По брусчатому шляху, мощенному изъеденными временем камнями, громыхает бричка. Правое заднее колесо выписывает кренделя и, кажется, вот-вот оторвется, оттого бричка скособочилась и на каждом кочковатом взлобке и расселине скрипит и стонет немилосердно. В бричку запряжена кляча — равнодушная пегая кобылка, опустившая голову долу, словно ведущая счет нескончаемым щербатым камням, на которые изо дня в день ступают с натугой ее копыта. Бричка завалена ворохом тряпья, корзинами, узлами и ларями, все раскидано в неряшливом беспорядке, кажется, вот-вот опрокинется, рассыплется, свалится, случись бричке сильнее встряхнуться, но ухаб, а потом еще один — бричка выдает скрипучий протяжный вой — и все остается на старых местах в совершенной целости и сохранности.
На передке, в возвышении, сидит сутулый мешковатый возница в порыжевшем от времени кургузом пиджачишке, в непонятного цвета и покроя штанах и измятой шляпе. От возницы, от брички, от клячи тянется непонятно-устойчивый, даже на ветру, шлейф чужеродных запахов, приторно бьющий в чуткие ноздри сельских собак, бегущих за бричкой и зашедшихся в неистовом лае.
Жид... Жид приехал, - - исступленно кричат конопатые сыновья дядьки Горобца Василь и Микол-ка и стараются что есть духу бежать впереди ребячьей ватаги. Рыжие конопатины у них на носу от этого порыжели еще гуще, и кажется, это заманчивая близость брички раскрасила их своим сладостным духом. За Василем и Миколкой, почти не отставая, бежит тетки Даруни Ганнуська —долговязая шпаркая девчонка, ни в чем не уступающая пацанве. У Ганнуськи и без того круглые лупоглазые глазища, за что дети на околице дразнят ее «совой», округлились невероятно, будто Ганнуська удивлена чем-то страшно, а сказать ей об этом никак невозможно.
За Миколкой, Василем и Ганнуськой бегут, но уже не так быстро, вихрастый Петька, Славик, тот, что живет на долине, за ними чужой, из дальней околицы хлопчик, Оля Иваненко и Галя Грибенко.— две мелких белобрысых девчухи, а потом лишь Танька.
- Жид приехал, - захлебывается от восторга Миколка, касаясь одною рукою ребра громыхающей брички.
—В-ав-в-в-в-в-в, вторит Миколке Павла Дроздика пес, тоже прозванный Дроздиком.
И Миколка, и Дроздик, и все остальные дети и собаки, ошалело бегущие за бричкой, не спускают с тарантасины глаз, но в то же время успевают заметить, как то тут то там у ворот появляется чья-нибудь голова, провожает бричку взглядом до тех пор, пока она не скрывается за обросшим лещиной поворотом, а потом на причолке хаты или у калитки в другом месте появляется новая.
- Танька, бежи хутче, — кричит верная Таньки-на подружка Галя Грибенко, так как бричка уже миновала старое кладбище и повихляла к церковной ограде.
Танька, натужно дыша, старается ускорить шаг, но в ту минуту один из стоптанных черевичков, хлюпающий по голой Танькиной пятке и норовящий бежать отдельно, вконец слетел, и Танька побежала в одном.
Через несколько шагов она опомнилась и остановилась: старая, со скривленной пяткой обутка лежала посреди шляха грозным укором. Танька глянула на все удаляющуюся бричку, окруженную счастливыми сопутниками, потом снова на черевичок и заплакала.
- Жид приехал, — зазвонисто, так что на высоком яворе у перелаза перестал с перепугу кугукать дикий голубь, растеклось по шляху призывно-радостное, празднично-непривычное.
В это самое время из буйно разросшегося дикого вишенника высунул морду и поковылял на шлях шелудивый ничейный пес, которого Танька, как и все околичные дети, дети страшно боялась из-за его торчащих наружу нижних клыков, передних у него по старости не было в помине давным-давно. Пес направился прямиком к черевику. То ли из-за нечего делать, го ли по причине своей природной вредности ничейный пес, обнюхав старый черевичок, обошел его кругом, потом, повернувшись к нему боком, поднял заднюю лапу и брызнул короткой цевкой.
Танька заревела не своим голосом и, не помня себя от горя, хромая на разутую ногу, поплелась по дороге вслед за удаляющейся бричкой.
