Уже больше года шла война с фашистской Германией.
Мимо нашего хутора днём и ночью двигались машины, повозки, шагали запылённые, давно не бритые красноармейцы. Они устало топали под жарким солнцем по пыльному большаку отдельными колоннами, отрядами, группами, а то и поодиночке. Ползли тягачи с пушками разных калибров. В небе часто вспыхивали воздушные бои. Тупоносые «ястребки» и хищные длиннотелые «мессершмидты» ковыркались в голубой выси. Гонялись один за другим, яростно стуча пулемётами.
Советские войска отходили на восток, к Дону. В сторону Сталинграда.
Мы, хуторские мальчишки, с грустью смотрели на уходивших бойцов. Выносили им холодной колодезной воды, молока, квасу. «Мы ещё вернёмся, ребята», - говорили нам красноармейцы. И мы верили. Потому как знали твёрдо: Советский Союз победить никто не может.
Одного мы не могли понять: почему войска отступают без боя? Где же фронт? Что такое фронт, знали хорошо по фильмам об Испании, из книг о войне, учебников истории и рассказов отцов. То, что мы наблюдали, не укладывалось в наши представления. Война, понимаешь, идёт, а развёрнутых боевых порядков с техникой и орудиями мы не видим. Может, прошёл где-то в стороне? Немцы же считали, что фронт как раз у нас, потому что хутор бомбили и - часто. Скоро мы научились различать немецкие самолёты по звуку, скорости, силуэтам. Да и в школе нас учили военному делу. Нам было по 13 -14 лет и мы представляли себе: при появлении немецких колонн (чуть ли не как в фильме «Чапаев»!) мы встречаем их у той самой балки, где полигон. Оружия кругом навалом. Кто по приказу военрука устанавливает, где нужно пулемёты, кто приладился стрелять по немецким танкам из пушек, кто из винтовок по самолётам. И ют горят подбитые танки, падают дымящие самолёты, всё поле устлано вражескими трупами. А большой генерал жмёт нам всем руки: вы помогли удержать фронт! От имени Родины - сердечное спасибо вам! На деле же получалось как-то не так. Наши все прошли и вроде как без особого порядка, в общем, отступили, а немцев и день нет, и неделю. Нас к оружию никто не зовёт, да и есть ли оно? Правда, по ночам нас будят отставшие красноармейцы, спрашивают дорогу на город Калач, просят попить-поесть. Вид их вызывал жалость: уставшие, небритые, грязные... И - почему-то без оружия. Кто-то просил гражданскую одежду. А что это они так, если война не кончилась? Сами же мы с гордостью носили пилотки, на ноги наматывали обмотки, мечтали обзавестись наганом, да чтоб патронов к ним поболыпе! И каждое утро ватага собиралась у нашей хаты - она стояла на отшибе, рядом с просторными совхозными сараями. Мы уходили далеко в степь к балкам, шарились по ярам, прочёсывали кусты и лесополосы, небольшие наши леса. Красотища неописуемая! А главное - полная свобода! Делай, что хочешь! Мы собирали оружие. А его было как стрел на поле Куликовом! Вооружённые «до зубов», мы пузырились от переполнявших нас чувств. Забирались в какую-нибудь лощинку, опрокидывали на дно две-три пустых бочки и начинали «шмалять» по ним со всех стволов. И так ежедневно.
Однажды утром, до прихода ребят, когда я только что поднялся с постели, услышал крик сестрёнки:
- Волк! Волк! Петька, иди сюда!
Выскочив во двор, я кинулся в сарай, где у меня были спрятаны карабин, пистолет армейский «ТТ» и четыре гранаты. Схватив карабин, я бросился к Наташке. Она держала у глаз бинокль, другой рукой махала мне. Прильнув к окуляру, я тут же определил: никакой это не волк, а - крупная овчарка. Волки ошейников не носят. Собака бежала к нашему ставку, где мы купали лошадей, поили скот, да и сами плескались. Через несколько минут собака возвращалась той же тропкой. Восьмикратный армейский бинокль - мой любимый трофей - чётко показывал: собака мокрая. И подумал: «Но куда же она бежит?»
