Андрей Савельевич Калабухов

Автор о себе

Родился в знойный августовский день у копны скошенного сена в 1929 голодном году в семье единоличников-антисоветчиков. Отец -Калабухов Савелий Захарович - до революции служил в казачьих войсках у генерала А. Брусилова и в Первую мировую войну заслужил три Георгия. Был ранен несколько раз. В звании есаула командовал кавалерийским полком. Мамаша - Ксенъя Фёдоровна - была дочерью казака Пузанова Фёдора Антоновича, в молодости служившего в личной гвардии императора Александра Третьего.

В детской памяти сохранилось, как активисты сельсовета с острыми железными штырями ходили по пашей усадьбе и тыкали землю - искали хлеб, а в хате долбили русскую печь, надеясь найти там потаённые мешки с зерном. А я шмыгал носом - боялся: завалится хата. С ненавистью оглядывая нас, люди комитета бедноты сквозь зубы цедили: «У-у-у, белая сволочь! Отказаковали... Ничего, всем кишки выпустим, под корень вырубим. Это вам не при царе...» Тогда и зародилось чувство страха и устойчивой неприязни к «злым дядям из конторы». О царе у меня было смутное представление, а кишки иногда мать выпускала из ощипанной курицы. Применительно к себе это казалось страшным.

На отца стали наседать, травить, изыскивать способ, как его отправить в «цветущий Колымский край». Впрочем, тогда больше стращали Соловками, Беломором. Хату, по теперешним временам - никакую - у нас отобрали, не дав ничего взамен. Из хутора Литвинов (тогда - райцентр) нас, таки, выжили. Неподалеку зарождался совхоз, но и там отца достали. Без суда и следствия его отправили на тот самый Беломорско-Балтийский канал, которым совсем недавно ещё грозили. Возвратился он больным и беспомощным. Уже через неделю его арестовали, отвезли в Каменск, сунули в «столыпинский» вагон и поезд с «врагами народа» взял курс на Магадан...

С тех пор об отце ни слуху, ни духу.

А я учился, набирался ума. Много читал. Занимался спортом и физически был развитым мальчишкой. Пахал землю, сеял и убирал хлеб. При возможности джигитовал на лошадях.

Семилетку окончил в 1942 году, когда вовсю гремела война. В июле наш хутор Данилов, выросший в степи междуречья Донца и Калитвы был занят немцами. Мать со старшей сестрой Дарьей и мной возвратилась в родной Литвинов. Поселились мы в доме деда (амбулатории при Советах). В феврале 43-го хутор освободили от захватчиков и через неделю нас турнули из прародительского дома. С этого времени я уже - «взрослый» человек: работник колхоза, кучер, сапожник, даже писарь в нарсуде. Дважды убегал из дома. Бродяжничал, «гулял» по крышам вагонов, «изучал» географию Родины. Пропитание добывал... в том числе и ловкостью рук. В Кенигсберге и Берлине «собирал трофеи», из Севастополя пытался отправиться «в экскурсию» по чужим странам. Домой возвращался исхудавший, обовшивевший и «обогащенный» опытом мелкого жулика.

В 1947 году решил осуществить свою заветную мечту: стать военным лётчиком.

Впервые надел погоны в Ростовской спецшколе ВВС. Через два года был отчислен. Поступил в Сталинградскую спецшколу ВВС. И отсюда через полгода отчислили. Причина - «сомнительное прошлое» родителей.

По чьему-то совету подался на Дальний Восток. И здесь я курсант авиационной школы. На этот раз подвёл мой независимый нрав, а в беседе с руководством школы «неправильные» сомнения. И вот я солдат инженерных войск. Экстерном сдал за десятилетку. Вскоре мне присвоили звание лейтенанта, назначили командиром взвода. По прямоте и независимости суждений был судим и разжалован. Поступил в Ленинградский Краснознамённый Военный институт физической культуры и спорта им. В. И. Ленина. Отчислен. Достало социальное прошлое родителей, главным образом - отца. Хорошо работали сыскные органы! Не помогло мне и моё письмо министру обороны маршалу Булганину.

Затем флотская служба на Балтике.

Наконец, в августе 1953 года я окончательно оставил всякую военную службу. С крестиком на шее и бронзовым образком Николы Чудотворца, подаренным мамой, я отправился в плавание по жизненному океану...

Куйбышевская ГЭС, Саратовская, Братская, Вилюйская, Саяно-Шушенская, Зейская, Тахиа-Ташский гидроузел на Аму-Дарье, ЛЭП на Севере, промысловая охота в Саянах и предгорьях Станового хребта, БАМ, КамАЗ - мой след на земле. Освоил более трёх десятков специальностей: крановщик, экскаваторщик, шофёр, плотник, бетонщик, слесарь, монтажник желе-

зобетонных конструкций, механик шагающих экскаваторов... Был бригадиром, мастером, прорабом, начальником участка, и начальником цеха. Порою оказывался в лесорубах, в сторожах, в машинистах насосных станций. Встречался и работал с людьми самыми разными. Одни вызывали уважение (их больше), с ними я сам становился лучше, другие представляли собой человеческое «дно».

В своём жизненном «активе» имею два высших образования - политическое и журналистское - получил уже в зрелом возрасте, когда прошлое моих родителей ушло во тьму лет. Увлечения - литература, баян, рыбалка... Более пятидесяти лет писал и печатался в периодической печати - от многотиражек до центральных газет.

В Волгодонске проживаю с супругой более тридцати пяти лет. За время трудового жизненного марафона, длинною в восемьдесят с лишним лет кое-что повидал, кое-чему научился, кое-что испытал...

Андрей Савельевич Калабухов,

Член Союза литераторов России Март 2010 г. Волгодонск

В годы огневые

После окончания Великой Отечественной войны 1941-45 гг. некоторые «авторитетные» идеологи советской коммунистической пропаганды пытались фальсифицировать роль казачества в сражениях с германской военной машиной. Особо ярых приверженцев благополучно усопшего коммунизма и сегодня бесят красные лампасы. Но казаки испокон веков верой и правдой, честно и преданно служили России. Многие тысячи лучших сынов и дочерей лежат в земле сырой на огромных пространствах от Волги до Берлина.

Предлагаемая читателю повесть - один из драматических эпизодов той огненной поры...

МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ  (Повесть)

Казакам Дона, живым и павшим за Отечество, посвящаю.

Пролог

Широко и привольно, утопающий в садах, раскинулся хутор Николаев. Со стороны восходящего солнца его плотно опоясывала неприхотливая, спокойная речка. Правый пологий берег, местами поросший красноталом, белыми лопухами и кучерявой малиною-зелено и травкой, едва ли не впритирку подпустил к себе левады, за которыми не густо и беспорядочно стояли дома - добротные, часто крытые железом, с крепкими дворами и приусадебными постройками. Противоположный берег - крутой, а кое-где обрывистый, окаймляли роскошные вербы. Рядом, повторяя причудливые изгибы речки, петляла дорога. С северо-востока громадным полумесяцем, на юго- и юго-запад тянулись возвышенности, изрезанные глубокими ярами, сочившимися холодной кристально-чистой ключевой водицей. К хутору подходили две балки, заросшие разнотравьем и кустарниками. Их устья облагорожены многочисленными огородами да запрудами с косяками гусей, уток. Там вдали, в верховьях, шумят дубовые леса.

