отец погиб чуть раньше от пули снайпера. Я вот один теперь... В других семьях и одного человека не осталось...
Иван Иванович глянул на него округлившимися от ужаса глазами и, помолчав с минуту, тихо сказал:
- Прости, сынок... Не знал я твоего огромного горя, а сам ты, видно, не из тех, кто любит чернить своей бедою души других.
Петр молчал. Прошло несколько минут, пока он встал со стула, напился из горлышка никелированного крана воды, сел на свою кровать и заговорил:
- Да, тяжело... И ты прав, что о чеченской войне надо по-особенному писать, так, чтобы читали люди о ней и камни из-за пазухи, если они у кого есть, выбрасывали, стыдились бы своего равнодушия к чужому горю. Я кое-что уже записал, но этого мало для хорошей книги, она должна не только оплакивать жертвы, но и вынести приговор убийцам, который привести в исполнение может только народ. А для того, чтобы знать, хватит ли ему для этого силы и воли, я и хочу пройти всю Россию от Грозного до Ленинграда, понять соотношение зла и добра, иначе правдивой книги не получится. Горький чем больше ходил в народ, тем лучше писал.
- А жить-то на что будешь в таком разе?
- Поденщиной буду зарабатывать кусок хлеба. Я ведь слесарь, инструмент кой-какой в рюкзаке у меня имеется. А нет слесарной работы - буду делать, что заставят, хоть камни на гору таскать. Что я старик, что, ли?
- Да, молодость - великое дело! Все ей нипочем, - Иван Иванович глянул в окно, и взгляд его серых глаз заметно повеселел: - Кажись, потеплело на дворе. Пора на заработки отправляться. Попробую сегодня у подъезда банка «Фортуна» часок-другой поиграть. Прошлый раз там, правда, очень плохо подавали, трех тысяч в шапке не насчитал.
- А я в редакцию газеты пойду, позавчера сдал туда очерк о Чечне и, если он пойдет в печать, буду просить гонорар.
Через несколько минут, одевшись и пожелав друг другу удачи, оба вышли из ночлежки и отправились в город по своим делам.
3
В ночлежку Петр вернулся около шести часов вечера. Иван Иванович жарил на кухне «ножки Буша» и, увидев своего молодого товарища, широко заулыбался, пообещал угостить его роскошным ужином и принялся рассказывать, как ему сегодня повезло:
- Стою я у подъезда банка, работаю смычком, и вот подлетает черная иномарка, вылазит из нее господин, пудов десяти весом, подает мне деньги и говорит: «Вот тебе пятнадцать тысяч, друг, а ты мне за это будешь пятнадцать минут играть полонез Огин-ского «Прощание с родиной». Начинай!». Ну уж тут мы с моей скрипочкой постарались на совесть! Смотрю, он слушает, размяк как-то весь, лицом потупился, а на щеках слезинки блестят. Потом подъехали еще трое, послушали, сунули по пятерке каждый мне и все ушли в банк. Тут ко мне подошел шофер толстяка и спросил, знаю ли я, кому полонез играл. Нет, говорю, не знаю. Так знай, сказал он, что это сам Ян Луцкий, гений бизнеса. А мне его гений ни к чему. Важно, что я три червонца за полчаса заработал. А как твои дела, сынок?
- Хорошо! Гонорар за очерк получил полностью и завтра ухожу из города.
- Зачем? Парень ты славный и смог бы, пожалуй, здесь устроиться на работу и писать.
- Не могу, Иван Иванович, обет такой дал, стоя у могил отца, матери и сестренки, что книгу о чеченской авантюре напишу.
- Ну-ну, раз так, то дело твое... А теперь пойдем, подкрепимся ужином и поговорим напоследок по душам.
Спустя несколько минут они сидели за столом, в своей комнате, ели ароматно пахнущую жареную курицу, толковали о дальнейшей жизни и о том, что Петр обязательно еще раз побывает в Двуреченске, а может, и насовсем останется в нем. Поужинав, убрали со стола, закурили и продолжали тихую неторопливую беседу.
