— Не любовь это, а холера... Самая что ни на есть холера, — отец смачно сплюнул на пол и сердито от­вернулся. Васька, его сын, сидящий тут же на кухон­ной табуретке, тупо уставился в одну точку за окном. Не первый раз слушает он про эту холеру, а все, как мимо ушей. Не иначе, присушила его Ирина, что ни­какие, даже самые умные доводы, не возвращают Ваське «царя» в голову.

— Что ты за мужик? Тряпка ты, а не мужик. Дер­жишься за ее поганую юбку. Любишь... А она тебя любила хоть один день?

Ваське ответить нечего. Что тут скажешь. Два го­да они прожили с Ириной, и два года он в ней души не чаял, и вот — один остался. Хотя лучше бы уж со­всем один, а то на руках годовалый сын. Собрала Ирина чемоданы, поцеловала его, Ваську, и малень­кого Васеньку на прощание, не забыв заметить, что она сына заберет, как только устроится, и — была та­кова. Ждет ее ни муж, ни вдовец, ни кто знает, кто уже почти полгода.

Написала Ирина одно письмо, где упрекала Ваську, что он жизнь ее испоганил и сейчас ей прихо­дится заново отвоевывать свое счастье. Писала, что, мол, встретила другого, который не чета Ваське, дер­жавшем ее, Ирину, впроголодь и в убожестве обста­новки, таком, как скрипучая единственная кровать, на которую присесть нельзя было, чтоб она не завопила, не закашляла, не то, чтобы там чего другое. А этот, другой, о ней, мол, позаботился... О том, что сына со­биралась забрать, уже не вспоминала, лишь в конце сделала приписку, где просила его поцеловать за нее.

В самое сердце укололо Ваську это послание. И не само оно, ему он даже обрадовался: раз пишет, значит, еще не забыла. И не опечалило то, что о другом открылась: кто знает, может, это ненадолго, его, Ваську, она тоже любила... А вот про кровать... Тут Вася уже ни есть, ни пить, об этом не думая, не мог. Не оттого, чтобы это была не правда, против истины не попишешь, просто теперь, будто пелена спала с глаз — он понял, отгадал — вся его беда, вся его лю­бовь упиралась всеми своими фибрами не куда-нибудь, а в кровать.

Теперь Ваське невмоготу стало без ненависти смотреть на этот постылый угол, где горбилось выле­зающими под обшивкой пружинами старое, несчаст­ное ложе. Невмоготу было прилечь на него по вече­рам, невмоготу присесть днем — пекло его, жалило хуже крапивы, больнее роя разъяренных ос. А скрип теперь действовал на него так, будто сверлили у него в зубах, и Васька, как от открытого нерва, корчился от дикой боли.

Однажды, когда ком тоски засел в горле так, что не дохнуть, схватился было даже за топор — разру­бить, разломать, изничтожить этот страшный при­зрак, вживую стоящий перед глазами и вызывающий каждый раз свежие воспоминания. Поднял уже и руку, да так и замер: сын спит в кроватке — проснется, ис­пугается шума...

Ходил Васька по городу, как тело без души. Не работал уже месяца три, отправили с давно остано­вившегося завода в бессрочный отпуск, и ни денег не дали за отработанное, ни обещаний, что когда-нибудь да дадут. Спасибо матери, что приходит каждый день с сумками к внучку и не дает пропасть обоим. Пенсия у стариков, хоть и мала, но, слава Богу, постоянна.

Васька, Боже упаси, не спился. Насчет водки — он ни-ни, даже в рот не берет, и не курит. Здоровьем он не очень, да и склонности к змию окаянному не имеет. Он все больше охотник до книжек. Читает без разбору — все подряд. Писателей, правда, никогда не запоминает.

Сегодня он тоже вышел, еще до обеда. Взял привычку ходить по улицам недавно, после того как почудилась ему однажды в толпе Ирина. Догнал он зеленое пальто, так похоже сидевшее на тоненькой фигурке, заглянул в лицо и отпрянул. Не она. Но с тех пор, как наваждение какое-то — тянет его на люди.

