Во дворе, возле огромного многоподъездного дома, стоят пять старых раскидистых тополей и одна, старая же, дикая груша с такой густой листвою, что под ней прохладно в любой жаркий день и сухо в дождливую пору. Груша и тополя намного старше дома и когда-то украшали улицу казачьего хутора, снесенного под городские застройки.
Под грушей столик и четыре скамейки. Летними вечерами здесь иногда можно увидеть шахматистов или «козлятников», а днями тут отдыхают старики. С тихою грустью вспоминают они свое прошлое, осуждают современные порядки и дела. Кто из них старше, кто моложе, понять трудно, но ясно, что все они - дети войны и ветераны труда. Свои беседы под грушею они называют «Клубом воспоминаний» и с удовольствием посещают его. Самыми частыми посетителями «клуба» являются четверо ветеранов, среди которых одна старушка лет семидесяти (или чуть более) по имени Галина Ивановна. Серые глаза ее не утратили еще живость и остроту зрения, что позволяет ей без очков читать и разгадывать сканворды, которые Галина Ивановна приносит иногда в «клуб». Следы былой красоты и теперь еще заметны на лице и ладно сложенной фигуре этой седой, невысокой и суховатой женщины.
- Знаете что, - сказала однажды Галина Ивановна членам «клуба», - все мы, как и положено старикам, любим вспоминать прошлое, а поэтому я предлагаю следующее: пусть каждый из нас расскажет хоть один, особенно хорошо памятный ему случай в его жизни, начиная с детства. Согласны?
- Пожалуй, - первым на ее предложение отозвался кряжистый седоусый старик в полосатой пижаме. - Только первой, Галина Ивановна, будешь рассказывать ты. А мы послушаем и поучимся у тебя, учительницы литературы, как лучше построить свой рассказ. Верно ли я говорю, ребята? - посмотрел на двух своих приятелей усач.
- Верно, Иван Антоныч!
- А коли так, даю звонок на первый урок! - Иван Антонович вынул из кармана связку ключей и затряс ею, извлекая слабый звон над столом.
Старушка тихонько крякнула и задумалась. На минуту под грушей воцарилась такая тишина, что стало слышно, как на макушке дерева шевелится листва, разомлевшая от июльского зноя. Но вот Галина Ивановна подняла голову и начала свой рассказ...
- Я родилась в станице, которая находится теперь на дне Цимлянского водохранилища. Отец до войны работал трактористом в МТС, а мать вела домашнее хозяйство, состоявшее из меня, единственной дочери, поросенка, десятка кур, кота, маленького огородика, двухкомнатного флигеля, сарая и летней кухни. Жили мы небогато, но всегда имели что поесть, надеть, обуть, хорошую по тем временам мебель в доме и не желали ничего большего. Я росла здоровой и бойкой девчонкой и, окончив два класса школы, весело проводила с подружками летние дни да иногда помогала матери по хозяйству. Но вот грянула война, и нашему счастливому детству настал конец. Отец в первые же дни войны ушел на фронт, а вскоре загремели ожесточенные бои и в донских хуторах и станицах. Незадолго до прихода фашистов нас приняли в пионеры, и некоторые девочки очень боялись, что немцы за это казнят. Боялись, но не все, так как ненависть бывает порою сильнее страха. А уж ненавидеть врагов нам тогда было за что!
Перед самым их приходом мы получили похоронку на отца, погибшего при обороне Ростова. Два дня мы с мамой ревели, не осушая слез, а на третий станицу заняли фашисты. В доме у нас всегда было чисто, светло, уютно, и в нем поселился немецкий офицер с денщиком, а мы с мамой стали жить в тесной летней кухне, рядом с хлевом. Офицер был, кажется, в чине капитана, но денщик, белобрысый верзила, боялся его так, как боятся, наверное, только генералов их слуги-денщики. Офицер был ниже денщика ростом и смотрел на него всегда исподлобья, в упор, и чем дольше смотрел он, тем круглее становились желтые, как у коршуна, глаза денщика и прямее вытягивалась фигура. Голос офицера в такие минуты звучал зловеще тихо, и на денщика от страха нападали икота и дрожь.