Жид Лейба, или, как по пьянке сам он себя величал, Лев Львович, приезжал в Соколец не первый раз. В глухом приднестровском сельце, тулившемся наподобие гнезда за скальным перевалом, до которого иначе, как «загнав коника», жаловался Лейба, не доберешься - шибко страшны на пути стремнины и быстра под мостом вода — Лейбу знали и даже ждали. Привозил старьевщик нужный товар, которого доку-питься в крамницах бывало трудно: стекла для керосиновых ламп, для них же керосин, целые снеговые сугробы дивно пахнущей извести, а по-местному, вапна, синьку, дрожжи, черный душистый перец-горошек, цыганские иголки и много всякой другой всячины, которую соколецкие бабы меняли на свой, ничего не стоящий деревенский товар.
Брал Лейба взамен яйца, орехи, фасоль и, как говорил сам, уступал сокольчанам, «мой-мой, який товар», себе в убыток только по той причине, что сокольчан «поправил». Говорил Лейба правду или чуть-чуть привирал, никому не было интересно: всяк дивился тому, что Лейба ничего, о чем просили, привозить не забывал, а если чего и не просили, все равно привозил то сам, и это «то» было страсть как соко-лецким бабам «спонадобно».
За решето яиц или кошель орехов отваливал Лейба на око, не меряя, добрую глыбу белокипенной извести и, прищурив это самое око, каждый раз шумно причмокивал и качал головой:
- Мой-мой, яка молодица, чи мне на тебе не жениться? При этом тщедушные его плечики начинали трястись от беззвучного смеха, и казался тогда Лейба не таким и старым и не таким мешковатым.
- А Сару куды подиешь ? - охальничали молодайки. - - Чи, може, двух жинок будешь держать зараз?
— А чи Лейба не может? - скалил жидок желтоватые зубы. — Лейба обхаживал таких молодиц, як кобылки. Потому як у Лейбы, мой-мой, який моцный струмент у штанах захованный.
— А шоб тебе... Сраму нема, нечестивец. Сказано, нехрысть, — утирали старухи губы, пряча в фартуки богохульную усмешку, и заполошно крестились на маковицу церкви.
- Мой-мой, жид пархатый, — не унимался Лейба и, козыристо изогнув бровь, подмигивал. - - А кто вам ше вапно привезет, як не Лейба?
Через минуту-другую кургузый Лейбин пиджачишко мелькал уже в другом месте: Лейба перетряхивал фасоль, проверял, не засижены ли несушками яйца, колол орехи и жевал испорченными передними зубами зерна... По-лешачьи лукавые его глаза не знали покою ни на минуту, и даже понурая кляча в священные минуты торгов вроде бы оживала и трясла нечесаной пегою гривой в такт Лейбиных приплясов и прибауток.
Танька, крепко зажав в одной руке яйцо, в другой — бабы Настасьи шершавые пальцы, забегала по припутью вперед, то и дело заглядывая в сморенное бабкино лицо, и нудила:
- Хутче, бабуню, ну хутче же...
Баба Настасья бережно несла узелок с парой десятков яиц и, силясь не набредать в высокущие заросли шалфея, путающего ноги, совсем не спешила:
— Куды ж хутче-то... Не на пожар... — степенно тянула ручеистый говорок ответа бабка и, казалось Таньке, шла еще неспешнее.
— Разберут все пищалки, а мне не достанется... Знаю я наших соколецких: очи завидущие, руки загребущие, — по-старчески, подражая самой бабке Настасье, причитала Танька. — ... Давеча белый хлеб в крамницу привезли, враз разобрали, — добавила она чуть погодя то, что должно было бабу Настасью подстегнуть.
— Всех пищалок не скупят, не журись... — утешала баба Настасья внучку. — И кому они потребны... Одним мальцам... То ж не хлиб.
— Они, бабуню, со свистками, — круглились у Таньки черные, как уголья, глазенки, а курчавые рас-патланные косички на тощих с торчащими лопатками плечиках прыгали в разные стороны.
— Такая уже розумаха, что дальше некуды, - вроде бы не понарошку сердилась бабуня, а сама теплела глазами. — Ив кого только удалась такая мудреха?
Таньку зовут в Сокольце байстрючкой. Что это значит, не знает ни сама Танька, ни ребятня, обзывающая ее этим словом. Знает Танька только то, что ее мамка, тихая и безответная Маруня, Таньку, хоть она и бедовая, и байстрючка, все равно без памяти любит и, как умеет, обороняет:
— Най будет и байстрючка, а вам что? — враз набирается смелости кроткая Маруня, когда слышит, как заедается на Таньку на улице пацанва... т- Зато разумница.