Вдруг с грохотом распахнулась дверь и вбежавший Павел подпер ее плечом, не пуская кого-то в комнату.
- Что случилось, голубчик? На тебе лица нет...
- Выручайте, мужики! - хрипя от натуги, прерывисто произнес Павел и, отброшенный чьим-то могучим напором снаружи, отлетел от распахнувшейся двери.
А вслед за ним, не спеша, словно прогуливаясь, вошел плотный, с бычьей шеей человек в маске и с ножом в руке. Павел прыгнул на кровать и, стоя на ней, прижался спиною к стене, Петр вскочил на ноги, а Иван Иванович взвизгнул от ужаса и закрыл глаза, но тут же открыл их и увидел, как оказавшийся за спиною бандита Петр одним прыжком достиг его и ударил кулаком по голове, явно отвлекая от Павла. Пришелец слегка качнулся и, резко повернувшись к Петру, занес над ним нож.
- Помоги-ите-е! - вырвалось из перехваченного ужасом горла Ивана Ивановича шипенье вместо крика.
Но помощь уже не требовалась. Неуловимым молниеносным движением Петр перехватал руку бандита и, подставив под нее свое правое плечо, бросил его четким приемом через себя на пол. Тот глухо, как бык, взревел от боли в переломленной руке, выронил нож, слетела с его лица маска.
- А-а, гад! - крикнул, спрыгнув с кровати, Павел. - Это ты... ты хотел меня убить? Н-на! - и, что есть силы, пнул в лицо своего лежавшего на полу врага, хотя тот, казалось, уже был без сознания.
Прибежавший на шум дежурный только охнул и бросился в дежурку, к телефону. С нарядом милиции приехал оперуполномоченный. Он сделал краткий допрос, заставил расписаться в протоколе бомжей и дежурного и увез очнувшегося к тому времени бандита.
4
- Боже мой! Боже мой! - твердил Иван Иванович, держась за голову и почти бегая по комнате туда-сюда. - Как ужасны становятся люди, когда в них, еще живых телом, умирает душа. Ведь этот тип - живой труп, который ходит по свету и убивает, потому что без души в нем спит даже подсознание животного. Волк не убивает волка, змея - змею, и только нелюдь с человеческой внешностью убивает другого человека. Убивает потому, что он сильнее и уверен в своей безнаказанности. И еще говорят об отмене расстрела за убийство! Да не отменять надо казнь, а делать ее принародной, чтобы вид одного расстрелянного или повешенного нелюдя отбивал охоту к убийствам и в подобных ему.
И, перескакивая на другую мысль, говорил:
- Ну и вечерок сегодня выдался! Никакой музыкой не пере-
дашь... А ты-то, ты-то, Петя, каков! Настоящий герой! Кто бы подумал...
Старик с восхищением смотрел на Петра и не мог надивиться, что этот рыжеватый с зелеными кошачьими глазами двадцатитрехлетний крепыш оказался на редкость благородным и смелым. А как при допросе достойно себя он вел!..
- Как тебя зовут? - вопрос капитана прозвучал грубо, но Петра это ничуть не смутило.
- Федотов Петр, бывший слесарь грозненского нефтеперегонного завода и бывший студент-заочник литературного факультета. Вот мои документы, а это паспорта матери и отца, которых уже нет на свете, - голос Петра звучал сухо и четко, без единой нотки робости или неуверенности, а глаза смотрели так, что оперуполномоченный то и дело отводил свой взгляд в сторону.
- Что случилось с родителями?
- Мать и маленькая сестренка погибли при бомбежке города федеральной авиацией, отца убили чуть раньше.
Капитан просмотрел документы, вернул их Петру и сказал, перейдя на «вы»:
- От души соболезную вам, а за то, что предотвратили здесь трагедию, точнее - убийство, благодарю! Такие парни, как вы, достойны лучшего в жизни, чем участь бомжа.
