Четверг, 28.03.2024, 10:13

Мой сайт

Каталог статей

Главная » Статьи » ПРОЗА

Георгий Губанов: "СОЛНЦЕ СВЕТИТ И НОЧЬЮ"

Одинокий человек медленно брёл по завьюженному зимнику в притихший хутор, дремлющий после долгого и свирепого бурана. Снег хрустел под подошвами старых стоптанных ботинок, белым дымком курился на вершинах сугробов. Путник поднялся на полуразрушенный мостик - гнилые промёрзшие доски настила жалобно и нудно заскрипели, где-то внизу им отозвалось гулкое эхо. Человек несколько раз останавливался, хватался за похилившиеся перила и, втянув голову в плечи, подолгу кашлял.

Воротник чёрного бушлата был поднят, на шапке виднелся позеленевший «краб». Правый рукав ниже локтя подвернут и заколот самодельной булавкой из стальной проволоки. По хутору моряк шёл медленно, часто останавливался и кашлял, сжимаясь в комок и припадая то на одну, то на другую ногу. Печные трубы на сожжённых пепелищах казались ему то маяками, то жерлами тяжёлых орудий...

Моряк прошёл по всему хутору, его все видели. Одни выбегали на дорогу, другие сидели в хатах и дыханием оттаивали замёрзшие окна, чтобы взглянуть на прохожего. Нет, и это счастье было чужое! Ещё одна надежда проходила мимо. Уносил её незнакомый человек в чёрном бушлате. Сколько бродило в ту пору по земле таких беспризорных долгожданных радостей, крепко смешанных с горечью соленых слез.

Возле старого куреня с кособоким крыльцом и наполовину заколоченными ставнями моряк присел у прясла на бревно и, казалось, пристально стал его разглядывать.

«Дядя, иди погрейся. У нас тепло» - звал парнишка, не решаясь сойти с порога.

Курень был ветхий, но большой. Двое ребятишек жили с матерью в горнице. Остальные комнаты пустовали. В одной из них было сложено сено. На земляном полу лежал, мирно пережёвывая, рябой телок.

Хозяйка полезла в настенный шкаф, достала лепешку и протянула незнакомцу, не переставая задавать вопросы: откуда он, куда идёт, как на фронте, скоро ли война кончится...

Моряк односложно отвечал, с трудом разжёвывая лепешку из просяных отрубей вперемешку с толчёными желудями. Во рту одеревенело, а есть захотелось пуще прежнего.

 - Маманька, там в махотке молоко осталось, -подсказал малыш.

Мать без особого желания осторожно вылила молоко в жёлтую кружку из обрезанной гильзы от снаряда и подала гостю. Молоко отбивало полынной горечью, пахло степным разнотравьем, но было на удивленье густое и жирное.

Моряк засобирался уходить, с трудом развязал вещмешок и всем на удивленье достал книжку:

- Вот, возьмите. Думал, братене донести... Почитайте ребятам. Тут про Робинзона написано. Был в самом деле такой случай. Один капитан высадил взбунтовавшегося моряка на необитаемом острове.

Мальчишки осторожно перелистывали страницы и подолгу разглядывали картинки. Моряк поклонился хозяйке, расспросил, по каким хуторам лучше выбраться на Хопёр, и ушёл. За последней хатой, что сиротливо стояла на отшибе, начиналась дубрава. На косогоре, прямо у самой дороги, одиноко маячил кряжистый дуб. Возле оголенных корней дуба над воронкой висел безглазый, обуглившийся «форд».

Григорий, содрогаясь от кашля, опустился на холодное изуродованное огнём крыло машины и сунул руку за пазуху. Ноги гудели, в груди сильно жгло, опухшие веки почти совсем закрывали глаза...

                                                         * * *

...Из госпиталя Григория выписали в начале января, а в этот хутор он пришёл в последний день второй недели февраля.

Он искал братишку, эвакуированного куда-то на Дон, то ли на Хопёр. За долгие дни скитаний он привык разговаривать сам с собой, правда, не вслух, а молча. А сейчас он лежал на ржавом крыле трофейной автомашины... Неожиданно кто-то навалился ему на плечи, с силой прижал к земле...