Словно угадав мои мысли, Наташка спросила:
- Петька, а почему он назад бежит? Я небрежно заметил:
- Ты чо, собаки уже от волка не отличаешь? На, наблюдай. Если что - гукнешь. А мне надо к ребятам.
- Опять за трофеями? Пе-е-етя, возьми меня.
- Ну, вот ещё. Только баб нам не хватало. Да и мать... Да и вообще это не девчачье дело. Мамке помогай, ей кизяк будет нужен.
- Вот всегда ты вредный такой!..
В сарае я достал новенький, отливающий блеском воронения, пистолет «ТТ», нацепил кобуру с ним на широкий военный ремень. Взял вещь-мешок на всякий случай, сунул в него пару гранат: «А ну как немцы!» Взять бы и карабин, да тяжеловато уже.
- Петька! Опять бежит! - прервала мои размышления сестрёнка.
В бинокль я увидел собаку, но уже не ту. Эта очень худая, с подтянутым животом. Она тоже трусила к пруду и тем же следом. Назад бежала мокрая. Скрылась в балке в зарослях терновника. Место для нас диковатое. «А схожу-ка поразведаю. Мало ли, что там может быть?..»
- Наташа, скажи ребятам, что сегодня я с ними не пойду. Проверю, куда собаки скрылись.
Через полчаса я подходил к балке. При спуске с откоса заметил внизу разбитые фургоны, машину на боку с обгоревшими колёсами, большую натянутую палатку. И кругом - никого. Тишина. Ни звука насекомого, ни голоса птахи. Июльская жара всё живое упрятала в прохладные тени. Вдали бледно кучились редкие облака. И не верилось, что где-то грохочет война. Вытащив тяжёлый пистолет, я подходил к палатке.
- Гув! Гыр-р-р! - рявкнуло слева.
Сердце вздрогнуло и заколотилось пойманной птахой. Отпрыгнув в сторону, я вскинул пистолет на звук. Силёнок на него недоставало, ствол предательски опускался.
Овчарка стояла, напружинившись, которая к прыжку. Грозно оскалив зубы, она немного пригнула голову и вот-вот сорвётся. Псина была откровенно красивой, красивой по-собачьи. Чёрная полоска тянулась от кончика носа до метёлки хвоста. Табачно-карие глаза смотрели строго, в них светился ум. Высокие кончики ушей как замерли. Развитые ноги держали, словно изваянную, стать собаки. Смотрела она внимательно, даже настороженно, и при этом -без агрессивной ярости. Она жила среди людей и ей бы опять к людям. Знакомым. А ты-то кто? Я понял, что она оставлена здесь часовым. Не пряча оружия, боком приближаюсь к палатке. Захожу. Внутри сплошной хаос. Поваленные железные койки, деревянные нары, стол, носилки... Медленно выхожу наружу. За палаткой мешки с рисом, макаронами, сушёной рыбой. С фая крупного помола соль. Тёмные бочонки. Целые и разбитые ящики с печеньем, пряниками, крупами, рядом горелые буханки хлеба. Глаза фиксируют рваные одеяла, солдатское обмундирование с засохшей кровью. Гильзы, патроны и тут же конская сбруя. Везде валялись использованные бинты, помятые и раздавленные каски. И - тяжёлый трупный запах. Немного в стороне - разбитые поюзки. Жуткая безмолвная картина. На другом склоне балки насыпан свежий холмик земли. Братская могила. Большая могила. На ней девять касок. На столбике бронзовая звезда из гильзы снаряда. «Как же так, боя возле хутора не было, а тут...?» Я потерянно ходил по брошенной стоянке и комкал в руках пилотку. Подступали слёзы. Остановило меня слабое рычание. Я увидел вторую овчарку, и сердце моё сжалось. Худая и, наверное, больная, она жалко стояла в безобидной позе. «Значит, их поставили охранять и оставили... Забыли? Бросили? Что ж тут охранять?» Я вернулся к первой овчарке. Она зарычала, но больше по обязанности. А как я хотел иметь у себя именно такую собаку! И вот она, моя мечта, рычит и то ли подпустит к себе, то ли нет. А увести бы надо!