Идет Васька по хлюпающей под ногами жиже. Середина февраля, а снег начал таять. Еще и сверху припустило. Всю ночь прямо как из ведра лило-поливало, да еще и утром норовило отмыть почерневший снег и приунывший город. Сапоги у Васи хлипкие, текут, потому он старается обходить лужи и идти по расчищенным от снега тротуарам. Но в одном месте провалилась таки правая нога прямо по щиколотку в воду. Возвращаться домой Васька все равно не станет, а обогреться в магазине — это можно.

«Ущипните меня, уколите... Докажите мне, что это не сон,» — думает про себя Васька, не смея ни вздохнуть, ни ахнуть.

Мебельный салон сверкает изысканной красотой, в которой щеголяют друг перед другом всяческие гарнитуры, словно бы говоря пришедшим, а если уж конкретно, то лично Ваське: «В наш ли вы ряд со своим-то рылом?»

Стушевавшись и не прикасаясь к бархатным и шелковым обивкам, он аккуратно обходит дорогую мебель и прикидывает в уме то место, где бы он поставил такое добро дома.

Но тут даже у ошалелого от всей этой роскоши Васьки сперло дыхание. В правом углу, затененная ажурной полупрозрачной занавеской, стоит удивительной ширины и красоты кровать. Ее изголовье венчает белая как снег спинка, похожая формой на царскую корону, далее, причудливо изгибаясь, она переходит в две изящные прикроватные тумбочки. Лощеные ее бока — ни дать ни взять мрамор, а узоры золотистой инкрустации так и кричат о незаурядной фантазии их создателей.

Васька очумело уставился на эдакую невидаль — мудрено ли: спать на одной кровати могут, никому не мешая, человек восемь. Еще и место останется. И тут защемило у Васьки до нестерпимого под грудью: если б такую Ирине кровать, никуда б она не делась.

Цена ее Ваську охладила. Три тысячи с хвостиком значилось на табличке. Рядом — целые спальные комнаты стоят столько же. Но, поди, и стоит так, потому что вещь стоящая.

— Стоящая, видно, вещь, — хихикнул по-свойски Васька проходящей мимо со скучающим видом продавщице.

— Что?

— Я говорю, потому и дорогая, что стоящая,

— уже немного виновато повторил он. Напомаженная дама кинула на Ваську с трудом

скрываемый презрительный косяк и, почему-то сморщив нос, выдавила:

— Дорогая, потому что от дорогого гарнитура осталась.

— Она у вас одна?

— Мужчина, у вас что — коттедж имеется? Кровать эта в обычную дверь не проходит...

* * *

Битый час сидит Васька над полыньей. Ноги, хоть и не замерзли, обут он в валенки, но затекли. Васька протягивает поочередно то одну, то другую, встать не может - «кивок» замотал, наконец, головою - клюет, и от мелких мурашек, что покалывают всю ступню и икры, ноги сводит совсем. Но тут уж не до таких мелочей. Мотая катушку, Васька чувствует, как натянулась леска, и серебристое, судорожно изогнутое тело судака, мелькает над снегом. Поранив немного палец, руки у него слегка трясутся, он снимает рыбину с крючка и бросает на снег. Она то замирает, то всем телом, наполненным агонией конца, поднимается вверх и гулко бухается об лед. Рядом с ней лежат уже потускневшие белобокие сородичи.

Рыбак насаживает на крючок новых мотылей и, сверкая под зимним лучом мормышкой, аккуратно опускает в полынью очередную наживку.

Клюет не у одного Васьки. От народу на белом, замерзшем плесе Цимлы — черным-черно, зимняя рыбалка нынче в радость.