- Не дурите, братцы! Слышите, а то встану -худо будет. Нашли время бугаевать, жеребцы необъезженные,.. - вертел головой Григорий, а подняться не мог.

Окончательно Григорий пришёл в себя, когда очутился в низенькой тёплой хате. Но теперь на него опять навалился нечеловеческий кашель. Старуха крепко заварила чай с душицей и малиновыми листьями. Туда же подлила сладкого свекольного отвару и подала моряку горячую медную кружку.

-  На, попей. Должно помочь. А я пока картошечки отварю, попаришься и на печку. Да что я. Тесно тебе будет там... Я подземельку затоплю, кровать нагреется не хуже печки... Бабка утихла, припоминая что-то, и спохватилась:

- Хорошо б грудь бараньим жиром растереть. Да где его теперь возьмёшь... Пойду, попытаю счастья. Может, хоть какого-нибудь жирку добуду.

Бабка бросила несколько кизяков в подземельку и ушла.

- Прасковья, соседка моя, и рада нам помочь, да жир-то её в хлеву сидит. Сама она боится поросенка заколоть, а мужчину у нас в хуторе ни днём, ни ночью не сыщешь...

Хозяйка домика Марфа просит Григория:

- Крепись, касатик. За ночь пропотеешь и все пройдёт. Зимние ночи такие долгие... Любую хворь можно одолеть. Ложись на кровать... Подземелька вон как накалилась, так и пышет жаром... А я на печке лягу...

Григорий с трудом осилил одну картошину, долго жевал заскорузлый кусочек сала... Марфа тихо поела, закрыла двери на засов и полезла на печку:

- Отдыхай, а завтра утром к Прасковье пойдём. Заколешь кабаюса-то, она тебе сальца, мясца... Ну, спи. Спи, касатик, а на зорьке я тебя разбужу.

Утром они никуда не пошли. Григорий с вечера заснул, а потом всю ночь прометался в страшном жару, бредил, скрипел зубами... Два дня в хате все было наоборот: Марфа молча лежала в деревянной кровати, кутаясь в старую шубу, а Григорий топил печь, кипятил чай, варил подмёрзшую картошку...

-  Ну, вот я и готова. Помоги мне в кровать лечь,

- послышалось от образов. - Вот так. Укрывать меня не надо. Сходи-ка ты, касатик, за Прасковьей. Кликни её на минуту.

Прасковья замкнула сынишку в хате и быстро пошла, почти побежала прямиком по снегу на тусклый огонёк в крайней хате.

- Чего это ты, тетя, вздумала хворать? Помощник у тебя объявился, а ты,.. - заговорила соседка, наклоняясь к Марфе.

- Это ты, Паша? А матрос вернулся? Вот и хорошо. Что я хочу вам сказать... Тебе, Григорий, я хату отдаю. Воля твоя, как хочешь, так и поступай... Где-то должен же ты жить. Человек без дома - не человек... Одежонку, Прасковья, какая сгодится, перешьёшь сынишке... В сундуке дедов полушубок... оставь его новому хозяину. Остальное все возьми... Сыну перешьёшь.

Марфа на минуту замолкла, потом заговорила так быстро, словно боялась, что не успеет сказать что-то самое важное:

- Паша, ты помнишь, где мой похоронен? Нутам на косогоре... Где всех расстрелянных хоронили. Ты вспомни... Хочу, чтоб там... рядом

с дедом...

                                                                   * * *

За водой в хуторе все ходили в одно время - в полдень, чтобы сообща лёд на речке прорубить да заодно и новостями поделиться. Григорий дождался своей очереди, стал на колено, ловко зачерпнул из проруби ведро воды и, широко расставляя ноги, медленно пошёл по косогору.

Настя, соседка Прасковьи, гордо запрокинув голову, прищуренными глазами проводила моряка и захохотала:

- Гляжу я, бабоньки, на нашего угрюмого, на матросика... Красивый, черт подери! Только сдаётся мне, бабоньки, что он отроду нецелованный... Чего уставились? Сама испытала. Пригласила я его вроде бы по плотницкому делу. Пришёл, спрашивает: «Зачем позвала?»-Я так это улыбнулась и к нему бушлат снимать. А он залился переспелым помидором, шапку в охапку - и был таков...