Солнечный светло-золотисты и день с хлопьями облаков в небесной сини плыл над землёй. Лёгкий ветерок ласкал листву, слабо шевелил ветви, нежно обволакивал высокие вершины пирамидальных тополей.

Мир, казалось, застыл в безмятежности: она же объяла и хутор.

Демьян Пятибратов праздных дней не ведал. По настоящему он отдыхал в работе. Вот и сегодня, аккуратно положив костыли там, где начинается посадка, он утюжит могучим телом землю, засаженную арбузами. Ничего нет странного в том, что он ползает, подтягиваясь на мощных руках, волочит громадные ножища, обутые в шахтёрские калоши, подвязанные шпагатом, чтобы не сваливались. «Урожай, похоже, будет нынче неплохим. А сбуду - деньжата появятся. Съезжу на воды. Может, махну на Алтай. Там, пишут, открыли источник... Ноги оживляет. То-то хорошо было бы!» А вдруг, да и повезёт Демьяну. Дай-то Бог. У него золотые руки. Всё умеет: сшить сапоги, туфли на любом каблуке. Отремонтировать часы, швейную машинку - неси! Запаять, залудить -сделает. Выделать шкуру, сшить шубу или шапку -пожалуйста, печь сложить - сложит. Самогон из любой закваски выгонит. Не умеет Демьян одного - себя на ноги поставить.

У дома зарычала собака. Демьян оглянулся и увидел, как в калитку вошли двое.

-   Хозяин! -  крикнул один из них, - Собака  злая? Не укусит?

-  Она на цепи. Проходите!

Лавируя между плетей и крупных черно-полосатых арбузных шаров, подошли к Пятибратову. Одного он знал. Лукашов - коренной хуторянин. Работал заведующим клубом. Высокий, статный, с несколько удлинённым лицом Иван Петрович подошёл к сидящему земляку, крепко пожал натруженную лапищу.

-  Извини, брат, вот человек, - он указал на  стоявшего с портфелем, - хочет с тобой поговорить. -  О чём? - поинтересовался Демьян.

-  О том, как у Филькиного става.... Помнишь?

-  Ещё бы. Такое не забывается! А кто этот человек? - Демьян поднял широкие, густые брови, вглядываясь в будто бы знакомое лицо.

-  А ты внимательно посмотри. Вспомни.

Демьян напряг память, всматриваясь в облик стоявшего перед ним мужчины средних лет. Отутюженный, в белой тенниске и широкополой шляпе молодой человек был смугл и кареглаз, он походил на туриста из тропиков, только что сошедшего с трапа теплохода. Затянувшееся молчание прервал вопрос:

-   А   вы   помните   «ТТ»   с  четырьмя   патронами? -приезжий протянул руку задумавшемуся богатырю.

-  Сергей? Никак Сергей?! Серёжка! Пятибратов    с    усилием    приподнялся    навстречу

приблизившемуся гостю, обхватил могучими ручищами и сжал в объятьях. Потом отпустил и опять всмотрелся.

-  Ну, землячок!.. Смотри, какой вымахал! Красавец! И, вспоминая прошлое, прибавил:

-  А те патроны ещё как выручили нас. Мы тогда с корешем Алексеем завладели автоматом и винтовкой, ими и отбились. Да-а-а, было...

-  Мне бы  хотелось о  тех событиях узнать подробнее, Демьян Петрович.

-   Это  можно...  Хотя, зачем? Да ладно, поговорим. Только чегой-то  мы  тут глаголим? Двигаем  к  дому. Там за столом и посидим.

-  Давай, Сергей, поможем  ему, - завклубом кивнул голоюй на Демьяна и хотел взять под руку.

- Не надо, -  твёрдо  произнёс хозяин. -  Ты лучше принеси костыли. Я - сам.

Демьян поставил перед собой поставленные костыли, опёрся, подтянул туловище. Перехватился выше, снова подтянулся и, наконец, встал ю весь свой громадный рост. Здоров же был этот человек! И как же трудно продвигался он! С напряжением подтягивая ноги, одну за другой, он переставлял костыли, шумно сопел, и небыстро перемещался. Только лицо побагровело. Гости шли чуть впереди, негромко переговариваясь. Во дворе виделся порядок и чистота и — продуманность. Так, рукомойник имел два соска. На один из них надет шланг, чтобы умыться мог со скамьи с мягким сиденьем. Из водосточной трубы ещё шланг с двумя ответвлениями: тонким - в рукомойник, с бо'лыпим пропуском - в бассейн. Не выходя из веранды, можно подать воду в любую точку подворья: в летницу, сарай и даже в нужник. У дома Демьян распорядился:

-   Ты, Иван Семёныч,  спустись  в  погреб,  там  увидишь перцовку. Это от всех болезней. А ты, Серёжа, сходи в летницу и принеси... там увидишь сам.

-  Понял. А у меня есть «Столичная», тоже лишней не будет... И палочка колбасы.

Демьян нахмурил брови:

-  Ты, вот что, она тут ни к чему, совсем ни к чему. Рот его был полон стальных зубов.

-  Извини, понял, - колбаса полетела собаке. Та была  умницей: увидев   «презент»,   тут  же поняла, что гости люди хорошие, и завиляла хвостом.

Из погреба выбрался завклубом с литровой бутылкой багрово-огненной перцовки и уважительно поставил на стол. Закуска, в минуты завалившая стол, радовала глаз, и было её на семерых. Хозяин поднял стопку: -  Ну, казаки, чем богаты...

Какое-то время все сосредоточенно жевали и хрустели, потом Иван Семёнович осторожно спросил:

-  Дёма, а что-то никого из твоих не видно?

-  Да Клава уехала к бабке в Дятьков. Капа в школе, скоро обедать придёт. - и пояснил приезжему, -Пионервожатая она. Петька  в лагере отдыхает, а Да-шутка   с  Андреем   у   тётки   в  Каменске  гостюют.   У старшего  своя  семья, живёт отдельно. Так что, один на хозяйстве. Серёжа, разливай...

Чокнулись, выпили. -   Хорошо пошла! - удовлетворённо отметил Лука-шов.

-  А у меня, Семёныч, она всем всегда хорошо идёт. Никто ещё не пожаловался.

Языки у казаков повеселели. Завклубом потянуло на откровенность. Положив руку на широкое плечо хозяина, он проникновенно (спиртное помогло) спросил:

-   Дёма!  Я  ведь так  толком   и  не знаю,  зачем   ты пошёл в полицаи? - как и все хуторяне, он знал, но хотел подробного рассказа, и - при госте.