Почти во всех военных романах немецкие офицеры изображаются почему-то тощими и необычайно чистоплотными, но этот был не такой. Он был толст, ел за троих и не отличался блеском своего мундира, не наказывал денщика за пятна на кителе или штанах, зато мог дать ему оплеуху за задержку обеда или ужина. У немцев был в школе-десятилетке какой-то штаб, и он все дни проводил там. Мама была тогда молодой и красивой и боялась, что он начнет приставать к ней, но взгляды его на нас были так же равнодушны, как взгляды сытого волка на пасущихся невдалеке овец. В нашем доме его, очевидно, интересовала только еда и особенно блины. У мамы они получались всегда очень вкусными, и господин офицер поглощал их несчетное количество прямо со сковороды, горячими, и запивал холодным пивом. Насытившись, он оставлял несколько блинов денщику и уходил в штаб, а в доме в эти часы становился властителем денщик Фогель.
Однажды, доев после офицера блины и допив пиво, он развалился на своей кровати, но увидав, что мы с мамой собрались уйти из флигеля в кухню, вскочил и закричал:
- Мария, никс уходить! Нах айнмал блин... блин печь... блин!
Мама сразу поняла его и сказала:
- А герр офицер? Нельзя без его разрешения тратить муку и масло...
- Никс герр офицер! Я есть герр офицер... Блин печь! Сейчас печь! - тут он задрал подбородок, выпятил грудь и грозно топнул ногою.
- Ладно, - кивнула мама, - будем печь блин. А ты, Галюня, сбегай в летник (в кухню) и возьми там чашку с солью и... скалку, которая побольше. Авось пригодится, - добавила она, поглядывая с опаскою на денщика. - Да вертайся поскорее.
- Гут, Мария! Гут, гут... - похвалил денщик, поняв, что мать посылает меня куда-то.
Я выскочила из флигеля и через минуту была уже в летнике, но большой скалки почему-то не было на месте, и я долго искала ее, пока нашла за печкою, в старой, заполненной кухонным скарбом корзине.
Дверь во флигель оказалась запертою на крючок. Крючок был маленький, слабый и пользовались мы им лишь тогда, когда открывали нараспашку окна и ветер мог распахнуть дверь. Я это знала, дернула за скобу что было сил и крючок отскочил, а я стрелою влетела во флигель. В офицерской спальне слышались возня и сдавленные стоны матери. Вбежав туда, я увидела лежа-
щую на полу, под денщиком, мать, с кляпом во рту и отчаянно молотившую кулаками по спине изготовившегося свершить насилие фашистского негодяя. Увидя меня, он дернулся, ослабил нажим на рот матери и она смогла крикнуть:
- Галка, бей! Бей скалкой в его затылок... сильнее... ну!
Я взвизгнула и со всей силы ударила деревянною скалкой по голове денщика. Он взвыл от боли и скатился с мамы на пол, а меня в это мгновение кто-то сзади схватил за шиворот, приподнял и швырнул к двери. Это был внезапно вернувшийся из штаба офицер. Он крикнул что-то по-немецки и вытащил из кобуры пистолет. Мне показалось, что он сейчас застрелит мать, и, позабыв обо всем на свете, я завизжала от ужаса и вцепилась в рукава его мундира. Он снова отшвырнул меня, и не знаю, что было бы дальше, если бы не вскочила с пола мама и, одернув платье, не загородила собою меня. Он опустил пистолет, а мы через минуту были уже в своей кухне и дали там волю слезам.
Потом пришел полицай, чтобы вести маму в управу, на допрос, за нападение, как он сказал, на солдата рейха. Я опять заревела и кинулась за нею следом, но мама сказала:
- Галюня, не плачь! Закрой летник на замок и зараз же иди к Дарье Ивановне и будь там, пока я не вернусь. Может, к вечеру буду дома.
Вернулась она только к вечеру следующего дня. Оказалось, что денщик Фогель сказал своему начальству, будто фрау Мария давно хотела соблазнить его на разврат, чтобы он, Фогель, дал ей за это мешок белой муки. А когда он послал ее к черту, она бросилась на него, повалила на себя, а прибежавшая в эту минуту девчонка чуть не убила его дубинкой, подумав, что он насилует ее мать.