Вечером я налил в ведро молока, накрошил в не го хлеба. Обул старые сапоги, ватные штаны и фуфайку. Наташку тоже нарядил пацаном по своему подобию. Не забыли и рукавицы.
Мать, глядя на нас, недовольно бурчала:
- Чиво ишо задумали? Што за масхарад? Куда сбираетесь? Сам дуриком маешься, так и девчонку залыгал. Ну, спрашиваю?
- Да вот... хотим в лощину. Там такая овчарка! Наша, красноармейская! Она ждёт нас.
- Если наша и ждёт вас, то чего ж вы так вырядились?
64
- А как ты её возьмёшь, если она нас не знает?
- Дык что ж, кто кого дуще укусит?
В общем, отступилась мать, и мы отправились. Взяв пистолет, цепочку с карабинчиком и ведро с кормом, мы отправились к знакомой балочке. На подходе мы приготовились к встрече с обученной охранять псиной. Рукавицы, овчинка, цепь у Наташки, ведро с кормом и пистолет у меня. Он тугой, еле взвёл.
- Ты ж, Наташка, не вздумай орать. Да не драпани от неё - догонит, порвёт.
- Мне страшно, Петя, может, я вернусь?
- Смелее, сестрица! Она чо, совсем дурная? Или мы - немцы? А потом я знаю заветное слово, шепну ей, и она хвостом сразу завиляет.
На подходе к палатке овчарка подала голос:
- Гув!Гув!Гр-р-р-р!
- На, на, Индус, - после рассказов про пограничника Карацупу всех овчарок хотелось называть только так, - Ты поешь, дружок, ты поешь...
Я зачмокал губами, зацокал языком, а сам, нагнувшись, двинулся к другу человека. Пёс неумолимо стоял на страже и от дружбы отказывался. И лишь унюхав запах съедобного, засомневался: то ли я делаю? Слабо вильнул хвостом, облизнулся, сглотнул слюну, однако проявил твёрдость. «Гр-р-р...». Правда, больше для приличия.
- Джульбарс! Ну, иди ко мне... Ам-ам - кушай... Ну, чего ты?.. - вкрадчию лебезил я перед псом. Имён я перебрал ещё несколько: Рекс, Микадо, Полкан... Часовой на них не реагировал, но уже и не лаял, по-собачьи размышляя: что делать? До него оставалась два шага, когда он осторожно двинулся навстречу и, наконец, сунулся мордой в ведро. Я поманил Наташку рукой и взял у неё железный поводок, нацепил карабинчиком за ошейник. Намотав на левую руку цепь (в правой, конечно, пистолет, а как иначе - я ж весь боевой!), я поднялся и тихонько направился к выходу. Сестрёнка взяла ведро, рядом пошла, почавкивая, собака. Так прошли метров двеста. Но вот еда слопана, а пёс понял, что он на цепи. Овчарка рыкнула и повернула назад. Я крепко удерживал, но злоровая, как телок, псина потянула за собой и меня. Стараясь удержаться, я с силой рванул за цепь.
В громадном прыжке со звериным рёвом она бросилась на меня так стремительно, что я не успел не только нажать на курок, но и моргнуть, как от сильного толчка полетел на землю. Наташка заорала резаным поросёнком и рванула во все лопатки к дому. Жаль, что тяжёлая одежда сковывала её бег. Вскоре, зацепившись за что-то, она растянулась. Рядом загрохотало наше ведро. А собака - лучший друг человека - наступила передними лапами мне на грудь и предупредила: р-р-р-р-р, что я перевёл как «лежи и не дёргайся». Секунды для меня как застыли во времени. Только сердчишко в груди бухало. Между тем Индус-Джульбарс-Рекс ещё раз рыкнув на меня поплёлся к себе. За ним позвякивала наша кровная собственность: цепь, за которую дома ещё предстоит отчитаться. Я поднялся и глянул в сторону последнего крика Наташки.