-   Зачем, зачем? Иначе загремел бы к ним  в лагерь, а то и - к стенке. Нога-то у меня была прострелена на фронте. Вот и думал: поправиться бы надо. А потом...   с   Алёшкой  договорились.   В   полиции   тогда только двое были из отпетых.

Демьян опустил голову, задумался. Потом поднял глаза, оглядел здоровых гостей и сказал: -  А-а, выпьем ещё... За встречу, Серёжа.

Опять молча занялись едой. Солнечные лучи освещали комнату непрямым светом. Не докучали и обычные при открытых дверях мухи. Сергей раздумчиво проговорил:

-   Нынче другое время. Тебя   вот реабилитировали при жизни, а Алексей ушёл в могилу амнистированный, но с клеймом полицая.

-  Но я-то лучше знаю, что это не так.

-  Это ты знаешь, а власти, а люди не знают... Лукашов  помалкивал,   изредка   накалывая   вилкой кружочек домашней чесночной колбасы.

-  Правильно ты гоюришь, Серёжа. Один я остался в  живых из  тех,  кто   схватился   тогда   с фашистами. Да Алёша. Бог дал  возвратиться   ему домой, только не дал пожить.

1

Летом 1942 года немцы заняли хутор Николаев почти без боя: воевать было не с кем. Разрозненные группки красноармейцев оставили населённый пункт больше суток назад. Оккупанты сразу же объявили себя хозяевами и приступили к созданию власти. В первые годы коллективизации Николаев был райцентром и немцы, согласно статусу хутора, учредили в нём комендатуру и жандармерию, из немцев-переселенцев назначили бургомистра. С организацией полиции дело было сложнее. Требовались добровольцы из местного населения, а таковых не находилось. Хутор в основном являлся казачьим, и прислуживать новой власти никто не собирался. Германцев это мало беспокоило: у них был опыт работы в подобных обстоятельствах... И вскоре полицию сколотили. Она, и в самом деле, состояла из коренных жителей. Лишь двое первых оказались чужаками. Хуторяне ахнули, когда узнали, что начальником полиции назначен Лемешко - бывший заместитель начальника милиции по хозяйственной части. Нравственно нечистоплотный, он перед войной был разжалован и, получив три года лишения свободы, отбыл под конвоем. И вот те на! В чёрной форме полицая предстал пред очи хуторян: вот он я! И приступил к своим обязанностям.

Кровавых зверств полицейские, так ют вдруг, не проявляли. Ну, отвезли две дисциплинированные еврейские семьи в город. Непонятно даже, на что те надеялись. На своё знание немецкого? На культуру германцев? Нет, даже пальцем их не тронули. Забрали трёх старых коммунистов и сдали на руки немцам. Те уже сами ничего не хотели, разве что умереть на родной земле. Поотбирали охотничьи ружья, радиоприёмники, изымали продукты, обычно миром и не остатние. Продукты - себе на прокорм. Хитрый и ленивый начальник полиции энергично стал сколачивать команду, когда именно он с двумя подручными занимался евреями и коммунистами, исполняя поданные команды. Самому заниматься этим не хотелось. Хоть и прихвостень, но не стопроцентный же, чтоб так вот сразу. Где можно спрятаться за чужую спину, почему бы не спрятаться! Те, кто заглядывал ему в рот, тоже были только исполнителями, по крайней мере, пока.

Жизнь, хотя и не сладкая, входила в спокойное русло. Война ушла далеко на восток. Вражеские войска, ещё не потрёпанные, подходили к Волге.

В двадцати километрах от Никола ею находились немецкие поселения: Колышаны и Столбовой. «Колонки», как их называли в округе, с давних пор заселились немцами, а возникли во времена екатерининские, когда в основном средняя Волга обживалась переселенцами. Кто-то осел и на Дону. Сменялось поколение за поколением, и они всё глубже врастали в донскую землю. Так и дожили до наших дней. Немцев Поволжья спешно депортировали в Казахстан. А про этих, видимо, не вспомнили, и они жили тихо, выжидательно. И вот вражеские войска захлестнули Ростовскую область.

...Бургомистр Николаева Гердер получил тревожное известие: немецкие колонии - Колышаны и Столбовой - подверглись налётам партизан. Об этом он доложил в жандармерию и комендатуру. Начальник жандарм ерии об ер-лейтенант барон фон Краузе отдал команду: отправить наряд полиции и навести порядок. Помочь населению «немецкого происхождения».

На следующий день начальник полиции Лемешко построил подготовленную группу из одиннадцати человек.

Неподалеку стояло начальство, негромко переговариваясь: бургомистр, офицер гестапо из города, представитель комендатуры. Отправкой наряда командовал барон фон Краузе.

Лемешко в сторону властей поглядывал с прищуром неприязненным, однако получив сигнал, кивнул головой и повернулся к строю. Властным, наработанным годами голосом, обратился к подчинённым.

-  Господа полицейские, приказываю срочно выехать в  колонии. Дело  серьёзное и  небезопасное. Отправляетесь    немедленно.   Старшим    назначаю   Бекетова. Выйти из строя!

-  Слушаюсь! - названный чётко, по-военному, отбил несколько шагов и замер по стойке «смирно».

Начальник полиции Лемешко, высокий и тонкий, с длинной шеей, низкой челюстью и невыразительным недовольным лицом, в новеньком чёрном мундире, театрально вытянул руку:

-   Ты   отвечаешь  за...   за   операцию. -  Ласково   поглаживая   германское   сукно   траурного   цвета   левой рукой,  он   коснулся   кобуры   с   парабеллумом,   висевшей на ремне спереди, на манер немецкого воинского устава. Хмыкнул и, сбавив громкость, чтобы не слышали «хозяева», язвительно сказал: - Хватит жрать самогонку, и лопать даровой хлеб с салом. -В глазах его зелёных, как у кошки, обрамлённых сверху рыжеватыми бровями, сверкнули огоньки. Ухмыльнувшись, едко добавил: - Разъелись, барбосы... Так вот! - повысив голос, закончил коротко: - В пути следования и на месте вести себя... дисциплинированно и, как говорится, корр.... коррективно.

-   Корректно, начальник, -   поправил шефа  Жорка Михайличенко, ушедший в 41-м на фронт с четвёртого курса  института, а ныне неизвестно каким  ветром занесённый в родной хутор да ещё в полицию.

Лемешко подошёл к бывшему студенту, оглянулся на начальство и ехидно произнёс:

-   Ты,   грамотей,   если   такой  образованный,   то   на кой же хрен  влез  в полицию? И  с фронта  удрал... Кишка тонка воевать с немцами?

-  Ты, лягавый, заткнись, - зло прошипел Михайличенко, ладно  скроенный парень, -   то  не твоё дело. Вырядился, фазан чернокрылый.