И неумело, растерянно гладит при этом Таньки-ны непослушные волосы, кольцами выбивающиеся из косичек.
А Маруне была прописана окаянная доля: засидевшись в девках, успела она не только выгуляться, но и состариться. Белая и очень нежная ее кожа, обрамленная светлыми и легкими, как пушинки, прядками, как-то нежданно-негаданно, в одночасье, покрылась сперва едва заметными лапками у висков, потом от крыльев носа до губ и над переносицей залегли на ней глубокие бороздки и больше с Маруни-ного лица уже не сходили.
И хоть Маруня не была красавицей с молодости, хуже других девок на выданье не считалась. Только сиротская ее доля (с войны не вернулся отец) и бедная под соломой хата — женихов Маруне не прибавляли.
После Ильина дня, когда девки-табачницы разделись у пруда в самое пекло донага и полезли в воду, приметили, что Маруня, устыдившись при всех снимать одежу, чего раньше с ней не бывало, спряталась за вербу, искупалась, а потом тайком в зарослях малины отжимала рубаху. Приметили также девки, что стала Маруня вроде сама не своя: то не ест, когда все полудничают, отворачиваясь от яичек и сала, то, напротив: жадно грызет никудышные кислые падалицы, равно бы ее год не кормили.
Потом стало ясно всем: Маруня затяжелела.
Когда родилась курчавая смуглолицая Танька, в Сокольце гадали: исчужа пришел к Маруне грех, но кто таков - - недогадно. Припомнили, правда, разбитные бабы, что перед Пасхой приезжали в село с той стороны Днестра бессарабы, но поменяли на картофель кукурузу в один день (в погребах оставалось ее немного, всю высадили) и снялись обратно; видели, говорят другие, как тоже весною, когда проходили через Соколец цыгане, севшие потом табором за перевалом, лудильщик-цыган Данило клепал бабе Настасье Марунины сапы; божились третьи, что своими очами заметили, как Маруня с крынкой молока в корзине повадилась ранновешними зорями ходить в соседнее село, будто к болящей тетке, а только к полудню возверталась обратно...
Таньке дала Маруня отчество Ивановна. А сколько тех Иванов и в Сокольце, и по другим селам - не сосчитать. Вот и догадайся, чья Танька-байстрючка...
— Ты, бабуню, ей-бо, як три дня не ела, — укоряет Танька бабу Настасью. — Треба хутче идти.
- Беда мне с тобою... Бежи ж бо сама. Да гляди, будешь идти навпрошки через цвынтарь*, не заблуди-ся...
Танькины худенькие лодыжки стегает Петров батог, колючий цветок татарника вцепился ей в платьице, но она уже ничего не видит. Слышит только, как откуда-то издалека, из-за полегших и вросших в землю каменных крестов на заброшенном кладбище, несется бабунино:
- Не разбей, бойся Бога, яйцо...
* * *
Под навесом старой под черепицей стодолы, сразу напротив церковного майдана, расположился со своим скарбом Лейба. На лавке разложил казанки один другого меньше, ладные, чугунные, басовито гудящие, стоит им друг к дружке торкнуться, вдоль брички и на самой бричке — лари, ковши и козубки. В каждом развесной товар, прихваленный ласкобаем Лейбой: известка, синька, дрожжи, керосин...
А под самой стрехой стодолы видит Танька диво дивное: струятся сверху и до самой земли атласные ленты: алые, желтые, голубые, зеленые... Зарябело в глазах у Таньки от их блескучести, замерло что-то, захолодело в середине тощенькой грудочки: так и хочется Таньке заплакать, а от чего — не знает сама.
Смотрела бы Танька век, не мигая, на эти ленты, притронулась бы к ним ладошкой: не улетят ли, как те легкокрылые бабочки, что день-деньской порхают в их цветнике на мальвах, — да боится: не заругает ли жид?
- Почем, Лейба, меняешь ленты? — слышит Танька откуда-то издалека чей-то голос. И так же издали Лейбин:
- По десятку яиц за штуку... Мой-мой, моцный товар...
Видит Танька на ленточках легкие сгибы, похожие на волну в их стремглавной и шумливой речечке Калюсе, видит тонкую стежечку кромки, что всего на каплю бледнее атласной дорожки.