В нескольких шагах от Васьки рыбачит народ и вовсе чин-по-чину: бутылка первача старательно, чтоб, Боже упаси, не перевернулась, обложена снежочком, рядом розоватое, нашпигованное зубцами чеснока, тонко порезанное сало, две луковицы и хлеб. Тут же банка с мотылем. Мужики, соблюдая незыблемый ритуал, после каждой удачной поклевки, наливают в небольшие стаканчики целебную жидкость и, отправив степенно в рот, занюхивают хлебом. Потом, для приличия поморщившись, умиротворенно жуют. И только после этого снова берутся за удочки.

Но Васька весь вниманием — в полынье. "Еще часок-другой, — прикидывает он в уме, — такого, тьфу-тьфу чтоб не сглазить, клева, и, поди, килограммов шесть наберется. А это, почитай, на рублей тридцать потянет".

У Васьки на душе счастливо и покойно. Теперь он знает, для чего жить: накопит деньжат и, где наша не пропадала возьмет да и купит ту кровать, на которой самой королеве спать было бы не зазорно. Кое-что в старом сапоге, что лежит на антресолях в прихожей, уже имеется. Целых триста восемьдесят рублей. Копейку к копейке собрал Васька исключительно на рыбе. А надоумил его сосед. Тот — рыбак по жизни. Сейчас он в командировке, а то бы тоже здесь пропадал.

Но у Васьки болезнь иная. Не страсть по охоте оной, а страсть по жене гонит его ни свет ни заря на лед.

— Что ты тогда, Ирина Александровна, скажешь, как увидишь эту кровать? Небось глазам своим не поверишь. А я тогда, как бы между прочим: «Три с хвостиком отвалил, но, зараза, видишь, стоящая...»

Васька давно уже говорит сам с собою. Слава Богу, никто его не слышит. Да и кому нужна его беда. Матери и той не признается Васька, на что копит деньги. Носит рыбу на продажу, даже себе на жареху не оставляет ни судачка. Совсем отощал, живет почти впроголодь. Что принесет мать, тем и сыт.

У Васьки наворачиваются на глаза слезы — вспоминает, как маленький Васенька называет бабушку тремя именами сразу: мамой, папой и бабой. Забирает к себе она его каждый день или сидеть домой к ним приходит, но по ночам Васька всегда с ребенком сам. Нельзя, чтобы рос пацан, не видя родителей, да и Ирина вдруг приедет, «где Василек, скажет, - почему не дома с отцом...»

— Вот наладится наша с Иришкой жизнь, матери подарок куплю. Хотя бы платок пуховый или лучше шапку. Отродясь она их не носила, в деревне, где она прожила большую часть жизни, они не шибко были в моде. Ну и что, теперь она горожанка и пусть хоть на старости лет наденет... Сын, скажет, купил... Мать — женщина душевная, отец вот только...

Ваське горько думать о нем. Сразу воскресает в памяти сердитое лицо, и — плеткой по незажившей ране слова:

— Выброси из головы непотребь. Женись. А вернется — гони в три шеи.

Где знать отцу, как сладко томится у Васьки в груди, когда он берет в руки оставленные Ирой вещи.

— В этом платьице она меня чуть не зацеловала, когда я однажды принес с работы премию... А эта косынка пахнет ею. И что стоят тысячи других, если только ее кожа, нежная и гонкая, как у ребенка, заставляла кружиться голову.

— Я куплю тебе эту кровать. Гадом буду, если обманываю, -шептал Васька клятву и знал, что скорее помрет, нежели нарушит слово.

* * *

«Хлюп-хлюп, хлюп-хлюп», — чавкают резиновые калоши, надетые на валенки. У Игоря, соседа, они большущие, у Васьки — поменьше. Большой и маленький их след тут же заполняется жидкой кашицей из воды и снега. На Дон припожаловала весна. Ошиблась, видать, матушка, что-то перепутала. Не тоже в феврале пускать весенние ручьи и бахвалиться, расточать тепло. Но, поди, вставь ей ума! Что хочет, то и творит. Оно б, может, и ничего, да вот при такой погоде малость рискованно пускаться далеко от берега. Позапрошлый год дурно и пусто пропало пятеро рыбаков. Откололась льдина, и унесло ее в море. Спасти не успели, как ни торопились.