- Фу, дуреха. Совесть всякую потеряла! - бросила пожилая женщина и, подоткнув подол юбки за пояс, пошла от проруби.

- Это Настя-то совесть потеряла? Да она у неё была? Когда совесть раздавали, её дома не застали, - заговорила Прасковья, снимая с коромысел пустые ведра. - Дивный человек. Сколько живёт и все на один манер: ухаживает за ней мужчина - хороший, нет, значит -никудышний. Оттого и замуж не вышла, все выгадывала... А вот в голову не может взять, что сердцу не прикажешь.

- Да, может, он просто не захотел тебя целовать? - прыснул кто-то за спиной Прасковьи.

-  Это кого не захотел? - подбоченилась Настя.

- Меня? Да вы что ж, милые бабоньки! Али память всем вам отшибло, как за мной парни увивались, пятки топтали? За одним моим поцелуем до полуночи в леваде выстаивали. Да я, бывало, до войны, как поеду в станицу на базар аль за нарядами, так и там парни проходу мне не дают... А он, видите ли, не захотел... И ты, Прасковья, туда же: сердцу не прикажешь. То ж мне, матрос... Со своим сердцем не совладает.

- А может, его сердце занято, может, он любит? - задумчиво остановилась над прорубью молодая женщина в сером пуховом платке.

-  Кто бы, Татьяна, о любви говорил, да не ты,

-  махнула рукой Настя. - До замужества ни одного ухажёра около себя не видала, а туда же -любовь!

- Зато ты, как кошечка, кто погладит, к тому и льнёшь. Вот и вся твоя любовь, - спокойно проговорила Татьяна и присела на ведро. - Таких, как ты, Настя, мало. Матрос не захотел твоей ласки, вот и ушёл...

- Глупая, обиделась, а зря. Насильно мил не будешь, - чертила Татьяна на снегу какие-то замысловатые узоры. - Вы помните мою свадьбу? На весь хутор праздник был, а я от слез ничего не видела... Не любила я его. Бывало, всю зацелует, дышать нечем, а мне холодно... Лихорадит меня, мёрзну я, показа полночь не усну... Проснусь - вся подушка мокрая от слез... И все согреться не могу. Встану потихоньку от него, да на печку...

-Ты что, Татьяна?! Господь с тобой. Бога не почитаешь, так хоть людей постыдись, - заворчала на неё горбатая старуха с сучковатой палкой. - Нашла время для исповеди. Муж на фронте, а она... Грешно... Бестыжие гляделки твои... В них и слеза не завяжется! Муж на фронте...

- Да не на фронте он. В госпитале. Вчера письмо получила... Сообщает, что на поправку пошёл.

С влажных ресниц Татьяны скатились слезы, затерялись в пуховом платке, бусинками заблестели на морозе.

Прасковья набрала воды, опустила ведра в снег и остановилась перед Татьяной.

- Только вот страшно мне Паша. На душе тревожно. Всю ноченьку глаз не могу сомкнуть,

- всхлипывала Татьяна. - Пишет мой, что скоро придёт... Не гляди на меня так, прошу тебя. Узнают в хуторе такую новость, будут завидовать, счастливой называть. И никому в голову не придёт в душу мою заглянуть... Как забыла сделать это моя мать перед свадьбой... Я-то, дура, её не хотела обидеть... Поверила- Думала, в самом деле слюбится... Не вынесу я прежней жизни. Не хочу я, чтобы он вернулся ко мне... как муж. Может, это и жестоко, но я не могу иначе... Не могу... И не хочу...

- Не надо, Паша, не успокаивай меня и не разубеждай, - просила Татьяна, продавливая ведром ледяную корку. - Ты только не говори об этом никому. Не надо... Начнут языки чесать...

                                                                * * *

Татьяна вылила воду в эмалированный чугун и, не раздеваясь, полезла в сундук. Достала совсем ещё новые яловые сапоги мужа, завернула их в клетчатую шаль с бахромой и пошла к сапожнику.

Григорий сидел у окна и чинил детские ботинки. Он молча кивнул головой на приветствие Татьяны и пододвинул ей табуретку. Татьяна развязала узел и робко поставила сапоги на скамью прямо перед Григорием.