Допрашивал маму какой-то молодой офицер, через переводчика и в присутствии Фогеля.
- Не знаю, - рассказывала потом мама, - что немцы говорили тогда Фогелю, но ржали они оба с переводчиком над выдумкою денщика, как жеребцы.
После допроса маму отпустили домой, а у нашего постояльца появился новый денщик, немножко понимавший и говоривший по-русски. Я уже сказала, что до прихода немцев у нас были свинья и десять кур, но все они, кроме двух куриц, были съедены офицером и денщиком Фогелем.
Новый денщик, по имени Ганс, начал свою службу в нашем доме с того, что поймал и зарезал нашу девятую курицу, а спустя день хотел расправиться и с последней, белоснежной красавицей Белянкой, но спасла эту курицу я.
Был дождливый осенний день, и наша курочка весь день не выходила во двор. Тогда Ганс сам пошел в сарай. Увидя это, я обогнала его, шмыгнула в сарай, к Белянке, и успела закрыть дверь на крючок. Ганс подошел и стукнул кулаком в дверь:
- Медхен Галка, курку дай!
- Не дам! - крикнула я.
Схватив Белянку, прижала ее к себе и укрыла полою маминой жакетки, в которой выбежала во двор, так, что из-под нее виднелась только голова, украшенная красным кустистым гребнем.
В другое время Белянка кудахтала бы и отбивалась, хлопая крыльями, а тут молчала и даже, как мне казалось тогда, дрожала от страха. Я очень любила ее и решила ни за что не отдавать на съедение фрицам, пока жива сама. На случай, если Ганс вышибет дверь и вломится в сарай, я встала возле самого косяка, сбоку, чтобы мгновенно вынырнуть из сарая вместе с курицей и убежать к соседям.
Так оно и случилось. Ганс, такой же здоровенный тип, как и Фогель, вскоре оторвал дверной крючок и буквально ввалился в сарай, а я в ту же секунду шмыгнула мимо него во двор и помчалась во весь дух к жившим через дорогу соседям. Ганс взревел, бросился за мною, но на середине улицы вдруг остановился и, ругаясь по-своему, пошел обратно. Уже во дворе Дарьи Ивановны я оглянулась и увидела возле летника мать. Она утирала фартуком руки и, явно не зная причины моего бегства, крикнула:
- Галюня, сейчас же иди домой!
Дарья Ивановна и ее дочка, моя подружка Шура, обе были дома и сразу все поняли, увидав курицу под жакеткой у меня.
- А и отчаянная же ты, Галка! - сказала тетя Даша, окончательно уразумев, в чем дело. - У нас всех кур, двух поросят и овцу каты порезали, а Шурка и не пикнула ни разу. Трусишка она у меня!
- Я не трусиха! - вспыхнула от обиды Шура. - Сама же ты велела мне в хате сидеть и молчать, когда они нашу скотину убивали.
- Ну-ну, не ершись! Молчала - и хорошо делала. Иногда полезнее молчать и терпеть, чем в драку кидаться. А ты, Галюха, давай свою Белянку, я ее на чердак посажу. Своих-то кур мы не догадались туда спрятать, так хоть ваша, может, до прихода своих там доживет.
Тетя Даша сама отнесла Белянку на чердак и принялась хлопотать по хозяйству, а Шура сказала мне:
- Я не трусиха и докажу это всем! Надену завтра свой пионерский галстук и по станице пройдусь в нем. Пойдем и ты, если не трусишь.
- Я теперь хоть с бомбой в руках не побоюсь идти и в немцев ее бросить за то, что они в станице делают. А ты?
- Что я?
- А ты, Шурка, не передумаешь?
- Ни в жизнь!
- Скажи честное пионерское!
Рыженькая Шура от обиды, что я не верю ей, покраснела еще больше и даже ногою топнула на меня:
- Галка, не зли, а то ударю! Почему ты не веришь мне?