Сестрица лежала, уткнувшись головой в траву, и плакала. Рядом валялось ведро. Домой возвращались молча, подавленные неудачей. После ужина я сказал.
- Наташенька, завтра пёсик признает нас с тобою. За ночь подумает и - признает.
Сестрёнка оказалась «своей в доску»:
- Ты ж ему забыл сказать какое-то волшебное слово, - только и съязвила она.
На следующий день мы поступили иначе: и молочной тюри побольше, и второе ведёрко уже для пса, в которое добавляли из первого. Собака тоже за ночь «обмозговала» своё положение, уяснив, что не для худа же её кормили давеча. В общем, привели мы кобеля домой. А что бы он не терзался сомнениями и не дёргался, я укрепил цепь к железной оси, глубоко вбитой в землю. Да он и не дёргался, а тут же прилёг в тени. Наташка, покрутившись, ушла в хату, а я хозяином остался рядом. Выглянула мать
и тоже одобрила: такая не помешает. «Как же овчарку звали? - гадал я, окликая породистую овчарку, - Индус? Трезор? Рекс? Полкан?» Та никак не откликалась на эти и другие достойные пёсьи клички. «Чужой ты мне, - говорил её вид, - ладно уж, что сыта». Решил я, наконец, назвать его Орлом. На третий день цепь с него снял. К обретённой свободе Орёл отнёсся просто и естественно, а, может, и с намёком: подошёл к оси, понюхал и, задрав ногу, побрызгал на неё. Вечером Орел зашёл в чулан нашей хаты и распластался на прохладном полу. Я присел возле и, поглаживая его, болтал ему разные нежности, явно подхалимничая:
- Ничего, брат, поймём и мы друг друга. Конечно, пёс ты военный, привык к походной жизни, но она, дружище, меняется...
- Гувр-р-р! - рявкнул кобелина и тут же цапнул меня за руку. Вскочил и выбежал на баз.
Я зажал выступившую кровь и скорчился от боли. От психа побежал в сарай, достал пистолет и выскочил во двор, ища глазами коварного «брата», готовый наказать его. Однако, то, что увидел я, умерило мою злость. Он присел на задние лапы возле Наташки, что примостилась на чурке с книжкой в руках, положил на колени крупную свою морду, по-доброму поглядывая на неё и помахивая кончиком хвоста. Ну, дела-а. В смущении я схоронил пистолет в сарае.
Поздним вечером, когда уже смеркалось, мы все трое - мамка, Наташка и я - сидели возле топившейся гарнушки (жароток в печи, загнетка), глядя вдаль, где кровянился полыхавший закат. Рядом лежал Орёл, положив голову на вытянутые лапы. Вдруг он навострил уши, поднялся на передние ноги. Кончик носа зашевелился, приподнялся, принюхиваясь. Пёс встал во весь свой немалый рост, подавшись вперёд, напружинился.
Мы заметили приближающегося человека. Орёл зарычал и напрягся, готовый сорваться с места. Я подошёл и крепко взял его за ошейник. Фигура приблизилась. В отблесках света от гарнушки мы увидели красноармейца.
- Добрый вечер, - негромко произнёс военный и снял пилотку со звёздочкой, - немцы... есть?
- Нету, нету... Проходи, солдатик. Наташа, принеси, детка, табуретку. Петя, чугунок с водой на огонь по-скорому. - забеспокоилась мать. У солдата левая рука была забинтована и подвешена на ремне. Мамка наша в Мировую войну прошла с казачьей дивизией до Карпат. Перевязывала раненых. Знала, что нужно делать.
Только после того, как он умылся, поел плотно, попил холодного молока из погреба и покурил (я помог скрутить ему цигарку), мы стали расспрашивать его о войне.
Кобель сидел рядом с раненым, преданно глядел на него, потихоньку изредка поскуливая.