Бекетов, стоявший перед строем, с интересом наблюдал за перепалкой, впрочем, на этом иссякшей. Лемешко подошёл к нему:

-   Смотри,  Алексей,   ты   отвечаешь  за   всё.  Понял? Ушки держи топориком. Всё! Становись в строй.

При себе начальник полиции оставил троих особо доверенных. Преданных собутыльников. Совсем без никого оставаться тоже нельзя.

2

Начальник нахмурился и, ловко повернувшись на каблуках, надраенных до блеска сапог, печатая шаг, направился к чинам. Те подтянулись, а глава администрации хутора выступил вперёд, принимая рапорт.

-  Господин  бургомистр!  Наряд  построен,  проинструктирован   и   готов  к   выполнению   приказа. -   Бывший старший лейтенант милиции, приложив руку к чёрному околышу фуражки, сделал шаг в сторону.

Уродуя русскую речь, фон Краузе сделал замечание, что отдавать честь нужно по-немецки.

-   Яволь,  господин  обер-лейтенант!  - уже визглию прокричал начальник полиции.

Бургомистр продолжал коверкать русский язык и подчас забавно:

-  Отваливайте с богом. Пух вам и перо...  в зад? В задницу?

Посмеивались полицейские. Расхохоталось начальство. У грузного Гердера Ивана Христофоровича, потомка немецких переселенцев, проступали слёзы, которые он вытирал. Раньше посерьёзнели полицаи, им было не до смеха.

-  Господин обер-лейтенант, разрешите отправляться,

-  прервав веселье, вяло поднял руку к виску Лемешко.

-  Да, да! По  выполнении приказа  все получат новую  форму.  Шнапс  за   мной. Много. Вас, Лемешко, ждёт крест.

Понималась награда, но Лемешко, как русский, лучше понимал другой, более зловещий смысл. Старшего по отправляемой на задание команде Бекетова он знал мало, поглядывал на него настороженно, однако видел в нём лидера, авторитетного для остальных.

Обер-лейтенант Хельмут Краузе в свои двадцать три года по службе преуспевал. Ему льстило, что его невысокий жандармский чин и положение держали армейские чины на приличной дистанции. Они знали -  папаша его, генерал в верхах, близок к фюреру.

Лемешко ещё раз оглядел строй полицаев. Правофланговым, словно Гулливер, возвышался Демьян Пятибратов. Был он мрачен. «Доигрался, тварь! Не удрал загодя... Как теперь быть?» Странный вид имел богатырь-казачина. В армейских шароварах. Одна нога в большущем сапоге, другая обвита обмоткой. Вызывала недоумение и солдатская пилотка с пятнышком от снятой звезды. Рукава чёрной рубахи с серыми полосками засучены выше локтей. Подпоясан солдатским брезентовым ремнём. К нему и подошёл Лемешко.

-   Ишь, как вырядился, чисто кло-о-у-ун. Не думай, Дёмка, что тебя  выгонят из строя  за это. Вот получим  форму, напялите на   себя   её  и будете чёрные, как... черти, - осклабился он.

-  Но, Григорий, ты же знаешь, у меня нога...

-  Ладно, - махнул на Пятибратова начальник, - нога! Да на тебе, слонище, гаубицы возить...

-  Не   замай,   Григорий,   -    спокойно    проговорил Демьян и, не спеша, согаул одну руку в предплечье, сжимая мощнейший кулак. «Неплохо бы  им двинуть такого начальничка», - подумал он, но в их сторону смотрело  начальство  и, нахмурившись,  полицай густым басом пророкотал:

-  Всех гадов бы в бараний рог...

-  Молодец, Демьян, соображаешь, что к чему... Ну, хватит! Всем надеть повязки!

Шестнадцатилетний Афоня Лызарёв, всегда сутулившийся от своего высокого роста, тоже не был здоров: не сгибалась левая рука, сломанная в детстве. Этого судьба обидела и умом. Получив повязку, он загыгыкал, а потом долго разглядывал её. Бедный парень! За пять лет школы он не продвинулся дальше второго класса. Пятеро его братье и сестёр в развитии мало чем отличались. Простыми были и их родители Фёдор да Па раня, всегда спохватывались последними и удивлялись: ну, надо ж! Детей любили до самозабвения. Мужики находили Лызариху даже красивой, с чем не соглашались бабы. Фёдор, коренастый, большой силы человек боготворил свою «жа-ну». Ещё парнем в кулачном бою в станице Светло-калитвенской он побил всех «супротивников». Атаман спросил: «Ну-с, Фёдор Севостьянович, что бы ты хотел в награду?» - силач ответил: «Пряников, господин атаман». И площадь взорвалась от хохота. Захмелённые казаки, как вольные степные скакуны, скалились и захлёбывались от восторга. Атаман с улыбкой

спросил: «Любишь  пряники?»  -   «Не-а,  моя   Параня больно любя, жанюсь на ней».

Атаман, опешенный словами Фёдора, хлопнул себя ладонями по бёдрам и закатился раскатистым хохотом. Потом весело поглядел на победителя-кулачника и заявил:

- Ну, спасибо, казак! Развеселил, друже! - и к своим подручным: - Харитон, ну-ка поднеси нам!

Ординарец моментально спроворил угощение и на богатом подносе, накрытом рушником подал искромётный крепачок...

А вокруг казачья братия прикладывалась к чаркам, пожалованным атаманом в честь кулачных боёв. Заливались на разные голоса бабы, радостно прыгали казачата. Седые бородатые казаки, увешанные воинскими регалиями, вспоминали молодость...

...Из станицы домой Фёдор возвратился в новенькой казачьей форме - подарок атамана - и Паране привёз два мешка... пряников. Тут бы и сойтись молодым на счастье, да не вышло: началась Первая мировая война и парня тут же призвали. Затем - гражданская. И только через семь лет возвратился Лызарёв в родной хутор. Вернулся героем: только Георгиевских крестов аж три. Параня дождалась своего суженого.

...Позади строя полицейских стояли три брички, запряженные сытыми лошадьми. Поверх сена плащ-па лажи, брезент, на них - оружие: ручной пулемёт, патроны россыпью и в обоймах, гранаты. В одной бричке - провизия и большая бутыль самогона, бережно спеленатая шалью.

Среди местных полицаев оказался некий Богдан Пархомчик, нелюдимый, тщедушный и жестокий. Добровольно ездил в станицу расстреливать евреев. Оттуда привёз два золотых зуба и колечко. Какой дьявол занёс его в хутор, никто не знал. Появился две недели назад, изъявил желание «служить» в полиции добровольно.

Сашке Фатееву прямо заявили: работа в полиции или шахты Рурского угольного бассейна в Германии. Сейчас он стоял рядом с Богданом. Одноглазый, с чёрной, как смоль, вьющейся шевелюрой, подвижный, словно ртуть. Личность довольно оригинальная. Двадцатилетний крепыш рвался на фронт. Оббивал пороги военкомата. Дважды исчезал из дома и внезапно появлялся. Работал киномехаником. Окончил десять классов. Овладел немецким языком. На свой язык - опасная бритва. Сегодня, перед отправкой в немецкие колонии «наводить порядок», он был необщителен, загадочно, с иронией, ухмылялся, пристально и внимательно следил за всем происходящим. И хотя имел один глаз (второй потерял на охоте ещё в детстве), видел, пожалуй, больше и лучше других.