- Глянула я, как вы по воду приходили. Ботинки-то ваши совсем расклеились, - сняла Татьяна шубку, одним махом ловко накинула на плечи пуховый платок. - А у меня сапоги без дела лежат... В прошлом году за буханку хлеба выменяла, раза два надела и все... Велики они мне, а вам самый раз будут. Примерьте.

-  Вам они велики, а мужу малы. Так что ли? -глянул на неё Григорий.

Татьяна вздрогнула и, сама не зная отчего, весело заговорила:

-  Проплясала я своего мужа на игрищах. Вы-

бирала, примерялась, да так одна и осталась. А тут война... Про сапоги и думать забудь, надевай и носи. Ты нам всем столько добра сделал, что они того не стоят. Мне и крыльцо поправил, и дверь в чулане переделал, и погреб в божеский вид привёл...

Татьяна походила по хате, поглядела на закопчённую печку и покачала головой:

- Что ж это получается? Ты нам, выходит, всем нужен, а до тебя и дела никому нет. Не годится так...

Она мигом притащила откуда-то солдатскую каску с белой глиной, куцый сибирьковый веник, мёрзлый ком серой глины и принялась за уборку. Григорий вошёл в комнату и остановился. Взгляд его потеплел. Он выпрямился, машинально склонял голову то влево, то вправо, смущённо пожимал плечами, любуясь белизной стен и вдыхая запах сохнущей белой глины.

Татьяна, весёлая, раскрасневшаяся, стояла посреди комнаты и, словно маленькая девочка, ждала похвалы. Григорий смотрел на неё из-под густых вздёрнутых бровей, тёр кулаком небритый подбородок и молчал, не в силах оторвать взгляд от её вьющихся волос, спадающих на плечи, от её улыбки, полной детской наивности и неподдельной радости. Такой Григорий её ни разу ещё не видел. До этого он ничего особенного в ней не замечал. Обыкновенная женщина. Моложе других... Чуточку красивее остальных. Чуточку?! Григорий глядел на Татьяну и никак не мог понять, отчего она такая весёлая. Татьяна невзначай коснулась рукой своей груди и смущённо отвернулась к печке. Долго перебирала на кофте мелкие пуговицы и ясно чувствовала, как бьётся под рукой сердце и горят щеки... Григорий тихонько присел на табурет к окну.

- Пора мне домой, - взяла Татьяна с сундука шубейку. - Вот тебе корзина, соберёшь, что постирать надо... Принесёшь мне.

-  Неудобно... Я уж как-нибудь сам,.. - повернулся к ней Григорий.

- Неудобно в трубе сидеть, когда печка топится, - пошутила Татьяна. - Пойду я. Воды пока снеговой натаю, а то речной да ещё без мыла... Эх, не стирка, а одно мучение.

Татьяна ушла. «Вот и погасло моё стёклышко»,-думал Григорий и тоскливо глядел в окно, пока позёмка не замела следы Татьяны.

«Странно и непонятно, - водил он пальцем по скрипящему стеклу. - Как могла выжить в этих развалинах, на этой обожжённой и изувеченной земле такая нежная женская красота? Видать, таков закон природы: война может убить жизнь... миллионы жизней, но она бессильна перед красотой.

Пока Григорий мучительно раздумывал, идти ему к Татьяне или нет, ветер утих, улёгся на ночлег где-то в левадах и буераках, а на небе зажглись первые звезды.

Григорий медленно шагал по косогору, спугивая дремлющую на сугробах белёсую темноту.

- Мыслимое ли дело, до каких пор сидел, кол-бал, - встретила его в чулане Татьяна. - Будь они неладны, твои ботинки и валенки. Без глаз останешься при такой коптилке... Давай кошёлку. Проходи, раздевайся, чего оробел? Татьяна, ловко орудуя ухватом, вытащила из печи чугун и вылила кипяток в деревянное корыто. В печке жарко горели дрова, красное пламя то вспыхивало, то угасало, освещая лицо Татьяны трепетным огнём. Стирала она быстро, но неторопливо и все рассказывала, как красиво было у них в хуторе до войны, какие здесь шумели сады, какая пшеница родилась...

- А арбузы какие, а дыни... В одном ломте весь аромат степи, -Татьяна выжала тельняшку и повернулась к столу, где, подперев кулаком голову, сидел Григорий. - Ты сними сапоги, да приляг на кровать, отдохни.