Дывысь, Танька,чяк гарно пузырь мой пищит, — дергает Таньку за косу вихрастый Петька, Тань-кин одногодок и сосед, окруженный Славиком, тем, что живет на долине, и чужим, из дальней околицы, хлопчиком. — Як пес Дроздик, когда ему прищемили позавчерась лапу.
Желтый Петькин пузырь, надутый воздухом, похож на спелую тыкву: толстый, круглый и с хвости-
ком. В хвостик втиснута свистулька, и когда Петька отпускает шар лететь в небо, тот туда почему-то не летит, а кружится, будто хочет кусаться, над стодолой, Торжком и верещит пронзительно и звонко.
— А шоб тебе, Лейба... Привез детям потеху, -смеются бабы, на пищалку совсем не глядя, и снова галдят и толкутся у вапна, синьки и керосина.
Но и Таньке Пузырь интересен только наполовину, тем более тогда, когда он походит уже не на спелую тыкву, а быстрей на иссохшую грушу и вместо чудного верещания издает лишь мышиный писк.
Танькины глаза — снова на лентах.
— Чи гарнэ вапно привез, Лейбо? —--- слышит Танька родной голос. Баба Настасья, протискиваясь с узелком к корыту, тыкает в известку черным узловатым пальцем и щерит на Лейбу единственно уцелевший зуб. — Чи, мабуть, дорого?
— Мой-мой, який моцный товар. Чи Лейба Со-колец зобидит, чи Лейба дорого спытает? - - запел жид старую песню. - - По ту сторону горы отдавал вапно, так як треба, по цене... А вам отдаю в убыток: грудку за десяток яиц.
Баба Настасья с минуту подумала, что-то в уме прикинула и согласилась.
- Ей-бо, Лейбо, возьму: хата с весны не белена, а
что ни день хмызом топим... Почернела...
Гасло за маковкой церкви вечернее солнце, не озорничало, чешуясь рябью на атласных лентах, не перекидывало эту рябь в Танькины зеницы, сгрудилось закрашенной стылью в притихших липах - уплывали от Таньки атласные ленты.
- Бабуню, бабунечко, - - заголосила-заломила по-старушечьи руки Танька. — Не треба вапна, возьми ленту.
- Ото привез, Лейбо, спокусу*, - повернулась баба Настасья к жиду, а потом к Таньке, вцепившейся ей в подол: <~ На что тебе тии ленты? Коса ще не выросла...
Танька не дала бабке договорить, задрав нечаянно подол широкой, в сборку, бабкиной юбки, припала к ее тощим заголившимся коленям и затянула:
- Ленту... у... у...
- Одчепись, навижена. Сподница вон кто зна где... -- смутилась бабка, но Танька продолжала истошно вопить:
— Ленту... у... у...
Последние звуки она то поднимала, то опускала и, когда не хватало дыхания, начинала с придыхом опять заново, как голосят-плачут в Сокольце по покойнику.
- От зараз сраку набью. Будет тебе лента, — рассерчала уже бабка Настасья, сторожко прижимая к груди узелочек с яйцами.
- Возьми ж бо, Настусю, ти ленты, раз так хочет дытына, -вступилась нежданно за Танькино счастье дальняя родственница Анна Слобода. — Вапно Лейба привезет ище.
Бабка Настасья молчала.
Танька — вся в струночку, чувствуя, как где-то в глубине обметанной холодком груди стало чуточку теплеть, а за раскидистой липой брызнуло потоком ослепных искр безмолвное всеразумеющее солнце и заиграло цветными бабочками на атласных лентах.
- Така манюпурочка, як не купить... А товар, мой-мой, який гарный, -~ приблизилось на полшага еще вместе с голосом жида несказанное счастье, захлестывая Таньку с головы до ног.
- Не треба нам тиих лент. Возьму вапна, протянула баба Настасья жиду узелок с яйцами.
Танька не помнила, как бежала через старое кладбище, не видела, как в густотравье и диком вишеннике от ее крика тревожились со своим выводком дикие утки и спешили стаиться в безмолвной закраине озерца, разлившегося в луговине за кладбищенской оградой.
Бабунечко... ленту... выла и причитала Танька. Первое слово звучало ясно, а на втором Таньке уже не хватало воздуха и потому получался один обрывок:
—... энту...