Уже при немцах, на второй или третий день после их вступления в Николаев, появился Аристарх Гребенников с раненой рукой. Рассчитывал «малость подремонтироваться» и двигать на восток. Кто-то доложил немцам, и его забрали ночью. На допросе барон Краузе, выслушав объяснения вчерашнего красноармейца, сказал:

-  Хорошо. Через две недели мы приглашаем вас на работу в полиции. В случае отказа - концлагерь.

Говорил он с акцентом и коверкая слова, но бойко и не теряя смысла. Потом хищно впился белесыми глазами в лицо Аристарха и резко ударил в марлевую повязку. Гребенников от боли замычал.

-   Это   проверка.  Вы   стреляли  по   нашим.  Теперь будете служить великой Германии. -  потом, отойдя, добавил, -   Ничего,  обломаем   рога   вашим  Советам. Хорошего от них вы не видели.

Жандарм всё же велел подчинённым снять с руки красноармейца  бинт,  и,  ещё раз убедившись, произнёс: - Заживёт, как на собаке.

Тридцатидвухлетний колхозный механизатор уходил от жандарма с тяжёлым чувством.

...На голубом небосводе крупные белопенные облака. Ласковый ветерок струится в пространстве. День обещает быть жарким.

Из хутора на подъём бойко подымаются брички. То обгоняя их, то приотставая, гарцуют четверо всадников. Преодолев затяжную крутизну, путники поскакали рысью.

Алексей Бекетов, старший в группе и единственный в чёрной подержанной форме полицая, пришпорил молодого скакуна, лоснящегося карего красавца. Наездник он - лихой, настоящий джигит. Светло-русый и круглолицый, с небольшими, лихо закрученными усиками - чистокровный донской казак. Как же случилось, что молодой кавалерийский лейтенант Красной армии надел форму полицая? Об этом знал только он. Алексей дал шенкеля, и конь рванулся, как стрела, выпущенная тугой тетивой лука. Проскакав немного, остановился, потрепал по холке Орлика, развернулся и снова помчался с ураганной скоростью. Не доезжая до передней брички, вскочил в седле и, стоя, подлетел вплотную. Резко осадил скакуна - тот взвился на дыбы и Алёшка ловко скользнул в седле и через мгновенье спрыгнул на землю.

-  Тю, бешеный! Ты чё?! - Пятибратов, правивший первой   повозкой,   круто   свернул   в   сторону.  -   Сомнёшь упряжку, башка твоя отчаянная!

Алёшка, разгорячённый, улыбающийся, с прыжка вскочил снова в седло, дёрнул повод - аргамак вздыбился, изогнул шею дугой, радостно заржал, красиво вскинул передние копыта с блестевшими подковами.

-  Аль-ля! Гоп! Гоп! Ор-лик! Гип-гип! Кру-та! - умный  конь  отлично   понимал   хозяина   и,   танцуя   на задних ногах,  сделал полный оборот. Бекетов отпустил повод -  скакун приземлился. Погладив коня  по шее, он вынул из запененного рта удила и подал коню ломоть посоленного хлеба.

-  Ну, чертяка! Где ты  так наловчился джигитовать? - у Александра Фатеева от восхищения блестел единственный глаз. Ты что -  кавалерист или циркач какой?

-  Я, Сашок, призы  брал   ещё до   войны, понял? А в Сталинграде на  скачках выиграл... кого бы, ты думал? И не угадать! -   Козла! Вот так. Ну, ладно, ребята,  давайте   полегоньку   бутыль  распечатаем,   пока холодная.

Остальные верховые взяли бричку в кольцо.

-  Ну, как? - он весело оглядел подчинённых.

-  Ну, Алёша, ты молодец! - Аристарх Гребенников хитро  прищурился, -  Как  ты  догадался, что  братва не против?

«Братва» одобрительно загудела, а Афоня Лызарёв загыгыкал, широко раскрыл глаза под короткими чёрными бровками.

Только Богдан Пархомчик недовольно процедил:

-  Мы что, на  праздник  едем, или выполнять приказ начальства?

Все обернулись на малознакомого, замкнутого полицейского. К нему подошёл Бекетов.

-  Ты, Пархомчик, по-моему, из Закарпатья. Я сужу по акценту.

-  А какое это имеет значенье? Мы получили приказ и должны его выполнять.

-  Правильно, Богдан. Но у нас, у казаков, так принято:  перед  дальней  дорогой  окропить  путь. Чтобы пыль глаза не ела. А вообще, - Алексей сузил глаза и, снимая френч, не зло, но твёрдо отрубил, - старшим назначен я. И прошу с командиром в пререкания не вступать.

-  Правильно, Алёша, гуторишь, - заключил Демьян Пятибратов, -  хто  не хочитъ,  тот пущай не пьёт. А мне это даже полезно. Скорей  заживёт нога. И  ют Аристарху,  опять-таки,  надо:  у   него   рука   тоже  бо-лить. А раз мы с ним были ранеты, то нам сам бог велел...

-  Вы  воевали в Красной армии. Против немцев. А теперь полицейскими заделались. Значит..., - Богдан не закончил свои выводы.

- Ты, гнида, заткнись! - широко раскрыл большой рот, заполненный крупными ровными зубами, Пятибратов, - Будешь заикаться - переломлю, гада, пополам.

3

Только пропустили по одной, как в небе послышался стремительно нарастающий гул, застрекотали пулемёты. Выскочившее из-за буфа, низко летящее звено советских «ястребков» яростно отстреливалось от юсьми вражеских штурмовиков. Преимущество врагов было очевидным. Три наших истребителя мчались на восток. Немцы наседали. Один истребитель внезапно взвился почти вертикально и, прошитый очередями, успел выпустить струю огня в «мессера», подставившего брюхо. Охваченный пламенем, он отвалил в сторону. Советский самолёт задымил, скользнул в глубокий вираж. Он на мгновенья отвлёк бдительность воздушных германских пиратов.

Наблюдавшие за боем полицейские, открыли огонь из винтовок по вражеским машинам. Аристарх поднял ручной пулемёт. Ему помогал Николай Ум-рихин, здоровый крепкий парень с детства укороченной девой рукой (таким родился). Стрелял из немецкой винтовки и Пархомчик - только по «ястребкам».

