Пятница, 29.03.2024, 18:39

Мой сайт

Каталог статей

Главная » Статьи » ПРОЗА

Юрий Баев. "Евгеньич" - рассказ

 На участке Евгеньича (так все звали его на работе) всегда были чистота и порядок, сам он приветлив и рассудителен даже с бездомными псами, которых, в отличие от своих коллег, угощал не метлой, а куском недоеденного пирога, куриной косточкой и тому подобным.

-  Бить голодную собаку так же дико, как больного человека матом лечить, - говорил он, попыхивая дымком папироски.

Когда-то Евгеньич был прославленным сварщиком на стройке, потом попал в аварию, стал хромым и кривым инвалидом, но безделья не вынес и устроился дворником. О себе говорить он не любил, а когда спрашивали, за что имеет орден Красного Знамени, лаконично отвечал:

-  За работу! - и, подумав с минуту, добавлял: - Социализм -самая справедливая система для рабочего человека.

И все понимали, что буржуазные реформы Евгеньичу не по душе. О политике он говорил мало, но выразительно. ГКЧП, например, называл заговором младенцев, а приватизацию - еврейской миной под социализм.

-  Почему именно еврейской? - спросил его как-то вечно страдающий от перепоев сантехник Пивцов.

-  Подумай лучше, так сам догадаешься.

-   Стану я даром голову ломать! Она у меня без мин раскалывается. Вчера две бутылки первака у бабы одной в гостях выпил. Домой раком лез, и не иначе трепанул что-то жинке о той бабе, а она меня скалкой по голове! И теперь от ее удара я думать ни о чем, кроме водки, не могу. Может, ты, Евгеньич, нальешь стаканчик того, от чего жизнь веселеет?

-   Нет ничего, Иван Карпыч, с удовольствием бы...

-   Да уж, известно, трезвенник! Не то что наш брат... Скажи прямо, что не хочешь помочь товарищу. Ну и катись!.. - Пивцов матюкнулся и ушел.

Евгеньич молча глядел ему вслед, а на красивое, греческого профиля, лицо облачной тенью набежала мрачноватая улыбка.

Но случилось так, что и Евгеньич разволновался «до ручки», как он, усмехаясь, выразился впоследствии сам. Было это вечером, спустя день после президентского указа о ликвидации Верховного Совета России. Евгеньич и жена его, Дарья Григорьевна, смотрели на экране телевизора выпуск новостей. Перед глазами супругов то и дело мелькали журналисты и государственные деятели, неутомимо очернявшие представительную власть.

-  Господи! - вздохнула вязавшая на диване чулок Григорьевна. - День и ночь ругают депутатов и хвалят правительство, будто от этого хорошая жизнь вернется. Когда это кончится?

-   Пока не добьют советскую власть, - Евгеньич зевнул, встал и хотел было идти в спальню, но вдруг шлепнулся, как подкошенный, снова на диван, побагровел и что-то замычал, тыча пальцем в сторону телевизора.

-    Что ты?! Что с тобой? - Григорьевна, несмотря на свою дородность, птицей слетала на кухню за водой. - На, выпей холодненькой, сразу полегчает... - и почти насильно вылила воду в рот мужа.

Евгеньич глубоко вздохнул, краска с лица и шеи отхлынула, и наконец он заговорил:

-   Напугал тебя... прости. Думал, задохнусь...

-   Может, еще воды принести?

-   Не возражаю.

После второй кружки ледяной воды совсем оправился, встал на ноги, потом снова сел и сказал, не скрывая радости:

-   Все в норме: и ноги держат, и в руках чую такую силу, что хоть сейчас дал бы в ухо этому подлецу!

-   Кому в ухо? Что ты говоришь, Евгеньич? Опамятуйся...

-   Говорю то, что нужно. Видела ты министра, которого только что крупным планом показывали?

-  Кажись, видела.

-  А знаешь, кто он такой?

-   Я фамилии не расслышала...

-  Да не в фамилии дело! Она у него сейчас почему-то изменена, но я этого человека узнаю везде и всегда, зовись он хоть Сатаною. Это мой школьный товарищ, Арька Хорь, его таким прозвищем ребята прозвали за то, что жадным был и чужому горю радовался.

-  Не обознался ли ты? Бывают ведь похожие люди.