Он молча лёг, положив босые ноги на спинку кровати, и закрыл глаза. Татьяна развесила белье, подбросила в печку дров и клубочком свернулась на сундуке, сунув под голову старую фуфайку. Мокрые рукава тельняшки неподвижно тянулись к загнетке, откуда шёл горячий воздух.

- Ты спишь? - тихо спросила Татьяна.

-  Нет, а что?

- Да так. Ничего. Давно собиралась я спросить тебя. Отчего ты все молчишь и молчишь. В хуторе вон тебя никак уже иначе и не кличут, как угрюмый... С лёгкой руки Насти...

Григорию почему-то впервые за долгие дни уединения захотелось поделиться своим горем с Татьяной, и он заговорил, заговорил тихо и неторопливо, как говорят только с близкими:

-  На судьбу я, Татьяна, злой... Из семьи один

уцелел. А зачем она меня оставила? Для чего? Ради потехи своей бесшабашной... Есть, правда, одна надежда. Ей и живу... Понимаешь, весточка пришла мне в госпиталь, что братишку эвакуировали куда-то к вам, сюда, на Дон... Во все детские дома написал, по хуторам бродил, как неприкаянный, пока к вашему берегу не прибило. И все без толку. Он прямо, как на дно морское канул...

- И жена была? - вкрадчиво спросила Татьяна.

- Нет. Не успел я... Девушка была... Наташка-ромашка.

На моих руках... скончалась... Из Севастополя тогда мы уходили, с боями пробивались... Она рядом была... Была! Все было, было... Весь я в прошлом... В тридцать лет со стариками на одной ноге.

Григорий открыл глаза и приподнялся, облокотившись на подушку:

- Э-э-э, да что это я... Ты, Татьяна, прости... У тебя в сердце и без моего горя нет места для радости...

- Я тоже так думала. А вот вчера поделилась с Прасковьей своим горем и мне легче стало... Прямо гора с плеч свалилась.

- Какое же у тебя-то горе? На фронте никого нет. Живёшь не хуже других? - участливо размышлял вслух Григорий, удивляясь своему любопытству.

Татьяна молчала. Полосатые рукава махали над загнеткой, повинуясь течению тёплого воздуха. Ничто не нарушало тишину в комнате, лишь любопытные звезды бродили по небу и несмело заглядывали в окна...

                                                        * * *

Каждый раз, когда во дворах стихал вечерний гомон и позвякивание лопат, Григорий тайком шёл косогором к дому Татьяны, и они апрельскими ночами при свете луны и звёзд копали в огороде тёплый чернозём, до зари просиживали у старой вербы, прислушиваясь к чистым, звенящим трелям соловья. Эти два человека, не сговариваясь, с первых встреч стали прятать от людей найденное счастье. Чаша их жизни была наполнена до самых краев, и они боялись неосторожным шагом выплеснуть на землю даже самую малость своей радости.

- Гриш, мне мать надо сходить проведать, - сказала как-то Татьяна, когда они стояли под любимой вербой, - Она за Доном живёт. По лесу идти... Народ всякий бродит...

 - И как же ты меня представишь? - улыбнулся Григорий и с удивлением заметил, как сникла Татьяна.

-  Нет, нет. Что ты, Гриша. Тебе к нашим нельзя.

- К Дону придём. Я переправлюсь. На часок сбегаю к маме. А ты на берегу подождёшь меня...

-  Ну, ладно, ладно. Будь по-твоему. Григорий прижал к себе Татьяну, уткнулся лицом в её мягкие вьющиеся волосы.

-  Хочешь, потопаем сейчас. Пойдём, Танюша.

-  Я серьёзно, а ты...

-  И я вполне серьёзно. Пошагаем? Чего нам, молодым да неженатым...

                                                          * * *

На сердце стало так легко и приятно, что Григорию хотелось выбежать на косогор, к старому дубу, откуда весь хутор был, как на ладони, набрать полную грудь воздуха и крикнуть на всю округу: - Люди, я счастлив!

Григорий до блеска начистил яловые сапоги, брюки надел по морской привычке навыпуск, не вбирая в голенища. По улице он шёл так, чтобы все видели, куда он направляется, но во дворах как назло было безлюдно, и никто даже не посмотрел ему вслед.