Оглушительный взрыв потряс окрестности - в воздухе взорвался простреленный пулями «мессер». Дымящийся русский истребитель скользил вниз. Два оставшихся атаковали врага. Один за другим задымили ещё две немецкие машины. Затем - наш истребитель. Первый подбитый скрылся вдали за лесом. Второй, объятый языками огня, круто падал. Из него вывалился лётчик и, не распуская парашюта, летел к земле. Над ним, стуча пулемётами, пронёсся «мессер». Лётчик падал. И почти у поверхности земли раскрылся купол парашюта. Беспилотный истребитель вонзился в землю, и чёрный вулкан вздыбился над горизонтом. Из горящих немецких машин тоже выбросились пилоты, и в небе повисли их белые купола. Оставшийся «ястребок», ударив короткими очередями по спускавшимся, уходил на восток, к Дону. Ещё два взрыва потрясли воздух и всё стихло. Послышались птичьи голоса. Воздушный бой длился минуту-две. Он произвёл тягостное впечатление на «не нюхавших пороху».

-  Пропадёт наш, а к нему далеко.

Бекетов   оглядел    свою    группу    и    с   напускным оживлением добавил:

-   Ну-ка, Афоня, достань бутыль, да  ещё по одной пропустим.

Пархомчик и на этот раз отказался от спиртного. Никак не его рядом люди и оттого лицо было замкнутым.

Старшой ехал без френча и без фуражки. Воздух родного края пах разнотравьем. Глядя по сторонам и на дорогу, поднимающуюся на увал, он глубоко вздохнул, поправил белокурые волосы, рассыпавшиеся по вискам, и тихо запел. Задушевный тенор Алексея плавно набирал силу:

Ах, ты, степь широ-о-о-ка-а-а-я, Степь раздо-о-о-льна-а-я...

Один за другим  в напев вплетались голоса разных тембров, удачно подлаженных к мотиву песни.

Широко ты, ма-а-атушка, Пора скинулась.

Тряхнув кудрявой шевелюрой, дискантом повёл мелодию Сашка Фатеев.

Ой, да не степно-о-ой о-орёл Подыма-а-а-ется...

Не в лад что-то мычал Афоня Лызарёв. Низким голосом потянул Гребенников. Песня зазвучала гуще и совсем заиграла, когда в неё включился бас Демьяна.

Ой, да то донско-о-ой ка-а-зак

Ра згу ля-а-а- ется...

Пела не свора полицаев, ехавшая ловить партизан, пела молодая казачья душа, не думавшая ни о скорых боях, ни, тем более, о том, что ждёт живых потом. Пели и пели...

Много сложено разными авторами, часто безвестными, всего на просторах Донщины. Над некогда Диким полем скифов проносились века, гремели бури, звенела сталь мечей, свистели стрелы, полыхала степь ковыльным огнём, лилась кровь, а казачество крепло и закалялось. Рубили его под корень, выжигали калёным железом, а оно жило. Его сгоняли с родных мест, а оно вновь возрождалось, как Феникс из пепла, ибо нельзя уничтожить то, что родилось не по указам царей и временщиков. И никто не властен над духом потомков отважных рыцарей степей...

А песня звенела, ширилась, обюлакивала ложбины и увалы, катилась по пыльной дороге войны, поднималась в голубое и светлое и вовсе не безмятежное небо, уводила вдаль. Но вот она замолкла, а степь жила и торжествовала. Степь раздольная, степь широкая. Слева от дороги, в стороне от впадины Филипповской балки колосилось громадное поле нескошенной пшеницы. Не успели колхозники убрать. Переспелые хлеба осыпались. Почти вплотную к дороге с праюй стороны примыкала щетинистая полоса стерни - скосили озимые. Сжатое поле уже успело прорасти отавой из молочая и брицы. Странная и удивительная игра природы! По самому краю тянулась узкая кисея донника. Донника жёлтого цвета. В то время как справа от дороги рос белый донник. И тот и другой излучали терпкий целебный запах. И это у дороги, рядом с затоптанной, а потому безжизненной полоской земли! Странное сочетание природы!

Бекетов, ведя коня на поводу, приотстал. Когда все проехали мимо, остановился, закурил папиросу и задумался. И было над чем.

...В 40-м Алексей женился на видной собой, привлекательной Ксении Аникановой. Случилось это даже для них неожиданно. Курсант Тамбовского кавалерийского училища приехал в Николаев на побывку. Ксения - студентка сельскохозяйственного института - на каникулы. Молодые люди встретились глазами, и оторваться больше не могли. Поняли: они -друг для дружки. Её родители ахнули: как? Такая серьёзная, такая умница! Его: как? Он ещё утром не хотел ни на ком жениться!..

Молодые разъехались по месту учёбы, а, года не прошло, мир взорвался: началась война. Ксения, уже мать, родила наследника под грохот бомбёжек. Второй курс она хаки закончила и вернулась в родной хутор.

Бекетов досрочно получил форму лейтенанта и отбыл на фронт, с трудом выхлопотав два дня, чтобы повидать жену и сына. Они пролетели, как миг. А! Чёрт бы побрал эту войну!

...Отступая под натиском моторизованных войск противника, пятый кавалерийский казачий корпус с потерями в тяжёлых боях отходил к Дону. Один из полков отсекли от основного состава. Он был рассеян и почти полностью уничтожен. Эскадрон Бекетова дрался до последнего... Дрался - это громко, правильнее, - уничтожался пулемётным огнём с земли и воздуха. Ночью лейтенант присягу нарушил: попросив оставшихся земляков побыть без него, а на зорьке встретиться в знакомом им месте, махнул намётом в Николаев, верстах в двенадцати отсюда. От матери он узнал, что жена с сынишкой эвакуировались. Тут бы и назад, да вот незадача: острая боль, вдруг возникшая в области живота с чего-то, скрутила его, что называется, в бараний рог. Родитель лейтенанта, Николай Савельевич, тут же разыскал женщину-хирурга, что работала у них в больнице и та определила аппендицит в острой форме. Больному под стакан самогона провели в избе операцию. А на третий день в хутор вошли немцы. А ещё через неделю Бекетов стоял перед бароном Краузе. Жандарм «пригласил»

его на собеседование в сопровождении конюя. Там, поняв, что ему грозит, Алексей решил упредить барона.

-   Я дезертировал  из Красной армии.  Советам   не симпатизирую.   Вернулся   с   конём.   В   полиции   служить готов.

Фон Краузе был одного возраста с незадачливым кавалеристом, но считал себя опытнее и в развитии -выше. С интересом всматриваясь во вчерашнего противника и, коверкая язык, отметил, что, судя по глазам и другим признакам, лейтенант мало подходит на роль слуги новой власти. «Очень мало замечаль ваш не тот служба - будете расстрелян лично мной».

...Все эти воспоминания и нынешнее положение не давали Алексею покоя. Он уже вполне окреп после операции в домашних условиях и теперь мог думать о дальнейшей сюей судьбе. И он думал: «Куда и на кой чёрт я еду? Со мной надёжный конь, есть оружие. А сюбода... вот она - степь широкая, скачи, куда хочешь! Никто меня и ничто не держит». Как человек военный, он понимал: условий здесь лучше проявить себя нет. Люди-то за ним пойдут (кроме, разве, вонючки Богдана), ну а потом-то что? Местность с воздуха просматривается, как ладонь. Куда деваться? «А, ладно, подождём, присмотримся».