-  Я его узнал бы и среди тысячи похожих!

-  А за что ты ему по заушице-то дал бы?

- За душу его подлую! Хорошо бы о нем в газету написать, чтоб все люди знали, какие министры правят теперь, да побоятся, не напечатают. Я лучше сам ему пару ласковых напишу, пусть знает, что думают о нем в текущий момент правильные люди!

- Ладно ли будет, Евгеньич? Ведь он - министр, а ты - дворник, в тюрьму еще чего доброго упекут. Плюнь на него, не век же их власть будет!

- За что меня в тюрьму сажать, если я ему одну правду выложу в письме? Отсобачу его, сукиного сына, так, что век не забудет! Да шучу, шучу, видишь же... Что я, не знаю, как толковое письмо написать! И вообще, высказать правду в глаза подлецу все равно, что камень тяжкий с души сбросить.

Григорьевна скоро легла спать, а Евгеньич включил настольную лампу в зале, достал из шкафа бумагу, авторучку и сел писать письмо.

2

«Господин-товарищ Хитров Арнольд Львович! Пишет тебе твой земляк, товарищ детства и бывший одноклассник Евгений Голиков. Господином-товарищем величаю тебя потому, что для меня ты в текущий момент стал чем-то вроде смеси бульдога с носорогом, а если без шуток, то язык не гнется звать тебя товарищем или господином в отдельности. Ты зачем-то изменил свою фамилию и стал Хитровым, но я сразу узнал тебя на экране телевизора. И знаешь, по чему узнал? По твоей ехидно склоненной на левый бок голове и до боли знакомой дьявольской усмешке, когда ты говорил о спикере парламента. Раньше ты улыбался так, когда знал, что кому-то из ребят грозит беда от твоей очередной ябеды.

Да, Арнольд Львович, интересная штука - жизнь! Одним она

- родная мать, другим - злая мачеха. Вот мы с тобой вместе росли, учились, но посмотри, как разно судьба обошлась с нами: ты

- министр, я - дворник. А ведь я учился лучше тебя, сильнее был физически, активно участвовал в пионерской и комсомольской жизни, и все говорили, что меня ждет прекрасное будущее. Так думал и я, пока не поехал с тобой вместе поступать в университет, на юрфак. И что же? Меня с лучшими баллами, чем у тебя, не приняли, а ты стал студентом МГУ. И все потому, что твой отец - важный плут в торговле, имел, оказывается, друзей и в науке, а мой отец - плотник, дружил с соседом-мусорщиком и его женой-поварихой.

Не забуду тот день, когда я, со слезами на глазах, стоял у списка принятых в университет и не нашел в нем своей фамилии, а рядом стоял ты и ликовал, ехидно склонив набок голову. Как мне хотелось тогда избить тебя и кричать на всю Москву от обиды и боли! Но я сдержался, хотя и чувствовал в тебе классового врага. В душе моей словно сломалось что-то, не хотелось ничего делать, даже жить. Оно и понятно - я мечтал стать прокурором или судьею, чтобы защищать правых и сурово наказывать-подлецов, а оказалось, что подлецы-то и становятся юристами, чтобы обижать честных людей. В таком состоянии я вернулся домой и слег в горячке. Выздоровев, я мог бы поступить в другой вуз, но и слышать не хотел об этом. Чем учиться 5-6 лет нелюбимой профессии, лучше стать рабочим, решил я тогда, и поступив в бригаду монтажников, стал хорошим сварщиком. Там я заработал орден, уважение и прекрасную квартиру, но душа продолжала болеть, когда я слышал о неудачных попытках русских парней поступить в вузы.

После многолетнего труда я получил травму, стал инвалидом, устроился работать дворником. И все это получилось потому, что хитровы не дали мне стать юристом. Только не подумай, что я завидую тебе. Завидовать подлецу может, по-моему, только подлец. Я презираю и ненавижу тебя и тысячи хитровых за вашу лисью подлость, волчью жадность и обезьянью бессовестность. Не будь ты таким, я от души гордился бы, что рос и учился вместе с министром, но ты не из тех, чьим знакомством гордятся и дорожат честные люди - они проклинают его. Уверен, что такого же мнения о тебе и все остальные наши однокашники. Они тоже помнят, как ты торговал в классе конфетами, ябедничал и ликовал, когда кто-то из ребят наказывался учителем или получал двойку в журнал. Помнят авантюры, на какие ты пускался, чтобы отомстить учительнице, поставившей двойку тебе. И это повторялось из класса в класс.