- Его, товарищ капитан, достоин не только я, а и этот человек, вчерашний передовой строитель, - указал Петр на Павла, - и вот этот талантливый музыкант, дающий людям радость своей музыкой.
На это ему капитан ничего не ответил, а только слегка прищурил свои выпуклые серые глаза, усмехнулся и продолжил официальный допрос.
Вторым допрашивали Павла. Было ясно, что он не только не причастен ни к какому преступлению, но и не понимал, за что его хотели убить и кто хотел убить. Бывший товарищ по работе, монтажник по имени Толян, который недавно разговаривал с ним на базаре и хвалился, что живет теперь, как король, и в месяц имеет больше денег, чем раньше на монтаже зарабатывал за целый год.
- С ворами, что ли, связался? - полушутя, полусерьезно спросил Павел, зная, что Толян никогда честным путем не заработает столько денег с его ленью и страстью к выпивке.
Туповатый от рождения и будучи «под мухой», Толян хвастливо поведал Павлу, что раз в неделю он возит в соседнюю область хозяйский товар и за это имеет «навар», какого никогда не видывал.
- И много товару возишь? - поинтересовался Павел, догадываясь об истине.
- В одном чемодане умещается. Зато какой товар! Раз его нюхнешь - и как в раю побываешь.
- Правда, здорово! А где же ты берешь его, Толян?
- У хозяина, там у него целый склад в подвале. Вот голова-мужик! Наши бывшие начальники и прорабы тупые против него, как колуны против финки.
- Да, с наркотиками без денег не будешь! Это ты верно говоришь.
- Еще бы не верно! Только ты, Пашка, смотри, чтоб ни гу-гу никому, а то! - Толян поднес к носу товарища пудовый кулак. - В общем, ты меня знаешь.
- Знаю, а если уж нечаянно и проболтаюсь где, так худо будет не мне, а вам с хозяином. Так что не грозись, не то обижусь и кусну невзначай.
Как хозяин узнал об этом разговоре, Толян не знал, скорее всего, сам же он проболтался кому-то из хозяйских доглядчиков, но не прошло и недели, как шеф приказал ему срочно убрать Павла.
- Иначе, - добавил он, - я прикажу убрать тебя, пока все наше предприятие не пошло прахом. Убрать сегодня же, и без шума! Крепкие нервы - главное достоинство настоящего мужчины.
Приказ начальника - закон для подчиненного. Толян в тот же вечер взял нож и устроил засаду на Павла, надев маску и став за угол электрической подстанции шагах в пяти от дороги и в десяти от ночлежки. Стоял спокойно, словно пришел сюда не убивать человека, а просто помочиться за углом в сгущавшейся мгле и идти дальше по своим делам в город. Вспомнив слова хозяина о крепких нервах, он только ухмыльнулся, что-что, а нервы у него
на мази! Разве не он, будучи однажды на рыбалке, изнасиловал и затем убил девушку, удившую по соседству с ним, и это нисколько не отразилось на его настроении и самочувствии. Правда, он немножко рассердился, когда девчонка начала сопротивляться и визжать, оглушил ее кулаком по голове, зато потом спокойненько обработал ее, сбросил в воду и, придавив ногою ко дну, терпеливо ждал, пока она перестанет трепыхаться и отдаст концы. Некоторые слабаки укокошат человека, а после сутками не могут есть и спать, а он в отличном настроении вернулся с рыбалки и с аппетитом хлебал уху из рыбы, которую наловил не столько он, сколько эта девчонка. Не оставлять же пойманную ею рыбу на берегу! А в убийстве он считал себя менее виноватым, чем сама жертва - не орала бы, не грозила ему тюрьмой, так осталась бы живою. Подумаешь, цацка какая, тронуть нельзя!