- Потому, что ты вспыхиваешь, как сухой бурьян, и быстро перегораешь и остываешь. А на войне, как говорит дедушка Афанасий, передумывать нельзя.
- А что я передумала делать? - окрысилась на меня Шура. - Ну, скажи!
- Когда вашего Полкана немцы застрелили, ты плакала и кричала, что отомстишь им за него, а что ты им сделала за это? Ничего.
- Как я отомщу, если они в нашей хате жить не схотели? Это у вас они дрыхнут и жрут, как свиньи, и можно подсыпать им купорос или наган украсть и застрелить хоть одного фрица.
- Я подсыплю в еду купорос, а они потом маму расстреляют за это. И наган не украдешь - офицер ходит с ним, а когда спит, то кладет себе под подушку, потому что боится партизан. Давай лучше по-другому вредить им, чтоб не мы их, а они нас боялись.
- Как вредить, скажи?
- Напишем листовки и разнесем их по домам, где немцы стоят. Пусть думают, что это партизаны писали, и еще больше боятся их. Вот забегают!
- А как их писать-то?
- У тебя есть чистая бумага?
- Есть, целая тетрадка в клеточку.
Мы тотчас сели за стол и написали десять листовок.
Писала Шура, у нее четкий, красивый почерк, а сочиняли вместе. И вот что говорилось в той листовке:
"Товарищи советские станичники!
Немцы съели всех наших кур, гусей, свиней и баранов. Они ни за что убивают наших людей и повесили старого учителя Ко-зака лишь за то, что он - еврей. А когда они стали насиловать девятиклассницу Лену Грачеву, то ее одноклассник Леня Коло-мийцев вступился за Лену, и они его застрелили, а Лена после этого повесилась. Немцы не люди, а звери. Давайте их бить и где попало вредить им, кто как может, тогда наша армия скорее победит их. Смерть врагам!"
Из десяти таких листовок нам удалось наклеить одну на стоявшую у ворот штаба машину и одну на дом, где жил бургомистр Пыжов, а остальные листовки рассовали в почтовые ящики домов, где жили немцы и полицаи. На другой день о листовках знала уже вся станица. Старосте был дан приказ немедленно выявить сподвижников партизан, и полицаи, как псы, зашныряли по улицам и дворам, хватали безвинных людей и пытали на допросе в управе. Так были арестованы учительница Кулакова и хромой киномеханик Коломийцев, двоюродный брат убитого Лени. Их обвинили в содействии партизанам, распространении листовок и должны были скоро казнить. Только тогда мы с Шурой поняли, что из-за нас могут погибнуть безвинные люди, и решили спасти их.
Мы надели красные пионерские галстуки и, не сказав ничего об этом своим матерям (ин^че они нам не дали бы выполнить свой план), пошли прямо в комендатуру. Часовой нас туда не пустил, мы стали кричать, требовать, и на шум вышла похожая на сову переводчица-немка.
- О-о! - воскликнула она, выпучив от изумления свои и без того круглые, с льдистой просинью глаза. - Пионерки пришли с визитом к немецкому командованию и, конечно, по очень важному делу. Так? Говорите!
- Мы хотим говорить с самим комендантом, - сказала я.
Нас ввели в помещение, где сидели два немецких офицера и бургомистр Пыжов, чья физиономия удивительно походила на морду старого козла. Он первый среагировал на наше появление, дернувшись, как от удара, и вскочив со стула:
- Это что за маскарад? Фрау Линке, зачем вы привели сюда это большевистское отродье? Надо немедленно сорвать с них эти красные тряпки и пороть, пока не скажут, кто их сюда прислал.
- Успокойтесь, герр Пыжов. Девочки пришли с важным сообщением к герру майору, которое не мешает, наверное, послушать и вам.
Бургомистр обиженно засопел и умолк. Офицеры сидели на диване, курили и с любопытством поглядывали на нас, пока, наконец, один из них не сказал что-то по-немецки. «Сова» тут же перевела его вопрос:
- Что вам здесь нужно?
- Нам нужен комендант, - разом ответили мы с Шурой.