На  подходе к колхозному стану, полицейский наряд догнал мальчика лет десяти-одиннадцати.

-  Эй, малец, куда путь держишь?

-  А куда надо, - ответил тот независимо, хмуро поглядывая на  полицаев. Он их почти всех знал в лицо, потому как сам был из Николаева.

Александр Фатеев позвал:

-  Серёжка, прыгай  в бричку. В Данилов топаешь? Садись.

-  А вы куда?

-   На   охоту.  Зайцев   стрелять. Двуногих, -   ответил Пархомчик.   Ответил   с   приветливостью   через   ненависть. Сзади лёгкой поступью подъехал Бекетов.

-  Сергунька, ты куда, пострел, навострился? Мальчишка, увидев двоюродного брата, покосился на него:

-  В Данилов. Слышно, хату тётки Кати сожгли. Иду проведать. А вы куда? Во-он тот сказал, - показал он на Пархомчика, - зайцев двуногих стрелять...

Не получив ответа, хлопчик отстал, а те завернули на стан с длинными сараями, навесами, хранилищами. Колхоз «Слава Ильичу» слыл богатым в районе. И даже теперь, когда с площадок тока немцы забрали зерно, копошились женщины, сторож Филиппыч, трое подростков и агроном Николай Самбуров. Люди НКВД склоняли его к отъезду, но он решительно отказался. Агроном потерял в финскую руку, имел два ордена Красного Знамени - трудовой и за храбрость в бою.

Отряд подъехал к пруду. Разнуздали лошадей, пустили пастись, а сами подошли к берегу, некоторые с оружием.

Установился ясный жаркий день. Редкие облака плыли по синеве неба. В вышине описывали круги коршуны, проносились ястребы, висели, трепеща крылышками, кобчики. Изредка чертили зигзагами небо грачи. В травах неумолчно стрекотали кузнечики, над волнистой зыбью ковыля застывали стрекозы. Испускал аромат чабрец. Райское для казачьей души место!

Серёжа Попов тоже расположился у воды. В его сумке лежали харчи: фляжка с «узваром», пирожки с капустой. Уплетая всё это, он поглядывал на полицейских. А те, разнагишавшись, бросались в воду, потом на берегу вспоминали про бутыль и с улюлюканьем повторяли разбег, саженками рассекая воду.

Внимание вдруг привлёк Самбуров, вышедший из под навеса для хранения зерна. Он быстрым шагом направился к сидящим вокруг той чёртовой бутыли. На нём линялая гимнастёрка, затянутая в поясе широким командирским ремнём со звездой, тёмные брюки заправлены в брезентовые лёгкие сапоги, на голове - соломенная шляпа.

Бекетов поднялся, шагнул навстречу и протянул руку, та повисла в воздухе. Агроном ч то-то громко говорил, показывая на пруд, обвёл единственной рукой стан, протянул её в сторону зеленевшего леса и, наконец, резко взмахнул от себя, по-видимому, со ело вам и: «Пошёл вон!» и быстро удалился.

Пархомчик вскочил с винтовкой, передёрнул затвор и вскинул оружие. Бекетов успел вытянуть горячего служаку плёткой вдоль спины. Полицай отпрянул и с бешеными от боли глазами направил ствол на него. Кто-то из сидящих толкнул Богдана. Хлёсткий выстрел ушёл в никуда. Оружие тут же вырвали из рук.

Серёжка теперь пожалел, что расположился далековато от полицейских и не расслышал слов Самбурова, однако в головке возникла тревога, а с симпатией к двоюродному брату и ненависть к стрелявшему полицаю. Между тем группа, возбуждённая и злая, помчалась дальше, поднимая горячую пыль.

...Самбуров и Бекетов десять лет учились в одном классе и даже сидели за одной партой. Считались друзьями. Потом первый поступил в сельхозинститут, а друг его в военное училище. В новом положении они встретились впервые и, похоже, агроном высказал всё, что думает о прежнем приятеле.

4

В Данилове тётка встретила племянника ласкою, даже глаза увлажнились. Нет, хата её оказалась целой, а слухи неверными. Особенно рад был Серёжке тёткин сын Миша, четырнадцатилетний крепыш, покровительствовавший братцу. Ближние по дому -младшие сестрёнки, у них свои девчоночьи интересы, дед Захар, инвалид войны с японцами, тоже не в счёт. А папаня на фронте. Поэтому, как старший, он предложил:

- Вот что, сейчас мы махнём  в Гнилую балку. Там ору-у-ужия - не унести.

-  Да?! Вот здорово! -  и тут же сник, - Да мамка велела сегодня вернуться.

-  Да мы успеем! Это- щас! Пошли!

И в самом деле, ближе к вечеру, хлопец возвращался домой. Его распирало от восторга, и он орал песни, которые любил: про Щорса, Будённого, тачан-ку-ростовчанку... На голове шатко сидела красноармейская фуражка со звёздочкой. Это - раз! Через плечо перекинут полевой командирский ранец... Ко-жа-ный! Старый, брезентовый там же полетел в сторону. В ранце с отделениями - ого! - рулончиками солдатские обмотки. Два! Но это так, мелочи. В одном отделении ранца лежал, приятно его утяжеляя, что? - Чики-брики, аста-баста! - воронёный пи-сто-лет! Если до этого он был просто Серёжка, то теперь - сам товарищ Сергей Попов! И товарищ Сергей Попов запрыгал козлёнком:

-    Эге-гей!   Смерть   фаши-иста-ам!   Бум!   Бум!   Бах! Бах!  Сразу  двух!   Трёх!   Они убегать,  а   я   по   ним!.. Гитлеру капут!

Гроза всей германской армии, корсар донских степей ликовал, упиваясь находками. И - да здравствует самая безрассудная, самая наисчастливейшая пора в жизни человеческой - пора беззаботного детства! Пора незабвенная, незапятнанная, безгрешная! И счастье, что мы не рождаемся умниками, иначе сойти б нам с ума. Это глас Божий. А судить Всевышнего нам не дано. Аминь!

Серёжка уже расстрелял полторы обоймы и сейчас в магазине «ТТ» гнездились четыре патрона. Оставил на «всякий случай». Мало ли что... Он подходил к стану, который покинул перед обедом, как вдруг сзади услышал шум. Оглянувшись, увидел скакавших всадников и, вместо трёх - четыре брички. Когда они поравнялись, заметил в одной троих связанных мужчин, не знакомых. Одежда на них изорвана. Лица в крови. Сердце упало: партизанов везут...

Он подбежал к повозке, которой правил Афоня.

-  Кто это? Партизаны?

-  Не-е-а. Немцы. Они зачали у нас стрелять, когда мы подъезжали к колонкам. Это жильцы Колышан.

-  Ну, и...?