Ходить сперва сюда повадился один сосед: на заливе ловиться перестало, а в одном месте, где маячит островок, рыба шла и в такую погоду. Островок тот только сейчас начал угадываться, когда подтаяло, ранее, заметенный снегом, он сливался в одну снежную нескончаемую гладь.

«Хлюп-хлюп, тресь-тресь», — добавляется к уже привычному для ушей мокрому шлепанью сухое потрескивание. Сперва ни Васька, ни Игорь его не замечают: один мысленно подсчитывает, сколько выйдет на сей раз, если подфартит и будет клев, через сколько он сможет купить заветную кровать, другой — перебирает в памяти веселые приключения командировки, из которой совсем недавно вернулся, и на его лицо, обычно хмурое, ложится тень улыбки.

— Э, ты ничего не слышишь? — первым вскидывается сосед и останавливается.

— Слышал, сейчас трещало?

— Может, показалось?

— Давай назад!

Растопленная легким воспоминанием хмурь снова поселяется в Игоревых глазах, но уже умноженная и беспокойная. Он тянет Ваську за рукав резко и что есть силы, но в эту минуту невесть откуда взявшаяся вода покрывает их калоши и подбирается к валенкам.

— Погнали, Васек... Не туда... Там уже вода... Вон в ту сторону... Обогнуть трещину надо! Жми, а то не успеем!

Игорь мчится что есть духу впереди, за ним, едва успевая, Васька. Оглянуться вокруг некогда, и они не видят, как кольцо воды готово сомкнуться вокруг небольшой ледяной глыбы, которая, мерно дрожа, удерживает двух заложников-рыбаков.

Новый, уже сильный треск, похожий на выстрел, и — лед раскалывается в нескольких метрах впереди.

— Давай быстрее! Давай... — Игорь останавливается, потом бежит к отставшему Ваське и толкает его в спину.

— Черт, мы же так не перепрыгнем, поднажми... Чистая, как стеклышко, вода, освобожденная из плена трещиной, облизывает острые края льда, расколотого так ровно и гладко, будто это не лед вовсе, а разрезанное ножом масло.

- Давай вперед, ты первый, я за тобой. Давай... - багровеет Игорь и стискивает кулаки, видя, как Васька испуганно пятится от водяной, метра в два шириною, пропасти.

— Прыгай, говорю... — Игорь загибает крутым матом, понимая, что с каждой секундой спасительный противоположный берег становится все дальше.

Ничего не видящий Васька, глаза у него закрыты, сигает через волнующееся холодное бездонье, благополучно достав ногами твердыни. И в этот же миг, качнувшись от неловкого скольжения калош отяжеленным из-за тулупа телом, плюхается в воду. Игорь, в доли секунды перелетев на тот берег, успевает ухватить Ваську за овчинный тулуп, враз ставший похожим на вздутую подушку.

Держись, твою мать... за край... Спокойно. Еще чуть-чуть... Васькины руки лихорадочно скользят по краю льда, а ноги, будто магнитом, затягивает вниз.

— Спокойно, я сейчас, — Игорь сбрасывает со спины ледоруб, и Васька цепляется сначала одной, потом и другой рукой за крепкую спираль.

Игорь, упираясь изо всех сил ногами в мокрый лед, тянет тяжелое тело из воды, медленно и осторожно отступая подальше от расщелины. Вот уже Васька закинул одну ногу, но от лихорадочной поспешности она снова скользит вниз, и опять все сначала.

— Не кипятись. Осторожно. Не выпускай ледоруб, — глухо чеканит слова Игорь и, шаг за шагом, подтягивает из воды тело.