Неутешительные вести поведал нам солдат. Немец во всём нас перевешивает. Порядка у него больше, техники, расторопности. А у нас куда всё подевалось?.. Тачанки-полтавчанки и той не увидишь. В верхах растерянность, кругом неразбериха... Как дали год назад нам по сопатке, так до сих пор отойти не можем. Трудная война.
- Сам я с Кубани, Пётр Кайгородов, младший сержант Красной армии, а отступаю к Дону. Где вот нас соберут да организуют? Против ихней организации нужна наша, ещё крепше. Может, за Доном да у Волги что получится. В конечную победу нашу - верю, а сколько до неё - хто ж знает. И доживу ли до той победы?.. Сколько людей полегло!..
- А где же фронт? Где наши пушки, танки? Самолёты где?
- Фронт? А он сейчас везде, этот фронт, хлопчик. Где есть порядок, там фронта больше. Они ж, гады, нам то «клещи», то «котёл», то парашютистов в тыл... Опомниться не дают. Я чудом в живых почти от границы, а так не всё и понял.
Вздыхала мать, пялилась на раненого дядьку сестрица, потерянно молчал я.
- А меня возьмут на фронт? - выдавил из себя, наконец, я, - Из пистолета стрелял, из карабина, гранату даже бросал.
- То - хорошо, что стрелял. Уметь это надо. А что до фронта - рано. Шибко рано. Сгинешь ни за понюшку табаку. Подрасти тебе надо. - Красноармеец поднялся во весь свой немалый рост, и, глянув на мать, добавил, - Что ж, привести в порядок себя маленько надо.
Мы поставили ему стиральный тазик возле стожка прошлогоднего сена, влили горячей воды, разбавили колодезной. Мать подала хозяйственного мыла. После помывки перебинтовала руку. Батькина одежонка бойцу была явно мала, в чём мать с огорчением убедилась.
Поблагодарив за гостеприимство, солдат сказал:
- Я маленько отдохну у вас, а перед зорькой потопаю дальше. Вот на этом стожке и расположусь, а Орёл ваш покараулит.
Испытывая к бойцу уважение и сочувствуя ему, я отдал ему пистолет с запасными обоймами. Себе ещё найду. Мне б какой полегче. Мать в остатках воды простирнула солдатское обмундирование и повесила на верёвку сушиться.
Бедолага служивый, наплутавшийся в одиночку, поудобнее устроился на сене в щадящем для раненой руки положении да скоро и уснул. Пистолет остался при нём. Над хутором и его окрестностями сгустилась чёрная в своей неприглядности июльская ночь. Только мерцали в непостижимой дали золотые искринки звёзд. Туманился млечный путь. Вдали слышался нечастый брех дворняг. Степное разнотравье дыханием ветерка доносило горьковатый полынный дух. Но вот тишина околдовала всё живое. Уснул у открытого окна и я.
...В тихую пустынную улочку бесшумно ворвались немцы. Идут цепью с автоматами в руках. Автоматы короткие, нам такие не попадались. Быстро идут. А я как онемел, смотрю во все глаза оцепенело. Зеленовато-серое обмундирование, характерного вида каски, короткие сапоги. И все на меня смотрят. А мои ноги СЛОЕНО приросли к земле. Хочу крикнуть, позвать - голоса нет. И никто их, кроме меня, не видит, никто о них не знает... Один из фашистов уже рядом. Впился в меня злыми глазами и поднял автомат. Сейчас прогремит очередь. Я взвыл и от крика своего... проснулся.
Было уже утро. Автоматная очередь оказалась тарахтеньем, действительно, немецкого мотоцикла, ворвавшегося в хутор. Рычал во дворе, глядя на дорогу, пёс. Раненый сержант, тоже проспавший свою зорьку, крикнул мне:
- Петька! Сдёрни мою одёжку! О, ч-чёрт!.. Собаку спрячь...
Из погреба торопливо выбиралась по стремянке испуганная мать (спустилась туда по кухонной нужде), тёрла глаза сестрёнка. А я не успевал. Мотоцикл свернул с дороги и подкатил к нашей хате. За стожком затаился с моим пистолетом наш сержант Кай-городов. Был у меня припрятан ещё револьвер, который мы называли наганом, и я не знал, доставать ли его. Из этого оружия по цели попадать не удавалось. Карабин был куда надёжнее. Но и он не под руками. К тому же пришлось крепко держать за ошейник глухо рычавшего Орла в его напряжённой стойке.