-   А   потом   началась кутерьма...   Гы-гы-гы...   Везём начальству  разбираться...   А   ты  -  беги  отсюда, щас все злые.

-  А партизан-то видали?

-  Говорять, их там нету. Беги, улепётывай скореича! Серёжка отстал. Обратил  внимание:  все полицейские были при повязках, все злые и молчаливые. Рука   одного   полицая   обмотана   окровавленной   белой тряпкой.   То   был   Степан   Коршунов,   сорокалетний, отощалый от чахотки (к  тому же и  эпилептик), неопрятный мужчина,   важничавший, что   его   «пригласили», без него обойтись не могли. Жители Колышан не  распознали  подмогу   и   встретили   ружейным   огнём.   Всех   их   полицаи   повязали,   подсыпав  чертей. Теперь везли в Николаев барону.

Отряд проехал стан, когда сзади затарахтели моторы. Два машины солдат догоняли отряд «помощников». С них прогремели выстрелы. Раздались голоса: «хальт!» Автоматная очередь взрыхлила дорожную пыль. Бекетов мгновенно оценил обстановку:

-  Стой, ребята! Всем на землю! Аристарх, пулемёт! Бей по передней машине!

Сам он из повозки схватил автомат, сунул в карманы пару гранат и крикнул:

-   Бей   гадов,   станичники!   Я  отвлеку   их!  -   и  дал шенкеля лошади. Скакун взвился  на дыбы, с коротким ржаньем напряг мышцы и тяжёлым мортирным снарядом рванул вперёд в сторону от бричек. Немцы полосонули   огнём,   но   Алексей   осадил   коня.  Вздыбившись,  он  снова   заржал, крутанулся  на   задних и, подчиняясь воле хозяина, ринулся  в другую сторону. Умное животное понимало  всё, не понимало одного -  игры   хозяина   со  смертью. К   счастью  обоих пули запаздывали. Покружив в поле, Бекетов вихрем  подлетел  к  повозке,  спрыгнул   и дал волю коню. Аргамак   исчез   с   глаз   долой.   Полицейские   отбивались плотным огнём. Вот только у Аристарха  заело пулемет. Ему помогал Афоня. Наконец, Гребенников крикнул:

-  Ну, гады, получайте! - и резанул по мотору гру­зовика, потом прошёлся очередями выше.

Машина резко крутанула в сторону, с неё посы­пались солдаты. Они залегли и открыли ответный огонь. Бекетов скомандовал:

-  Перебежками к стану!.. К балке!.. В кусты! Вторая    машина     развернулась    задним     бортом.

Немцы попрыгали, учёно разбежались по флангам, открыли стрельбу. Перебегая, охватывали противника в клещи. Кто-то закричал:

-    Полиция,    сдавайтесь!    Бекетов!    Большевистская сволочь!   Прекрати  огонь!  Дурак! Может,  оставим   в живых!

Среди солдат были и жители Колышан.

Николаевцы ответили яростным огнём. Ещё ут­решние подчинённые отстреливались как в последний раз. Парюмчик в отчаянии бросил винтовку, кляня сослуживцев. Ему ли стрелять в своих, когда рядом чужие. Голос Алексея встряхнул его:

-  Богдан, сволочь, стреляй или - убью!

Бывшие фронтовики Красной армии - Аристарх Гребенников, Демьян Пятибратов, забывший про ра­неную ногу, Георгий Михайличенко в короткие оста­новки отстреливались прицельно. Противник брал их в кольцо. Силы были неравные. Раненый Афоня ос­тался лежать. У Аристарха заканчивались патроны, и стрелял он, как мог экономнее. Бекетов понимал: это - конец. Ещё днём, на подъезде к Колышанам кто-то выстрелил в сороку озорства ради. Алексей грубо обругал стрелка. Выстрел услыхали в колонии. На­сторожились: не партизаны ли? Под партизанами понимались не столько потерявшиеся группки воен­ных, пробиравшиеся к своим, сколько вооружённые бандиты. Трое мужчин вооружились винтовками и решили встретить «партизан», но опоздали: одного-то ранили, но сами были разоружены. Их избили, свя­зали и повезли к себе в хутор. Другие свидетели драмы (имелась рация) сообщили в Тара синек, где

стоял  вражеский гарнизон. Оттуда  срочно снарядили две машины, пустили вдогонку.

Кавалерист отстреливался из автомата пока не кончились патроны. Хорош немецкий пистолет, но и к нему лишь две обоймы. Ещё - две гранаты. Хлад­нокровие не покидало его. Он даже играл. Так, вдруг раскинув руки, одной схватился за грудь и упал на­взничь. Выждав время, взвился пружиной и метнул гранату в подходившего группой противника. Тут же бросил вторую и бросился наземь. Потом взметнулся и зигзагом бросился к балке.

Серёжка оказался меж двух огней. Он скакнул с дороги и покатился по стерне. Сорвал с головы фу­ражку со звездой, сунул полевую сумку под живот. И - вовремя: мимо проскочили машины. Один из солдат направил на него автомат, но другой поднял ствол кверху, что-то крикнул и ткнул сжатым кула­ком вперёд.

Бой продолжался. В сознании мальчика блуждали мысли. Он никак не мог понять: почему полицаи воюют с теми, к кому они пошли на службу добро­вольно? Они ж изменники! Изумился и другому: полсотни немцев против одиннадцати наших! Поли­цаи вдруг в сознании его стали «нашими».

Несли потери и кони. Уцелевшие неслись по до­роге к хутору. К Бекетову дважды подбегал его Ор­лик. Он, верно, понимал, что хозяину трудно, однако тот прогонял его. Алексей торопился к балке с за­рослями. Там, прячась в кустах, отстреливался по­следними патронами.

Демьян подобрал винтовку убитого (хуторянина Ивана Пузикова) и тоже пробился к зарослям. Те­перь вдвоём с Алексеем отходили плечом к плечу. Внезапно из кустов вынырнул Серёжка: услышал го­лос Пятибратова - тот матерно ругнулся, поняв, что кончились патроны. На три выстрела оставалось их и у Бекетова в пистолете. Серёжка подбежал к велика­ну: -   Вот, дядя Демьян,  возьми! В  нём  четыре патрона...

-   Давай!.. -   Пятибратов  сильно   хромал. На   плече бурело кровяное пятно. Он часто дышал. Взглянув на Бекетова, прохрипел:

-  Алёша, ты  давай-ка  на  ту  сторону, во-он к  тому кусту, а  я  отсюда. Может,  возьмём  автомат. Для на-дёги  пропусти  одного   вперёд.  А   я   отсюда...   А   ты, малый, -  оглянулся он на Серёжку, - беги  вниз по самой подошве, да аккуратнее.

Мальчишка так и сделал. Прибежав в хутор, он оповещал встречавшихся о бое полицейских с немцами. Лызаревым выплеснул страшную весть: Афоня убит. Погибли и другие. Известие тут же облетело хутор.