Где-то совсем близко снова трещит и тут же, будто эхом, повторяется в другом месте. Но Васька, распластавшись, лежит уже на берегу, и дыхание его похоже на предсмертные спазмы.

— Давай. Васек, вставай. Разлеживаться будешь после.

* * *

Видит себя Васька со стороны, откуда-то свысока. Лежит его тело, маленькое, похожее на тонкий, сплющенный стручок гороха, посреди широченной, белой как снег, кровати. «Та самая», — думает Васька, и радостное тепло наполняет его кровь. От него, тепла этого, он надувается, растет, как шар, а сама кровать становится маленькой до противного. Ваську почти тошнит от этой глупой несоразмерности. Он открывает глаза и видит себя уже, как положено, видит только вытянутые плетями, лежащие поверх одеяла руки, свою знакомую комнату, слышит, как гремит посудой на кухне мать и как журчит из крана вода.

Тяжелые веки закрываются снова, и он уже чувствует, как льется эта вода ему по спине, ледяными струями проникая вовнутрь, как от этого немеют ноги, а потом руки. Чувствует, как страшный холод одевает его в свой панцирь, и сухая Игорева шуба, которую тот снял с себя и укутывает ею нагого Ваську, на самом деле не теплая мягкая овчина, а ловко подделанный под нее снег, натыканный остроконечными льдинами. Ваську трясет неимоверный холод, и он, стараясь разлепить ссохшиеся губы, кричит:

— Я замерзаю, я уже льдина...

На самом деле его крик похож на едва слышимый стон. Но чуткое ухо матери улавливает его, и пылающее жаром, похудевшее Васькино тело укрывается еще одним одеялом.

Васька погружается в покой только на одну минуту. И снова видится ему широченная кровать, на которой глухо бьются выброшенные из воды карпы, судаки, чехони и много-много мелких и скользких бычков. Они запутываются, как в сетях, в пододеяльнике, простыне, потом в Васькиных волосах, в его рубахе, скользят слизким неприятным холодом по всему телу, и он начинает сбрасывать все на пол.

— Дай полотенце, я весь в рыбе...

Мать принесла сухую тряпицу и промокнула Васькину испарину.

...Но к вечеру Васькина голова разом прояснилась, и осмысленный его взгляд принялся изучать ставшую почти незнакомой комнату.

Все в ней было, как прежде: те же шторы, та же старая кровать и те же знакомые нехитрые украшения — на стенах календарь с двумя печальными и глупыми щенками, гипсовая облупившаяся маска, раскрашенная кроваво-красным цветом и не столько украшавшая, сколько портившая настроение и пугавшая детей, большая, увеличенная с маленькой фотография... На ней Васька, Ира и посредине Василек. Тут ему всего полгода...

Будто в первый раз видит все это Васька. Все какое-то новое, чудное, интересное. Кокетливо подкрученная Иринина челка несколько неровна, а воротничок ее платья с одной стороны чуть-чуть загнулся. Глаза у нее не просто хранящие, как раньше, тайну, а наполнены незнакомым доселе чувством ожидания. Даже родинка на щеке у самого носа как будто поднялась повыше.

И вообще, весь Иринин облик кажется теперь изменившимся, будто совсем другая женщина смотрит с фотографии на Ваську, тоже нового и немного равнодушного...

* * *

Лунное сияние перебросило мостик от островка, омываемого Доном, до берега, заросшего ивняком. Весло еле слышно опускается в воду, и легкая как скорлупка лодка пересекает распущенный по реке шлейф месячного света.

Тихо на Дону, ни ветра, ни шелеста. Лишь изредка всплескивает вверх, играя в теплой воде, крупная рыба и оставляет за собой еще долго расходящиеся круги. И кажется тогда, что купающиеся в темной глубине блики догоняют один другого.