Помнится, комсорг школы Резников назвал тебя однажды образцовым комсомольцем. Ты, наверно, был и коммунистом таким же «образцовым», потому что всегда «умел жить». Ты громче всех нас говорил о своей любви и преданности Родине, партии, комсомолу, искусно тая ненависть к ним, и, наконец, открыто предал их. Теперь ты столь же громогласно любишь Россию и народ, потому что это нужно тебе для обогащения и удержания власти, как прежде нужны были для карьеры партия и комсомол. А теперь суди сам, может ли верить народ министру Хитрову и ему подобным. Поговорка древних гласит: тот, кто предал брата, предаст и сестру, поэтому твоя любовь к России и народу - это не любовь сына к матери и отцу, а любовь торгаша к выгодному товару.

Да, господа хитровы, вы перехитрили народ, навязали ему свою власть и стали, так сказать, новой метлою, которая не подметает сор, а поднимает тучи пыли, чтобы люди сбились в ней с правильного пути и перестали отличать честность от подлости. И вы добились этого! Сволочи хозяйничают в России.

Хитровская демократия принесла нам и другое огромное зло - она расколола великую державу и ее народ, недавно еще могучий и непобедимый. Бесчисленные партии, группировки, блоки, сословия и даже поколения людей начинают враждовать меж собою. Мой дядя, участник ВОВ и ветеран труда, сказал мне недавно так:

-  Все ваше поколение, Женька, - изменники!

Я стал было возражать, но дядя посмотрел на меня презрительно и заговорил так, что его слеза проняла.

-  Изменники, - сказал он, - вы потому, что предали дело отцов и дедов! Мы разгромили фашизм и сделали Советский Союз сильнейшим государством в мире, а вы развалили его и отдали власть подонкам, которые жалеют, что Гитлер не взял Москву. Мы построили тысячи новых городов, заводов, электростанций, крупнейших в мире нефтепромыслов, десятки космических кораблей, подняли нашу науку на высочайший уровень, а вы уничтожаете их и предаете проклятию великие достижения социализма.

Тут дядя не выдержал, заплакал, а когда успокоился, вздохнул и сказал:

-  Эх, старость! Сбросить бы мне годков пятьдесят, взял бы я в руки автомат и пошел в партизаны. Собрал бы отряд из хороших ребят и начал предателям суд устраивать. Отнял бы у них все, что успели нахапать, и беднякам вернул.

-  То есть гражданскую войну начал бы? - спросил я дядю.

-  Ее самую! За народное счастье не то что кровь, жизнь отдать не жалко.  И боятся гражданской лишь хапуги да предатели, которые знают, что их ждет, если она разразится.

-  Русский народ, - сказал я дяде, - и так устал. Об этом все говорят и пишут в газетах.

Тут глаза у старика засверкали, как у молодого черкеса, лицо порозовело и помолодело, а сам он вскочил и не заговорил, а закричал мне прямо в лицо:

- Ты ни хрена не знаешь свой народ! Он за четыре года разбил мировой фашизм, за пять лет восстановил из развалин громадную державу, преобразил пустыни в поля и сады, а теперь, за два года нашего проклятого рынка, ничего фактически не делая хорошего, устал? Брехня на постном масле! А если он устал от того, что его грабят, обманывают, обдирают сумасшедшими ценами, оскорбляют, унижают, то кто ему не дает все это прекратить? Правительство? Да что оно сделает, если сто миллионов человек выйдут против него? Одна Москва, ежели захочет, в бараний рог скрутит!

-  Ты, дядя Леня, забываешь об армии и милиции, - возразил я.

-  И в армии не зверье служит! - ответил старик. - Сегодня военные слушаются продажных генералов, а завтра погонят их, как в семнадцатом году. Да и генералы у нас не все плохие. В общем, что ты ни говори, я не поверю в усталость народа. Беда наша, Женька, в другом.

-  В чем именно?