Татьяна открыла чуланную дверь и, еле вырвавшись из объятий Григория, юркнула в комнату. Он перешагнул порог и остолбенел: за столом совсем по-домашнему сидел солдат. Татьяна кусала пухлые губы, готовая каждую минуту разреветься. Она как-то странно вся сжалась, разводила перед лицом руки, повернув вверх ладони, и с большими паузами несвязно говорила:

- Вот и мой Тимофей нежданно-негаданно вернулся... Сколько не писал и вот... Свалился, как снег на голову... Это, Тимофей, чеботарь... В Марфиной хате живёт...

Она закрыла лицо дрожащими руками и никак не могла сдержать слезы.

-  Перестань реветь. Вот бабы! Сказано - на мокром месте зачатые: горе - плачут, радость

-  опять слезы, - тронул её за плечо Тимофей.

- Это как же?! - глухо выдавил Григорий, через силу скрывая в душе злобу и отчаяние и стараясь заглянуть Татьяне в глаза.

Татьяна, вздрагивая всем телом, опустилась на сундук.

-  Как же это?! - сам не зная зачем, переспросил Григорий.

-  Да как, - заговорил уже изрядно захмелевший Тимофей.

- Провалялся я месяц в госпитале, да обратно... на передовую... Пока ехал, война кончилась... Не успел я... Ну, бери, матросик, по рюмочке пропустим...

- Благодарю! Я свою чашу выпил, - шагнул Григорий к порогу. - Я спешу... забежал сказать хозяйке, что не смогу подремонтировать ваш дом... Кстати, теперь это не её старость - печаль...

                                                                     * * *

Григорий, как хмельной, выскочил во двор и стал жадно глотать свежий воздух. Ему показалось, что он слишком долго просидел на невероятной глубине моря, и вот оно выбросило его за такую дерзость. Косогором пришёл домой, сложил свои скудные пожитки в вещевой мешок и зашагал через пустырь к пепелищу, где маячила почерневшая печная труба. Рядом с ней прямо из земли торчала длинная железная труба, похожая на ствол орудия. Как после выстрела, из неё струился жиденький сизоватый дымок. Спустившись по земляным ступенькам, он резко постучал в дверь и стал ждать. Из землянки вышла пожилая женщина, за ней высыпали трое ребятишек.

- Вот, возьмите, Матрена Алексеевна, - протянул Григорий женщине ключ. - Перебазируйтесь жить в мою хату. Ковчег, что надо: с настоящей трубой, светлый, тёплый, не течёт... Матрена растерянно теребила взъерошенные волосы младшего сынишки и недоуменно повторяла: -А ты как же? А ты...

- О чем разговор. Я, Алексеевна, - корабль. А корабли как? Отстоят лютую зиму в гавани, а весной снова уходят в море... И плывут, плывут... куда им захочется...

- Боязно мне под чужой крышей голову прятать. Свою надо... Мы с ребятами вон уж сколько брёвен натаскали... За хутором блиндажи разбираем... И потом вчера человек из района был, сказал, что вдовам и сиротам в первую очередь с жильём помогут...

- А вы, ребята, хотите жить в своей хате? С окнами, с печкой?

Мальчишки запрыгали, загалдели.

-  Вот и отлично! - Григорий присел на корточки и отдал ключ малышу.

                                                                      * * *

Возле двора Прасковьи Григорий повесил вещмешок на плетень и направился к куреню. Хозяйка сидела на пороге, низко опустив голову.

- Муж дома? - опёрся Григорий ногой на ступеньку. - Хотел инструмент ему оставить... Сказать, чтоб взял...

-  Нет мужа, - перебила его Прасковья. - С Ваняткой за дровами в лес ушли.

Она поднялась и, не глядя на Григория, строго спросила:

- Куда это ты лыжи навострил, на ночь глядя? Молчишь. Я насквозь тебя вижу... Пройдем-ка в хату.

- Ты на Татьяну не замахивайся. Она, парень, не из тех, что меняют свои чувства так же часто, как ночные сорочки... Татьяна для тебя, какой была, такой и осталась...

Прасковья шумно села к столу, не спуская с Григория пронизывающий взгляд.