Васька сидит на корме, Игорь — на веслах. На дне лодки — старая, видавшая виды сеть, которая сейчас, в лунном свете, кажется приготовившимся к прыжку огромным зверем. Темный берег острова становится яснее и яснее, и, наконец, нос послушного суденышка упирается в песчаную отмель. Здесь, на острове, поставив на ночь сети, рыбакам придется дожидаться зари.

Ласковая волна целует чистый и мелкий песок, стараясь белопенным гребешком достать прибрежную косу поглубже и постарательнее. Ее мерный лепет сливается с перешептыванием леса. И чудится Ваське, что говорят они меж собою.

— Я ухожу, чтобы прийти опять.

— Зачем?

— В этом смысл моего течения.

— Но почему?

— Чтобы меня ждали.

— Это же другим больно...

— Зато радостно, когда возвращаюсь.

— Но мне за тобой не успеть...

— Это твоя вина.

— Но мне без тебя не жить.

— Но ты живешь...

— Потому что жду.

— Дожидайся... Дожидайся... Дожидайся...

— шепчет вода, и Васька погружается в сон. Кажется, только смежил веки, а сосед трясет за плечо:

— Пора...

...Розово и празднично расцвел за Цимлою восток. Побледнел, укутался в кружевную кисею облаков еще недавно .полный и яркий месяц, теперь лишь тоненький его серп плывет в зеркальном омуте прибрежной косы.

Тяжелая, непослушная сеть норовит распластаться, уйти за течением, но Васька крепче хватается за дырчатые проемы и тихими, мерными движениями, боясь хлюпать и плескать, гребет к берегу. Едва различимая тень сотоварища уже сделала круг и тоже

плывет к заросшей осокою мели. —Ух!

— Бу-бух!

— Плюх!

Серебристая рыба глухо бьется трепещущими боками о сухой берег.

— Повезло нынче... Давай шустрее, а то как бы ачуры, как в тот раз, не засекли. Сегодня, если и сеть утопим, то рыбу спрятать не успеем. Повезло...

К утру Васька с темными тенями под глазами уже стоит на рынке. Рядом продает свою долю Игорь. Солнце еще не высоко, но уже низко над землею мостится зной. У обоих в руках по сломанной зеленой ветке, ею они без конца обмахивают свежий улов, источающий острый и пряный запах речной глубины.

Над головами базарной разноликой толпы показываются козырьки милицейских фуражек.

— Патруль... — одними губами шепчет Васька и заметно бледнеет.

— Притомил ты меня, ешкин день... Лицензия для чего? Забыл? — Фуражки проплывают куда-то мимо, и торговля продолжается.

Васька цену держит, потому что иначе нельзя. Другим подкузьмит. Будь его воля, он отдал бы и за половину, лишь бы подальше от рыбы и от глаз людских. Воровать никогда не мог, как не умел и лгать. А тут вор, как он есть, вор. И от этого Ваське и страшно, и неуютно. Бросить бы, но еще совсем немного осталось, и заветная кровать будет куплена. Васька чуть не каждый день в магазин бегает. Проверяет, стоит ли родимая, не забрали ли...

У него покупают бойчее. Потому как отдает с большим перевесом и прощает недостающие полтинники и даже рубли. Среди мельтешащих лиц вдруг появляется чье-то удивительно привычное.

— Тьфу, ты... Совсем я тут, мать, зарапортовался.

Тебя сразу не признал. Ты че это? А с кем Василек?

— Да вот, не удержалась... Василек с соседкой... Пойду, думаю, отнесу. Нехай читает и думает. А то у меня уже голова сохнет. На вот, письмо...

Дрожащими, пахнущими рыбой пальцами, с прилепившейся чешуей на ладонях, Васька берет белый листик, который тоже начинает дрожать в руках и, не справляясь с вялостью ног, приседает на скамейку.

Короткие строки из ряби знакомых стремительных букв еле-еле доносят до него смысл: «Приезжает». Сразу же, будто уколом ножа, пронзает другое: «Кровать!?»

— Игорек, займи тысячу рублей. Позарез надо. Я отдам... На рыбе...