И столько было в ее вопле молитвенного горя, что когда на дороге, под старыми вербами, куда выскочила Танька через лаз, повстречалась родная тетка Надейка, то у той испуганно и тревожно вытянулось лицо и задрожали руки:
- Что? Что, Танюшко, умерла бо бабка? -пролепетала она побелевшими губами.
Танька ничего не ответила, лишь закрыла чумазой ладошкой глаза и припустила по дороге так, что пыльные густые клубки завихрились за ней сизым дымом.
Те самые стоптанные черевики мешали Таньке бежать как следует, и на шляху, где зияла глубокая вымоина с острыми камнями сбоку, Танька растянулась во весь свой маленький рост и притихла. Из носа обильно заструилась кровь, а под жаркой ладошкой расплылась яичница.
Не успела Танька упиться сладостным представлением того, как вредная бабка Настасья будет падать на Танькину домовину и каяться (так недавно делала соседка, хоронив своего постылого мужа, которого она не раз проклинала так, что слышала вся околица), как обещать будет Таньке ленты всех цветов сразу, лишь бы Танька одумалась и ожила, как притупала баба Настасья с вапном в узелке, утерла фартуком нос, подобрала на шляху черевички и, посадив Таньку на сгорбленную спину, пошкандыбала до дому.
Танька втягивала в себя теплую струю, сочившуюся из носа, глотала что-то теплое и противное, собиравшееся во рту, и молчала. Только изредка рождающаяся где-то в недрах Танькиной груди настырная судорога прокатывалась длинным непрошеным вздохом по ее худому телу, колыхала его и, угаснув совсем, тут же повторялась опять.
— ...Шла я по ниточке, ниточка сорвалась, у рабы Божьей Татьяны кровь унялась. Стань руда, не кань! Будьте мои слова крепки, лепки, пользительны, - шептала баба Настасья заговор на унятие крови, уложив Таньку под образами в светлице. Потом, отбив земные низкие поклоны перед киотом, сложила из сухоньких непослушных пальцев троеперстие и осенила Таньку широким и размашистым крестным знамением, добавив напоследок так тихо, что Танька едва расслышала: — Кто бел-горюч камень — Алатырь изгложет, тот мой заговор превозможет...
У Таньки стали слипаться глаза сами собою, теплая и липкая струя куда-то пропала, на ее месте, на языке, осталось что-то приторно-тягучее и беспокойное.
Танька видела, как за образами Николы чудотворца и пресвятой Богородицы, утыканных пучками привядшего с Троицы любистка, заметались полохливые тени, затрещали потом в запечке соломой, которую баба Настасья приготовила на роспал, затем перебрались на стену, где убранный рушниками стоял на карточке Танькин дед, молодой солдат, и где мамка Маруня держалась за руку со своей подругой Галинкой. Тени, не пугая сейчас почему-то Таньку, пошептались еще немного и утихли совсем.
Жид Лейба имел в Сокольце закадычного друга — Дмитра Гусака. На самом деле у Дмитра имелась фамилия, но какая именно, на селе каждый раз забывали, потому что кличка Гусак, прилепившаяся к нему еще с детства, необыкновенно ему шла и даже, можно сказать, была ему родственной. У Гусака, носатого и длинношеего дядьки, ходившего все лето босиком, отчего широкие и длинные его ступни краснели и расплющивались по-гусиному, имелась к тому же удивительная фанаберия: в выпившем виде хохотать на всю околицу, или, как считали соседи, «га-гакать». Как только опрокинет Дмитро первую, а за ней не последнюю чарку, так сразу и начинает вопить:
— Га-га-га - який голос у Гусака...
Сколько из-за этой «загогулины»в Дмитровой голове настрадалась его жена, Франя-католичка, не передать. Бывало, отправятся чин-чином, посемейному, на другую околицу на оказию, и всю дорогу Франя увещевает:
- Побойся, Дмитро, Бога. Все село уже над тобой потешается, за придурка имеет. Не гогочи хоть нынче.
- Ты, Франько, малохольная, ей-бо. Чи мне кто розуму вкладет, як я пьяный... А с пьяного який спрос... — огрызается Дмитро каждый раз одинаково.
Так и не досидит за столом Франя Гусачиха положенного, не споется с молодицами в горюнице-песне: задами-левадами, по заглушью, отправляется вон лезет, чтобы узреть новую публику, которой его фанаберия до конца не обрыдла.
У Лейбы с Гусаком отношения задушевные. И Лейба, и Гусак — оба охальники, чумовые. И оба до чарки охочи.