Мать и Наташка показались из хаты, когда немцы были в сотне шагов. Трое. В коляске за пулемётом верзила, каких нечасто увидишь. Рыжий и небритый, с выдвинутой вперёд нижней челюстью. За рулём -наоборот, маленький, щупленький, в очках. С заднего сиденья слез третий, с засученными рукавами и автоматом наперевес. Возможно, это он так улыбался, но я видел только ухмылку. Наглую.
- Рус зольдатен эсты?
- Нету солдата в. Ушли туда все. - мать трясущейся рукой показала в сторону востока и... вздрогнула: на верёвке висела пилотка сержанта. Она была немного в стороне, и я в спешке позабыл про неё. Нашлись и другие улики. Глаза солдата наткнулись на окро-
вавленный бинт, который с вечера не прибрали. Он выругался и, что-то крикнув своим, стал нервно озираться. Ударом кулака повалил наземь мать, пнул кованым сапогом Наташку. У-у, туннер ветер (чёрт побери, кажется).
- Ма-амочка!- завопила сестрёнка.
Немцы стали обходить хату - двое с одной стороны, верзила с другой. Стожок стоял метрах в трёх от сарайчика. Они уже обошли строение. Но вот очкарик с напарником, отвернувшись от стожка, бросили взгляд на крышу, где ворковали мои голуби, и тогда один за другим сухо щёлкнули два пистолетных выстрела и - сразу же автоматная очередь фашиста-верзилы. Одна, другая, третья... Двое лежали без движения. Я в растерянности наблюдал за событием. Вывела из него овчарка, вырвавшаяся у меня из рук.
- Фас! - запоздало крикнул я вдогонку.
Орёл торпедой метнулся к врагу и впился в него клыками. Тот, крутнувшись на бок, мосластой ручищей сбросил, было, пса и выхватил нож. Однако ударить не успел: Орёл вонзил клыки ему в горло. Из-за стожка выскочил наш окруженец и добил поверженного врага. Теперь сержант прихрамывал, похоже, пули фашиста, пробив насквозь сено, попали в нашего. Дальнейшее было бы как продолжение сна, не навались на меня тяжесть физического напряжения. Сержант командовал:
- Помогай, Петя! В коляску их... Быстро надо!
Его сил бы хватило, но он был ранен. Я не имел ран, но какие силы у четырнадцатилетнего! Обоим нам помогла собрать силы сама обстановка, опасность которой подстёгивала. Третьей помошницей подоспела мать. Орёл рычал и грёб землю, глаза горели. Наташка рвала, схватившись за живот: она впервые видела убитых. Сев за руль тяжёлого «Цун-дапа», сержант обернулся:
- Мы с тобой отвезём этих в яр подальше, а вы подберите гильзы и вообще все следы, иначе в живых никого не оставят.
Приняв от матери спешно собранный узелок, сержант прибавил газу.
- Ну, хозяюшка, бывайте! Спасибо за всё! Петя поможет мне и вернётся, а вы, пока есть время, уберите всё и подметите, - повторил он.
Минут через пятнадцать, когда всё было кончено сержант Кайгородов на прощанье спросил:
- Как вас звать? И что за хутор?
- Хутор Громовые вербы. Назаровы мы. С Орлом-то что делать?
- А как он сам...
Умная псина, глянув на меня, и чуть помедлив, рванула за мотоциклом, вскочила в коляску и обернулась ко мне. У меня навернулись слёзы. Я крикнул:
- Проща-а-ай, Орё-ёл! Может, услышал.
Красноармеец уехал, а я вернулся домой. Пёс остался при нём. Впереди ждало любопытство хуторян, открытая их помощь и чьё-то затаённое недоброжелательство, дружба сверстников, тревоги новых встреч с врагами. Я быстро взрослел. |