- Милые крошки, перед вами сам комендант, и вы должны сказать, зачем к нему пришли. Отвечай ты! - переводчица ткнула пальцем в грудь Шуры, которая была ростом чуть выше меня и казалась постарше.
- Мы - честные пионерки, - сказала Шура, - и пришли честно признаться, что листовки написали и расклеили мы с Галей, а не механик Коломийцев и учительница Кулакова, которых вы арестовали. Отпустите их!
- По чьему приказу вы расклеивали листовки?
- Ни по чьему, сами написали и расклеили.
- Аи-аи! Такие маленькие девочки и уже лгуньи.
- Честное пионерское, не врем! - ответила я за Шуру.
- А что, пионеры никогда не врут? - прищурилась переводчица.
- Никогда! - как отрубили, твердо ответили мы.
- О-о, это хорошо! Значит, вы честно скажете нам, зачем вы это сделали. Разве доблестные солдаты фюрера обидели вас, сделали вам что-то плохое?
- Они убили наших отцов, казнили нашего учителя и застрелили школьника Леню Коломийцева, изнасиловали Лену Грачеву, поубивали всех наших собак, съели всех наших кур, гусей и свиней, а нас с мамой выгнали из дома и мы живем теперь в тесном летнике...
- Что такое летник? - перебила меня «сова».
- Это летняя кухня, где варят кашу и борщ, там очень тесно и...
- Перестань говорить чепуху! Или вы хотите, чтобы германские офицеры и солдаты жили на улице? Отвечайте!
- Мы хотим, чтобы они жили в Германии, в своих домах, а мы тут в своих.
- Вы злые и глупые девчонки, и поэтому болтаете глупости. Сейчас идет война, и ваши жалобы - совершенные пустяки. А вот за то, что вы пришли сюда в красных большевистских галстуках, господин майор прикажет больно выпороть вас.
- Порите, только отпустите Кулакову и Коломийцева. Нам жалко и стыдно, что мы подвели их.
«Сова» тут же перевела наш ответ, после чего комендант вскочил, схватил нас с Шурой за волосы и, задрав наши головы, уперся темными, как железные гайки, глазами в наши лица. Потом он больно стукнул нас лбами и сказал что-то второму немцу. Тот вытащил из ящика стола листок бумаги, ручку с чернилами, а переводчица спросила:
- Кто из вас писал партизанские листовки?
- Я, - ответила Шура.
- Тогда садись за стол и пиши так, как написано в листовке. Шура села и стала писать, а я подсказывала ей, когда она забывала какое-то листовочное слово. Немцы, видимо, хотели удостовериться, что это и впрямь мы писали листовки. Шура писала, высунув от напряжения язык, а когда кончила, то бургомистр вытащил из-за пазухи ранее написанную листовку и обе положил их перед комендантом на стол. Все четверо так и впились глазами в оба листка, а потом стали о чем-то совещаться. Больше всех говорил бургомистр, второй офицер ему возражал, и с ним, похоже, соглашался сам комендант. Совещание закончилось тем, что бургомистр сорвал с нас галстуки, кликнул двух полицаев и приказал им отвести нас домой и там хорошенько выпороть, а матерей наших после этого привести к нему в управу.
Идя домой, мы с Шурой сказали полицаям, что если они будут нас бить, то наши скоро придут и расстреляют их за это. В ответ на наши угрозы полицай Кузьма Хохлов, горький пьяница, ругнулся матерно и сказал:
- Нас расстреляют и без вашей порки, хай ей черт! Так уж лучше мы отдерем вас, чтоб было за что к стенке становиться. Так, что ли, Гусь?
- Может и так, - отозвался второй полицай, Гусев Пашка, известный станичный бабник и вор. - А может, и не так. Плетьми, Хохол, приласкать можно кого хошь, а что толку-то? Иссекем мы до крови и мяса этих двух цац, а пользы с того ни нам с тобой, ни им не будет. Эх, жаль, что дюже малы еще эти девчонки, а то бы я их по-настоящему поласкал.
- Ты что, отказываешься сечь ее? - кивнул Хохол на Шуру, конвоируемую Пашкой Гусевым. - А Бугор?