— Гоготать цэ це? - машет Лейба пальцем перед длинным Гусаковым носом. - Га-гакнуть и я сподоблюсь. А соловейком выщелкивать: туды-сюды, так-пересяк, це не можешь!? Вот то-то... А мне знакомый жидок, тоже Лев Львович, до того же щелкае, до того стрекоче... Соловей, убей меня гром, провалиться мне на ровном месте, щелкоче похуже...
— Брешешь, Лейбо, ей-бо, брешешь. Не може людына, хоч вона и жид, спивать по-пташиному, -пьяно тыкался длинным носом Гусак в Лейбин залоснившийся пиджачишко. — Вот я отчего Гусак? Потому як гусячий род раскусил до тонкостев. И бабенок прилюбливал, — хихикнул Дмитро и стал наливать по чарочке новой.
Лейба и Гусак одногодки. Когда-то, очень давно, когда Дмитра забрали в армию, а потом на шахты в сухознойный Донбасс, заимел он пагубу — недобрую хворь. Полечили-полечили Дмитра доктора и отправили умирать на родное Подолье: туберкулез изъел его легкие наполовину. Тут-то и встретился на пути Гусака Лейба. Научал тогда непутевого Дмитра жид всяким нехитрым премудростям (работали они в заготконторе рядком): и как тачать сапоги, и считать на счетах, как отличить доброе сукно от гнилого, а главное — как извести хворь.
Послушался Гусак Лейбу и живет по сей день: хворь куда-то сначала сдвинулась, а потом и вовсе пропала. А изгонял ее Дмитро по Лейбиному наущению просто: топила Франька на еловых дровах коровье масло, бросала в горшочек веточки ранника и, протомив снадобье в печи с полчаса, давала по ложке болящему.
Из захудалого тощего мужичонки выправился Гусак в справного мужика и даже заматерел; правда, как-то постепенно, начав с годами выпивать, измельчал и исхудал снова.
Не то дело Лейба. Каким был лет десять назад, таким и остался, даже не старел будто, только хитровато-изогнутый клин подбородка вроде загнулся наподобие лыжины еще круче, отчего желтовато-смуглющее Лейбино лицо казалось еще хитрее.
- Мой-мой, яку пакость вчудила мне за добро мое Сара... Мужу своему, Льву Львовичу, которого все поважают... - жаловался Лейба Гусаку и плакал в рукав.
Его не слушая, Дмитро бормотал себе что-то под нос и неизвестно чего гоготнул так, что кляча, привязанная у стодолы, перепуганно всхрапнула и поднялась на дыбы, а собаки по всей околице подняли страшный гвалт. Гусак же, ничуть не смутившись, произнес: — А тебе кажу... Ниякий ты не Лев и ния-кий ты не Львович... Ты жид був и жидом останешься... Вот тебе фиги с три...
Скрутив напоследок непослушными пальцами срамную комбинацию, Дмитро упал на засаленную грудь вздремнувшего жидка и смачно, с переливами, захрапел тоже. Выросшая словно из-под земли Франя-католичка, опиваясь безнаказанной свободой, сметала со стола объедки и кляла, не таясь, и жида Лейбу, и лешака-супружника, с которым в содомных хлопотах отбедовала свой бабий век.
Не знала Франя лишь о том, что и ненавистный жид Лейба, и ее «лешак» запивали самогоном сообщную тайну: когда-то, с пяточек годков назад, встретив на нехоженой кладбищенской стежке кроткую и тихую девку Маруню, они поглумились над ней по очереди.
Тихою ранью, когда над червонной короной востока чадная и искристая бадейка солнца выпростала первый луч и захлестнула им землю, а из-за дальнего заморья подуло свежим ветерком и разогнало раскурившиеся за ночь туманы, загремела по шляху бричка. Заднее кособокое ее колесо норовило свыкрутас-ничать в сторону, отчего бричка кренилась на правый бок, а возница направлял клячу влево, к крайнему на шляху подворью бабы Настасьи.
Жид Лейба подтянул на кляче вожжи, тыркнул губами и остановил бричку. Покопавшись немного в тряпье, достал что-то из ковша и, скрипнув воротцами, положил это «что-то» в траву.
Не успела баба Настасья выйти во двор, как бричка загромыхала дальше.
Под воротами в росистом спорыше лежал крохотный свиток Танькиного счастья -- алая атласная лента. |