С таким же успехом и спокойствием Толян собирался убрать и Павла. А когда тот показался на дороге и подошел ближе, Толян вышел из-за угла подстанции на свет, лившийся из окон ночлежки, попросил его остановиться и дать прикурить. Павел, увидя пред собою явного убийцу в маске и с ножом в руке, сделал саженный прыжок в сторону и побежал к крыльцу ночлежки. Толян ринулся вслед за ним...
5
Ивана Ивановича допрашивали последним. Скорее, это был не допрос свидетеля следователем, а беседа двух уже знакомых людей. Жена капитана работала в том же детсадике воспитательницей, где Иван Иванович трудился музыкантом, и заходивший туда за женою и пятилетним сынишкой капитан не раз встречался и здоровался с маэстро Иванини, как в шутку называли своего баяниста и скрипача все сотрудницы детсада. А теперь этот маэстро стал бомжем.
Капитан называл его, как и раньше, Иваном Ивановичем и допрашивал, казалось, лишь затем, что закон велит допрашивать каждого свидетеля. Он с сочувствием глядел на старика и заметил, вздохнув, что жена его тоже сидит сейчас дома без работы, хотя и пыталась устроиться в другие, ещё не закрытые детсады.
Когда милиционеры уехали и жильцы четвертой комнаты остались, наконец, одни, Павел вдруг подошел к Петру, крепко обнял его и тихо, вибрирующим от волнения голосом произнес:
- Петя, спасибо...
Ничего более сказать он не смог, задрожала нижняя челюсть, из-под густых темных усов вырвался шипящий всхлип, который он старался приглушить ладонью одной руки, а другою закрыв глаза, быстро отошел от Петра к своей кровати и упал на нее лицом к стене, успев плотно прижать к лицу подушку. Только двигающиеся плечи и судорожные приглушенные вздохи говорили о том, что он плачет и что творится сейчас в душе этого измученного нищетой и жестокими ударами судьбы человека. Петр хотел было подойти к нему, успокоить, но Иван Иванович знаком показал ему, что делать этого не следует, и шепнул:
- Пусть выплачется, душу облегчит.
Плакал Павел долго. Его товарищи лежали на своих кроватях, курили и думали о чем-то, не нарушая ни единым звуком тишины, врачующей в эти минуты и их души, травмированные взрывом неожиданной трагедии. Слышно было, как на дворе то лаяла, то выла собака, как в коридоре стыдил кого-то дежурный и кто-то отвечал ему голосом, напоминающим звуки барабана: «Бу-бу-бу!.. Бу-бу-бу!». Потом все стихло. Не стало слышно и вздохов Павла, плечи его больше не тряслись, и Иван Иванович, подумав, что он уснул, хотел уже выключить свет, но Павел вдруг тихо крякнул, повернулся с боку на спину и, глядя в потолок, заговорил:
- Простите, мужики... Слезу пустил я, раскис, не удержался.
- Не надо стыдиться слез, голубчик. Все мы к старости раскисаем, не ты один.
- Сорок один год - не старость, - возразил ему Петр. - И то, что Паша пережил сейчас за один вечер, говорит не о раскисании, а о силе его натуры. От стрессов люди даже гибнут порой, а слезы в такие минуты служат лекарством для души. Я сам недавно плакал, стоя у могил отца, матери и сестрички Джамили. Неужели и это раскисание?
- Я тоже плакал, когда умерла мать, - продолжал Павел. - Плакал от жалости и тоски, а теперь вот, выходит, себя жалею и тоскую о лучшей доле, которая всегда почему-то обходит меня. Лежу вот сейчас и думаю, что из человека меня превратили в таракана, и если бы этот подонок Толян зарезал меня сегодня
здесь, то завтра никто бы не то что не пожалел, а даже не поинтересовался, кого это в ночлежке убили и каким человеком был Павел Батраков. Одним бомжем меньше, одним больше - власти, да и нашему так называемому народу, все равно. А вот если бы жулика крупного, как хозяина этого Толяна, хлопнул кто, то тут разговору было бы! И похороны устроили бы пышные на весь город, и памятник поставили бы золотой. И никто бы никого за это не осудил и не удивился, потому что живем мы теперь в стране жуликов и дураков.