— Какой, Васек, базар. Займу, ясное дело, раз надо...

* * *

Кровать не влезает в дверь никаким боком. Не влезает, хоть плачь, хоть головой о стенку бейся. Хоть бери и ставь ее посреди улицы и там живи. Мужики, взмыленные и измученные напрасными попытками, так те прямо и сказали: «Распилить ее надо посередине. Получится две кровати, а соединишь, так никто ничего и не заметит».

Но Васька не дал надругаться над своей верой и надеждой и, может быть, теперь уже над вечной любовью. Не для того он отдавал три тысячи с гаком, не для того чуть не утонул и чуть не помер, болеючи, не для того недоедал, недопивал, натерпелся страхов и стыда, не спал ночами, видя ее, как наяву, перед собою и не пустую, а со сладко спящей на ней Ириной, чтобы сейчас взять на тебе — «здрасте» — распилить. Скорее распилят самого Ваську. И то будет не так жалко и убыточно.

Васькины мозги в лихорадочной горячке:

— А что если через балкон?

— Окно-то все равно узкое.

— Вот окно и распилим. Раму сделать можно.

— Хозяин — барин...

Перевязанная, как опасная и непредсказуемая рецидивистка, толстенными веревками вдоль и поперек, белоснежная кровать, то останавливаясь, то нервно дергаясь, плывет ко второму этажу.

Куча праздных зевак потешается над невидалью: и кровати такой еще не встречали, а, может, если повезет, и другое случится. Удерживать то ее, видать, мужикам не легко. Вон как вздулись шеи и покраснели лица. Авось, брякнется об бетон. Вот смеху-то будет. Или в окне застрянет!?

Тут же, на месте, рождается неистребимое народное творчество:

—Говорят, из настоящей березы сделана. Карельской...

— Да не, вроде из мрамора... Пять тысяч ухнул.

— Не пять, а шесть, я сама слыхала.

— И где такие деньжищи взял?

— Жена прислала. -Дану?

— А теперь и сама приезжает. Наследство будто бы получила.

— Дак он же рыбой торговал...

— То не его была, а Игорька. За то, что спас его зимою.

— А где Ирка была-то?

— Как где? Болел у нее кто-то из родных... Ухаживала...

— То ж он болел...

— Че ты меня допытываешь? Почем купила, за то продаю...

Кровать осталась торчать одной стороной на улицу. Вскоре шестеро пар рук пропихнули ее дальше, и во дворе наступила тишина...

А Васька, выпроводив обмывших покупку друзей, сел на стул и стал смотреть на ключ к своему счастью.

Он занимал большую часть комнаты. Оставался лишь узкий проходик от двери до окна и немного места у противоположной стороны стены. Туда поставили детскую кровать, а к ней впритык небольшой столик и стул.

Теперь кровать не изумляла своим величественным и царственным видом, она казалась в этой комнате исполинским богатырем, заточенным в тесную клетку, и оттого вызывала уже не оторопь, замешанную на восторге, а недоумение и укоризну. Белые лощеные ее бока словно боялись касаться дешевых обоев, и были в этой комнате так же неуместны и нелепы, как на грузчике угольных вагонов — дорогой парадный фрак с бабочкой.

Кровать молча смеялась сверкающим золотом узора прямо Ваське в лицо, а снежно-белые ее подушки в неподкупной своей гордыне, казалось, и не сомневались — их целомудрия тут не нарушат. Васька и не думал на ней спать. — Вместе обкатаем, — говорит он сам с собою, как уже давно повелось, и блаженно улыбается.

В ту ночь, лежа на старом матрасике, на полу, он видел счастливые сны: сидит Иринка на широченной кровати, а он пытается подсесть рядом. Она тут же, подобно птичке, вспархивает, и видит он ее уже на другой, такой же. Он за ней — она далее, на третью... Потом на четвертую, пятую... «Вона навалили... Сколько ж их тут. А не вмещалась даже одна. Вот и верь им после этого», — думает во сне Васька и тут видит, как все кровати ему хитро моргают и даже пританцовывают. Лица у них Иринкины, и лиц этих -много-премного...