- Посмотрим, - уклончиво ответил Пашка.
- Гляди, Гусь! За невыполнение приказа Бугор с нас по три шкуры сдерет. Последнее время он чисто осатанел... От черт! Голова трещит, на черепки разваливается. Хоть бы сивухи стакан кто-нибудь поднес! Ну вы, партизанки, шагайте быстрее! От горшка два вершка, а тоже в войну лезете.
Кузьма дернул меня за руку и пошел быстрее. Мама встретила нас во дворе и с недоумением смотрела то на меня, то на полицая.
- Что, не узнаешь? - ехидно оскалился он. - Сейчас вот трошки поотдышусь и дочку твою пороть буду.
- Как пороть? За что? Что случилось, Галюня?
- За то, что твоя Галюня партизанские листовки пишет и ходит по станице в пионерском галстуке, ведь я ее из комендатуры тебе доставил, допрос там делали и, скажи спасибо, что живую отпустили.
- Боже мой! - воскликнула испуганно мать. - А может, ты шутишь, Кузьма Миронович?
- Какие шутки, если сам бургомистр пороть приказал! - проворчал полицай, потом подумал и вполголоса добавил: - Но я могу и не пороть твою дщерь, если ты, Маришка, мне опохмелиться дашь. Голова болит, будто кто дубиной по ней лупит!
- Нет у меня ничего спиртного...
- Жмотничаешь? Так я зараз твою дочку в сарае так отштукатурю, что век помнить будете. А ну, цацка, идем в сарай!
- Постой, Кузьма Мироныч! - вскрикнула мать. - Я в дом на минутку забегу, может, что-то и найдется...
- О-то дело! - оживился полицай, но руку мою из своей лапы так и не выпустил.
Вдруг из дома, натягивая на руку перчатку, вышел офицер, потом на крыльцо выскочил денщик Ганс, а за ними вслед шла и мама. Офицер, ничего не говоря, направился к нам, но полицай во взгляде его заметил, видимо, что-то такое, что сразу выпустил мою руку из своей, стал пятиться назад и вдруг побежал со двора, забыв о головной боли.
Мы с мамой с трудом удержались от смеха, глядя на его бегство, а денщик вовсе заржал, но тут же умолк, глянув на сердитое лицо своего начальника. Офицер так же молча вышел из двора на улицу и зашагал в штаб, к стоявшей невдалеке школе.
Мы с мамой ушли в свой летник, и там она объяснила мне причину заступничества за меня офицера. Оказалось, что перед самым приходом полицая в двор ей было велено печь блины к ужину, и если бы полицай увел ее в управу на допрос, то наш постоялец остался бы вечером без свежих горячих блинов, что было по его распорядку просто недопустимо. Поэтому, когда мама сказала, что полицай пришел и требует вина, а ее бог знает за что хочет вести на допрос в управу, то офицер только произнес: «Гут!», надел шинель и вышел во двор, где мы стояли с полицаем.
С того дня нас больше никто не тревожил. А не умей мама печь очень вкусные блины, то одному богу известно, чем бы закончилось тогда это дело, - завершая свой рассказ, сказала Галина Ивановна.
- А другой полицай что сделал с твоей подружкой, высек, наверное?
- Не высек, но велел Шуре кричать и визжать, чтобы все слышали и знали, что он порет ее. А вот Дарью Ивановну он в управу забрал, и там ей всыпали пятьдесят розог за партизанские выходки дочери, да так, что она почти месяц пошевелиться не могла. А нас с мамой от такой же кары спасли блины и обжорство постояльца-офицера. Ничего выдающегося в этом, вероятно, нет, но я те дни, пока жива, не забуду, тем более, что наш поход в комендатуру спас от казни Кулакову и Коломийцева... Такое, согласитесь, мало просто помнить, им можно и гордиться всю жизнь.
Слушатели согласились с ней и, посидев еще немного под старой грушей, разошлись по своим подъездам и квартирам. Солнце опустилось за ближние дома, жара схлынула, и во двор стали выходить другие любители посидеть под грушей за общественным столом.
2005 г. |