- В том, что мы, русские люди, любим Россию, но не любим друг друга. А без этого не может жить хорошо весь народ. Ты разуй глаза и сразу увидишь, что стоит русскому человеку сделать что-то очень хорошее, стать чуть заметнее других за свое доброе дело, как ему его же друзья начинают завидовать и вредить, вместо того, чтобы поддержать его или помочь, чтобы и он потом помог им при случае, как делается у других народов.

-  У кого, например?

- Да возьми хоть немцев или евреев. Они не топчут друг друга, как мы, а помогают выйти в люди и жить по-человечески. У нас в СМУ, помню, поставили начальником еврея Гейкуса, и через год он буквально оброс своими сородичами: начальники всех отделов и инженеры служб - почти одни евреи, из четырех начальников участков остался только один русский, и то потому, что был роднёю жене Гейкуса. А теперь представь, что и мы, русские, все такими же дружными стали, да ведь тогда мы лучше всех в мире жили бы и уму-разуму учили бы других.

-  Зато мы в военное время дружны, как никто.

- Верно, - согласился со мною дядя. - Вот и выходит, что братья друг другу мы только в беде, и поэтому едва успеваем вылезти из одной напасти, как сразу же попадаем в другую.

Старик был прав. Писать об этом грустно, но и отрадно, так как от ваших реформ-бед мы снова начинаем становиться братьями, которые... Впрочем, вы, господа хитровы, знаете и сами, на что способен объединившийся и разгневанный русский народ, и делайте из этого скорее соответствующие выводы.

Однако я не антисемит и не угрожаю расправой целой нации. Наоборот, я уважаю честных евреев и сочувствую им, когда они сокрушаются, что такие подонки, как ты, могут навлечь ответный удар по всей нации.

Я - простой работяга, инвалид, не могу быть опасным, не хочу грозить даже тебе, господин Хитров, а только напоминаю слова одного очень умного человека: русский народ - это бомба, которую ни в коем случае нельзя взрывать, иначе она сметет всю Европу.

Смотрите, господа хитровы, не перехитрите сами себя!

А за сим остаюсь известным тебе по прошлому -

Е. Голиков»

Поставив точку, Евгеньич положил ручку на стол и задумался.

-  Кажись, все высказал Хорю, что хотел, - произнес, наконец, он и, запечатав в конверт письмо, вышел на улицу.

На углу дома, у подъезда, синел почтовый ящик, освещенный косым лучом света из окна первого этажа. Евгеньич сунул в него письмо, но долго еще стоял на панели подъезда, курил и смотрел, как в лиловом морозном небе седеет Млечный Путь и вокруг него сверкают холодные и равнодушные ко всему далекие звезды. И вдруг он вздрогнул, как от ожога: адрес на конверте забыл написать! Ох уж эти нервы! Поволнуешься чуть, и все из головы вылетает.

Что же делать теперь? Попробовать открыть ящик сейчас или завтра подкараулить почтальонку, когда она откроет его, и забрать свое послание обратно? Или все же написать адрес и послать его? А зачем? Разве министр Хитров, прочтя его, подаст в отставку и начнет возрождать советскую власть? Конечно, нет! Хитровых писаниной не проймешь, они боятся только революции.

И вдруг в воображении, почти так же четко, как наяву, Евге-ньич увидел огромный, набитый народом зал суда, где он дает свидетельские показания, судьи внимательно слушают его, а за барьером, на скамье подсудимых, сидит министр Хитров и говорит, ехидно склонив голову набок, что все показания дворника Голикова - клевета, а он, Хитров, не переставал в душе быть коммунистом и, вопреки указаниям свыше, верно служил народу.

- Тьфу ты, пакость! - вслух бормотнул Евгеньич и, вздохнув от невозможности обратить мечту в явь, заковылял на четвертый этаж, пока не проснулась и не хватилась его Григорьевна.

1994 г.

Категория: ПРОЗА | Добавил: Zenit15 (06.07.2016)
Просмотров: 849 | Теги: Евгеньич, Юрий Баев | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа

Категории раздела
СТИХИ [321]
стихи, поэмы
ПРОЗА [227]
рассказы, миниатюры, повести с продолжением
Публицистика [118]
насущные вопросы, имеющие решающее значение в направлении текущей жизни;
Поиск
Наш опрос
Оцените мой сайт
Всего ответов: 208
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0