- Ты думаешь, ночь на земле наступает оттого, что солнце перестаёт светить? Ошибаешься, милок. И крепко ошибаешься! Солнце светит и ночью. Понимаешь: светит! Земля...

Григорий по узкой пыльной дороге вышел за хутор, а Прасковья все ещё стояла у окна, провожая его рассеянным взглядом. С непокрытой головой Григорий размашисто шагал на запад, словно спешил догнать угасающую зарю. Вдруг Прасковья испуганно отшатнулась: за окном стояла Татьяна. Она поднялась на завалинку, держась руками за ставни, и о чем-то просила. На лице её было и отчаяние, и страх, и мольба о помощи... Прасковья никак не могла расслышать, что говорила Татьяна. По движению губ она понимала только одно слово: «Гриша,.. Григорий...»

Прасковья тыкала пальцем в стекло, показывая в степь, лихорадочно дёргала шпингалетом и никак не могла открыть окно. Наконец-то! Но в это мгновенье чья-то сильная рука рванула Татьяну за косу, она не удержалась, упала, ударившись лицом о завалинку. Тимофей по-бычьи выкатил мутные глаза, сучил кулачищами и орал на весь двор нечеловеческим голосом:

- Чего ты мечешься, как собака бродячая... Иди домой... Сука мокрохвостая... Иди, кому говорят... Я те дурь вышибу... В ногах будешь валяться! Сапоги заставлю целовать... Я те... Я те покажу любовь!

Татьяна поднялась, рассеянно посмотрела на Прасковью, потом в степь... Выпрямилась, гордо запрокинула голову, закупила разбитую нижнюю губу и молча пошла на Тимофея. Тот неожиданно сник, посторонился, замолк и тяжело опустился на завалинку, разглядывая кровь на пятерне.

Татьяна прошла мимо мужа, подняла с земли небольшой узелок с пожитками... Постояла. Сделала один, второй, третий шаг - и медленно стала уходить.

Прасковья видела, как она остановилась у прясла, обернулась, потом по-девичьи легко перескочила за огородом канаву - Татьяна шла все быстрей и быстрей, словно уходила от погони. Потом она побежала. Побежала напрямик через пепелище. Через пустырь. На пыльную просёлочную дорогу, что вела в притихшую холмистую степь...

                                                       * * *

После Нового года, под самое Рождество, Прасковья наконец-то получила от Татьяны весточку: почтальонша из станицы привезла тетрадный листок с карандашными кривыми строчками. Хотя слов-то этих было не так уж и много. Жива. Здорова. Люди не обижают. Каждый день с подружкой вспоминаем наш хутор, всех вас, горемычных... В самом конце листка была строчка, ради которой, как смекнула Прасковья, и писала Татьяна: «Не объявлялся ли Гриша в хуторе?» «Ишь как муженёк насолил, что и не спрашивает о нём, - подумала Прасковья. - А что о нём убиваться? Танюшка за бугор не успела скрыться, как он хату продал... Мотоцикл трофейный купил. От самогона не просыхал... Потом его приструнили... Хотели даже за тунеядство в кутузку посадить. Устроился на работу... Конюхом в пожарную часть... Спит, а служба идёт.

... Внутренний монолог Прасковьи прервал отрывистый храп лошадей у самого плетня подворья. Прасковья, как глянула, так и обмерла: в покосившуюся калитку почти бегом спешил Григорий. В сером костюме, белой рубашке... Чёрные сапоги блестели на солнце, чуть заметно тронутые серой пылью. - Не ждали? Принимайте гостей! Это - мой братишка. Тот самый, о котором я тебе всю плешь проел. Гляди, какой вымахал! Скоро службу в армии ломать будет. Ты-то тут как? Ребятишки здоровы? С хлебом как в этом году? -Да постой ты, Гриша! Дай опомниться. Разглядеть тебя:

- Ты, Гриша, не наводи тень на плетень. Дался тебе наш хлеб, как прошлогодний снег. Чует моё сердце из-за Танюшки пятьдесят вёрст круголя дал?

Григорий порывисто шагнул к Прасковье и сильным рывком обнял её за плечи.

- Не поверишь... Два года маялся... Теперь не могу больше так жить. Не могу! И не хочу! Вот решился раз и бесповоротно. Заберу Татьяну. Что бы мне это ни стоило... Лишь бы она супротив не была. Заберу!