- Ну это уж ты, голубчик, того... палку перегибаешь.
- Перегибаю? Но разве могут умные люди, которым власть за их же труд не платит по году ни копейки денег, которых она лишает работы и делает нищими бомжами, которых она загоняет то в петлю, то в шайку воров, жаловаться этой же власти на ее же беспредел да ещё и голосовать за нее на выборах и референдумах? Нет, умный народ поступает иначе с такими паразитами - он убирает их сразу, не ждет, когда они высосут всю кровь из него.
- Как убирает?
- Как проще, так и убирает, тут ему и конституция - не указ. Я когда в Германии служил, на немцев насмотрелся и понял, что они бы и года не терпели такого президента, как наш, а о засилье воров и говорить нечего. Да у них никто и не посмеет проводить такие «реформы», как у нас. Эх, был бы я таким человеком, который умеет мозги людям прочищать, то пошел бы по России-матушке, набрал бы себе сколько надо хороших ребят и стал бы с ними облавы на двуногих лис и волков устраивать.
- Ну и подстрелили бы тебя омоновцы в первой же стычке, как зайца.
- Омоновцы - сила, это верно, только и я ведь собирал бы отряд не из лопухов, а из геройских парней. А если бы и подстрелили, так это, Иваныч, тоже не жизнь, когда питаешься милостыней, спишь на улице, как пес, да еще и глядишь, чтобы тебя не зарезал холуй богача-мошенника. Потому-то и хочется порою даже одному схватить хотя бы палку и бить сволочей, сколь силы есть.
- За чем же дело стало? - улыбнулся Петр.
- Палку хорошую никак не найду! - загадочно усмехнулся Павел. - Дай-ка папироску, Иваныч, у меня все кончились. Когда американцы вернут нам социализм и я снова монтажником стану, то пачку «Нашей марки» тебе за это с первой же получки куплю, - горько пошутил он и, сделав глубокую затяжку, продолжал: -Ты, Иваныч, небось, дивишься про себя, откуда у меня, забулдыги и бомжа, мысли такие берутся? Верно ведь?
- Верно, голубчик, дивлюсь, потому что и впрямь считал тебя сначала забулдыгою, а теперь радуюсь, что ошибся. Ошибся, что греха таить...
Вдруг скрипнула дверь, и в ней показалась голова дежурного:
- Пора спать, пацаны. Тушите свет! - щелкнул выключателем, и «пацаны» скоро уснули.
А утром Петр заявил, что уходит из Двуреченска. Иван Иванович и Павел с грустью смотрели на его сборы. Старик поинтересовался дальнейшим маршрутом Петра, давал ему разные советы и даже взял с него слово зайти на обратном пути сюда, чтобы навестить своих новых друзей. Павел сидел на кровати и молчал, уронив руки на колени, и только в серых глазах его темнела боль расставания с человеком, спасшим ему жизнь. А на крыльце, провожая Петра, он трижды поцеловал его и сказал внезапно осипшим голосом:
- Петя!... Пока жив, не забуду... Ты мне как родной брат стал! А если ты найдешь палку, о которой говорили вчера, то сообщи, пожалуйста, мне. Вместе будем орудовать ею. Счастья и удачи тебе, браток!
Иван Иванович прослезился, обнимая Петра, потом оба с Павлом долго смотрели ему вслед, пока старик не заметил, что Павел стоит в одной рубахе, а на улице трещит мороз.
- Идем в комнату, голубчик, а то простынешь.
Иван Иванович обнял его плечи, и оба скрылись за дверью ночлежки. Розоватое утреннее солнце брызнуло светом вслед им с крыши соседнего дома, и казалось, крикнуло на весь город: «Не унывайте, друзья! Зима не вечна и в России».
1997 г. |