Чем бы все кончилось — неизвестно, разбудил будильник. Пора на рыбалку. Днем Васька удит на удочку сам, а в ночь идут с Игорем с сетями. Сын в таких случаях у бабушки.

...Но неудачным был поход. Только кинули тоню, тут же пришлось сматываться. Благо лодку спрятали в лесу раньше. Казачий патруль и рыбоохрана в ту ночь разорялись не на шутку. Слава Богу, еще легко отделались, одной сетью. А то бы нарыбачили, и «отдал» бы Васька долг не одному Игорю...

* * *

Рассвет заползает в город тихой мышкой. Оглядевшись и неспешно подумав, пробежит вначале по большим площадям, потом заторопится на те улицы, что пошире, попросторнее, и лишь после прыгает в маленькие дворы и углы.

Солнце еще ничего не знает, хозяйничает один месяц да звезды. Но как только бледно-серый цвет становится им не к лицу, куда краше черный бархат, они исчезают так же незаметно, как и появились.

Но где тут солнцу поспать! Зазывно загудели на струнах-проводах первые троллейбусы, и первые огни в городских квартирах вспыхивают один за другим, будто заразились огненной горячкой...

Васькины окна не очень темны, но зато очень печальны, слабый свет в прихожей бросает на них бледный и сиротливый отблеск, Васька, уходя, всегда оставляет гореть светильник: вдруг приедет в его отсутствие Ирина и, чего доброго, будет во тьме спотыкаться...

Бродит двором сонная тишь. Подкрадывается по пятам, прячется в углах, за дверьми, на лестнице.

Поворот ключа в замке, как эхо грома. Но это был еще не гром. Настоящий и безудержный прогремел над Васькой, когда он приоткрыл дверь: на белой

как снег кровати два обнаженных, смуглых в предутренней мгле тела переплелись друг с другом. Женское и мужское. Сбитая простыня, слегка прикрыв хрупкое плечо, небрежно сброшена на пол. У женщины около носа, на повернутой к свету щеке, чернеется маленькая родинка. Тонкая рука обнимает мужскую шею, а нога, расслабленная сонной негой, покоится на волосатом бедре.

Наверное, Васька что-то задел или обо что-то ударился: те двое почти разом очнулись и сели. Узкая простыня поспешно потянулась на кровать.

— Я... Мы... Ты где был?

Васька хочет что-то сказать и не может: язык, словно прирос к небу.

— Что ты глаза вытаращил? Это, между прочим, муж мой. За ребенком я приехала...

— И не смотри на меня, будто на привидение. Не сидеть же нам было, в самом деле, всю ночь на кухне и тебя дожидаться.

Ирина встает, не спеша надевает нижнее белье, ее новый муж, поднявшись еще раньше, пытается попасть в штанины.

Легкие, как дуновение ветра, подушки смяты и обезображены, хранящая чужое тепло кровать вопит до звона в ушах о непотребной страсти.

Тошнота подкатывает Ваське к горлу, потом горячая волна бьет в виски и будто не он, а другой человек ясно и отчетливо вспоминает: «Топор в рюкзаке, за плечами».

В мгновение ока топорище взлетает высоко над головою, и тяжелый удар лезвия впивается в деревянное тело преступницы.

Прижавшиеся друг к другу двое свидетелей видят, как крошится, рассыпается, умирает белая, под мрамор, обшивка, как превращается в обломки дорогая позолота, а нежная белизна подушек обращается в прах.

А невысокий узкоплечий мужчина с невиданной и не подозреваемой никем силой, с горящими глазами и лицом - ужасающе страшен в своем неистовом порыве. Будто идет врукопашную против смерти.

А, может быть, против жизни!?