- А забирать то, - Гриша, и некого. Таня давно съехала. Ушла из хутора... В тот же день, как ты в бурунах исчез... Чем я могу горю твоему подсобить? Ну, разве что, вот этим...

Из кармана фланелевого сарафана она достала аккуратно свёрнутый тетрадный лист и протянула его Григорию:

- Только ты не жди заранее радости... Читай. Там всё прописанно. Татьяна не одна.

-  Ты, Прасковья, говори, да не заговаривайся! Как это не одна? Быть того не может!

-  Говорю же тебе: не одна... С сыночком она проживает... Второй годик пацану... Гришей назвала... Мыслю я, в честь твою...

Брат Григория давно выпряг лошадей и сводил их на водопой к речке. Коней выкупал до медного блеска. Сам с превеликим удовольствием поплавал, рачьи норы поискал... И вот теперь, во дворе, держа под узцы лошадей деловито спросил:

-  Гриш, коней на луг постись вести? Или запрягать? Григорий, я тебя спрашиваю?!

Но Григорий ничего не слышал... Он всё читал и перечитывал кривые строчки письма и всё время натыкался на одни и те же слова Татьяны: «Дитё, солнышко моё негасимое, вылитый Гриша. Ажник оторопь берёт, как гляну на его личико...»

- Так в луга коней иль в хомута? - тормошил его братишка. Григорий машинально схватил из рук брата повод гнедого дончака:

- Какие тут разговоры разговаривать! Конечно, запрягать! Сию же секунду в хомуты и - в полный карьер! И без того загостевались...

Братишка ловко развернул коней у плетня. Григорий уже вскочил на клок сена, что лежал

в бричке, но резко спрыгнул и как вкопанный, сгорбившись в просительном поклоне, стал неуклюже теребить тронутый сединой, но ещё буйный чуб:

- Ты, Прасковья, того... Не думай обо мне ничего плохого... Ну, что тогда из хутора ушёл... Долго, может, не объявлялся... Братишку искал. Потом дом свой пока срубили... Хучь и говорят, что с милым и в шалаше рай, а в родном доме лучше... Дом у нас богатейный. Места всем хватит! К тому же кухоньку-стряпку мы во дворе сбацали: зайдёшь перекусить, а в дом не хочется идти. Правда, уюту маловато. Что с нас, мужиков, одних взять! Огрубело всё без женского глазу и без рук женских... Вот зачнём постирушки, так по всему куреню всё вверх дном! По всем углам, что сам Мамай с войском пьяных басурман прошастал... Нам хозяйка в семье нужна. Ты, Прасковья, прости меня, что всё кандибобером вышло... За адрес Танюши благодарствую. Век не забуду. Григорий остервенело тёр кулаком чисто выбритый подбородок с ямочкой, потоптался на кулиге буйно разросшегося спорыша:

-  Ну, ты, Прасковья, того... прощевай на добром слове. Коли надумаешь, давай к нам... К нам, с Татьяной. Погостевать... Прямо вместе с детишками. Рады будем... Ну, мы поедем...

                                                                * * *

... Давно скрылись резвые кони в седых от ковыля песчаных бурунах. А Прасковья всё стояла у плетня, скрестив загорелые жилистые руки на груди... И плакала. Ей, горемычной, казалось, что это её счастье несётся на крыльях, растворяясь в небытии и вновь обретая невидимую живую плоть в необъятном мире людских печалей и радостей... Прасковья машинально перекрестилась и шёпотом проговорила: «Дай, Боже, нам силы пережить то, что мы не можем изменить к лучшему. Дай, Боже, ума и силы изменить то, что мы можем изменить к лучшему».

Категория: ПРОЗА | Добавил: sarkel (23.09.2013)
Просмотров: 1384 | Комментарии: 1 | Теги: Георгий Губанов: Солнце светит и но | Рейтинг: 4.5/4
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа

Категории раздела
СТИХИ [321]
стихи, поэмы
ПРОЗА [227]
рассказы, миниатюры, повести с продолжением
Публицистика [118]
насущные вопросы, имеющие решающее значение в направлении текущей жизни;
Поиск
Наш опрос
Оцените мой сайт
Всего ответов: 208
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0